Уроки чести

№ 2010 / 8, 23.02.2015

«Сядь, па­рень, ты ро­ма­на не чи­тал», – всем учив­шим­ся у Да­ви­да Яков­ле­ви­ча Рай­хи­на па­мят­ны эти ед­кие сло­ва – на слу­чай, ког­да кто-ни­будь в от­ве­те пу­тал хоть ма­лей­шие де­та­ли клас­си­че­с­ко­го тек­с­та. Пусть и про­чи­тан ро­ман, но ес­ли есть ошиб­ки, зна­чит, про­чи­тан пло­хо, впу­с­тую.

«Сядь, парень, ты романа не читал», – всем учившимся у Давида Яковлевича Райхина памятны эти едкие слова – на случай, когда кто-нибудь в ответе путал хоть малейшие детали классического текста. Пусть и прочитан роман, но если есть ошибки, значит, прочитан плохо, впустую.

Когда знакомишься с нынешними, грифованными самим министерством, учебниками для школы, эта фраза звучит у меня в сознании постоянно. Сядь, Архангельский, сочинивший, что Бэлу убили пулей, Вулича разрубили пополам, а Вера стала княгиней и понесла много детей… Сядь, Агеносов, ляпнувший, будто Гоголь умер в доме Аксаковых… Сядьте, составители МГУ-шного учебника, придумавшие какой-то фантастический пароход, на котором тонули вместе дети Тютчева и Герцена…

Нет, на уроках Райхина с такими анекдотами не выступал никто. Вот попутать имя-отчество второстепенного героя, или цвет собачонки Платона Каратаева, или номер заложенной страницы у Манилова – и всё, звучат эти роковые слова.

Работа с деталями была лучшей школой понимания русского слова. Запомнился пример, как разбирали маниловскую фразу «разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек»: к кому обращена фраза – к мужу, к жене; чем отличается «разинь» и, допустим, «открой», почему «душенька», а не «душечка», почему «кусочек», а не какая-нибудь рядом упомянутая «ягодка»… И мы видели за этим «кусочком» что-то более приторное, видели, как его любовно отрезали или отламывали, а не просто протягивали супругу, видели, как за «душенькой» встаёт знаменитая поэма Ип. Богдановича (герои «Мёртвых душ» знают поэзию и даже читают наизусть), а уж позже появится «Душечка» А.П. Чехова. А бессмысленный, пошлый оборот «свой ротик», будто «душенька» могла открыть чей-то чужой, – это напоминало всегдашнее негодование «Давида» из-за обычного штампа в плохих сочинениях «автор в своём романе раскрыл»: Давид смеялся – автор «чужих» романов не пишет… Тут вставал и вопрос о характере всей этой сцены, об изображении Гоголем «совершенной любви» или – о любви по Гоголю…

Так мы привыкали читать и писать, осознавая великое русское слово…

Знаменитый российский шоумен Андрей Макаревич, часто поминающий с благодарностью нашего учителя, как-то заметил, что, пройдя школу Райхина, казалось, будто другими уроки литературы и не могут быть: все мы так привыкали к интеллектуальному напряжению, остроумию, высокой культуре, что оценить это могли порой только когда приходилось посравнить да посмотреть век нынешний и век минувший…

И вот уже век исполнился со дня рождения Давида Яковлевича. И всего десять лет как его не стало на этом свете.

Райхин прожил почти вровень наш ХХ век. 1908–1998. Какие события прошли, в каких событиях он был участником!

Его главным печатным трудом стал учебник по русской литературе для девятого класса, переиздававшийся 27 раз – с 1940-го до 1967-го года. Были и зарубежные, переводные, издания. Это был образец жанра школьного учебника: написан очень ёмко, информативно, хотя и лаконично, строго выдержанный стиль, ясный язык, продуманные дидактические и педагогические решения. Это и малая энциклопедия литературы середины 19 века, и пример ясного осознания педагогических задач.

Учебник готовили в конце 1930-х годов три очень своеобразных словесника. Старшим по возрасту и участию в литературе был В.И. Стражев (1879–1950) – гимназический учитель и – поэт-символист, лично знавший деятелей Серебряного века. Заметно моложе – А.А. Зерчанинов (1890–1958), выпускник Петербургского университета и Духовной академии, активный деятель просвещения в российской провинции, затем московский профессор, автор и вузовских учебников. Вот в таком знатном содружестве был и тогда ещё тридцатилетний Райхин.

Райхин очень ценил всякую остроту ума – и в отношении толкования литературы, и – в отношении своих же требований… Так, в списки выученного наизусть мы вводили – для количества и для смеха – то совершенно редкие тексты, то свои собственные сочинения (под псевдонимом), то стихотворения, состоящие из одной строки (Маяковский, Хлебников, Брюсов и др.). Только бы превзойти пресловутую норму! Но некоторым удавалось и выучить целиком или близко к тому «Горе от ума», «Евгения Онегина»… На уроке же Давид мог предложить прочесть любое из внесённых в список.

Иногда это было на грани какой-то интеллектуальной провокации: знает ли наш учитель то, что знаем мы, как реагирует. Учителем это явно поощрялось.

Приведу такой эпизод. Разбираем «Отцов и детей». Д.Я. так хитро ставит вопрос, словно перед самим собой: «Ну а может, прав Базаров, говоря, что среди женщин умеют мыслить лишь уроды?.. Что скажете?» Тут быстро среагировал Илья Крический, внук писателя И. Ильфа, поднимает руку: «Я не согласен с Базаровым». Давид удовлетворён: «Ну, порассуждай». В ответ: «Не согласен: женщины вообще не мыслят, ни уроды, ни красавицы, никакие не мыслят». Общий смех – и остроумная полемика. Это была любимая стихия Д.Я.

Бывало, что наши вопросы сильно озадачивали Д.Я., он мог взять тайм-аут и ответить не сразу, а поработав над проблемой, ничуть не считая, что его «срезали», если у него не готов тут же ответ. Это давало нам повод покопаться в таких первоисточниках, каких нет ни в одной учебной программе.

Вообще любое расширение знаний сверх программы всячески поощрялось. Было правило: можно не приготовить задание, если накануне был в музее, театре. Давид в таких случаях только коротко расспрашивал, иногда и на самом уроке. Был случай, когда кто-то сказал, что был не в театре, а в церкви. Это тоже Давид принял как вескую причину, уточнил название прихода. На дворе был конец 1970-х, все – комсомольцы, атеизм…

Я это оценил чуть позже, когда поступил в институт, где только что произошло ЧП: ушёл в монастырь доцент Виктор Мамонтов, ныне архимандрит. Но нашёлся и другой будущий доцент, из партбюро, который развил кампанию против студентов, якобы последователей Мамонтова: вызовы, проработки, кто ходил в церковь, покаяния, разбитые судьбы и – шустрая карьера парткомовца. Ныне это даже академик, после запрета КПСС тут же нацепивший на лацкан крестик и показно припадавший на наших глазах к иконам.

Мог бы Давид сыграть так? Мог бы донести куда следует, устроить травлю? Вовлечь ученика в провокацию? Даже подозрение такое не приходило на ум.

Так уроки словесности становились уроками чести.

Вспомню ещё. Помимо списков наизусть мы готовили список прочитанных внепрограммных произведений. Я ввёл туда Солженицына, недавно изгнанного из страны, – то, что печаталось прежде в «Новом мире», благо, что подписка на 1963 год хранится дома и до сих пор. Реакция учителя была самая ровная, но и без поощрения «диссидентства»: при случае он только заметил, что-де начинал Солженицын как писатель-художник, а потом пошла публицистика, это уже нечто другое. Выпытывать подробности мне показалось ненужным.

Вот именно в педагогически сложных, неоднозначных ситуациях и проявляется личность учителя. Мне казалось, что Д.Я. таких ситуаций не старался избегать и даже как бы проверял в них себя, своё кредо. Учитель должен быть к этому готов.

Литература давала здесь словеснику самый широкий опыт. Приведу такой пример.

В советское время национальный вопрос не был предметом столкновений, это позднейшая провокационная практика, но при всей полноте колорита еврейской своей внешности Д.Я. не мог не ощущать возможное обострение в учебной работе, хотя бы и скрытое, даже неосознанное. И он смело шёл навстречу ситуации, просто и по какому-то поводу цитируя Пушкина: «Не то беда, что ты поляк, // Мицкевич лях, Костюшко лях. // Будь жид, и это не беда. // Беда, что ты видок, Фиглярин». И всё, этого было достаточно, чтобы национальный вопрос видеть в нужном, в советском русле. И – благодаря Пушкину, благодаря и смелости Райхина…

Обобщая свои воспоминания, могу сказать, что Д.Я. всячески поощрял самостоятельность в нашем развитии, его всегда радовали проявления свободы, становление личности в учениках. При явном воспитательном характере обучения Д.Я. не создавал и свой собственный культ, не стремился, чтобы ему подражали, слушали как какого-то гуру. К этому иногда склонны педагоги или проповедники, что отдаёт каким-то сектантством и у свободного человека не может не вызвать отторжения. Внутренняя свобода, свободное движение к истине – эти идеалы русской литературы словно воплощались нашим учителем. А как иначе говорить о Пушкине и Лермонтове, о князе Андрее и Пьере?..

За всем обликом Д.Я. видится и, может быть, не показное, потаённое, но глубокое доверие своим ученикам. Он мог прямо высказаться о болезненных проблемах, в том числе школьных, назвав имена и события. А в отношении наших заблуждений, болезни роста или проступков у него было действенное средство – ирония.

Часто это было связано с яркой цитатой или иной литературной игрой, созданием атмосферы ушедшей эпохи. В молодости Давид обращался к ученикам только на «вы», в моё время это уже было бы как-то несоразмерно с обликом 70-летнего старца. Барышень он именовал «девами» и «отроковицами», юношей – «отроками», да ещё часто переиначивая имена на французский: Мишель, Серж. Подходя на экзамене к «деве», мог сказать: «Как я счастлив, что, наконец, сижу возле вас» – и предложить указать источник (Хлестаков).

Очень любил изображать лютое негодование и обычно говорил стихом А.К. Толстого: «Кабы не мой, не девичий стыд, // Что иного словца и сказать не велит, // Я б тебя, прощелыгу, нахала, // И не так бы ещё обругала». А зная подростковую болезнь матюкания, бывало, давал понять, что с фронта усвоил это искусство несравнимо с нашим щебетом. Приводил, точнее, описывал и примеры брани из литературной жизни. Только вот самих заветных слов не произносил, хитро ссылаясь на присутствие в классе барышень.

Это вызвало казавшееся неисполнимым желание спровоцировать Давида на брань. Вот в современном учебнике Агеносова на первых же страницах появилось имя Ивана Баркова, а тогда от учителя услышать нецензурное слово было невозможно, на этой почве и иронизировал Давид.

И так и эдак продумывали задачу, пока не созрел план. На выходе из школы заговорили с Давидом о поэзии и вдруг попросили почитать Баркова, мол, нам, литераторам, нужно знать всё, да и «девы» не услышат…

Это была педагогически сложная ситуация: и ответить уж очень не хотелось, и уклониться нельзя. Ну Давид посмеялся, потрепал нас (двоих), да и отправился своей дорогой. Мы изобразили горькое разочарование. Стоим понуро. Вдруг он возвращается быстрой походкой, видно, на ходу принял решение: и мы услышали строфу за строфой! План сработал, и мы просто корчились от смеха. Потом стали гулять строки в духе известных пушкинских: «Старик Давид здесь нас заметил, // И, в гроб сходя, обматерил».

Так что, в каком-то смысле, на почве остроумия, литературной игры Д.Я. признавал равенство между собой и нами, принимал условия розыгрыша.

Антон АНИКИН