Русская повесть на бундючной мове

№ 2010 / 13, 23.02.2015

До не­дав­не­го вре­ме­ни я Уль­я­ну Га­ма­юн не чи­тал. Во-пер­вых, Соб­чак и по­эти­че­с­кий «пе­т­руш­ка» Ор­лу­ша, ко­то­рые да­ли ей пре­мию «Не­фор­мат», мне не указ, а во-вто­рых, я по воз­мож­но­с­ти во­об­ще ста­ра­юсь из­бе­гать чте­ния ав­то­ров с фэн­те­зий­ны­ми псев­до­ни­ма­ми.

До недавнего времени я Ульяну Гамаюн не читал. Во-первых, Собчак и поэтический «петрушка» Орлуша, которые дали ей премию «Неформат», мне не указ, а во-вторых, я по возможности вообще стараюсь избегать чтения авторов с фэнтезийными псевдонимами.

Не стал бы читать и после вручения премии Белкина, но развернувшийся скандал с участием едва ли не всех лиц и личностей, считающихся причастными к литературному процессу, таки загнал меня в «журнальный зал». Прочитав в «Новом мире» два текста Ульяны Гамаюн – «Каникулы Гегеля» и «Безмолвная жизнь со старым ботинком» – я был сильно удивлён, а прочитав роман «Ключ к полям», и вовсе ошарашен – с какого испугу нашим литературным деятелям пришло в голову, что эти упражнения, плохое фэнтези вообще стоит обсуждения?

«Неформат» она, говорите, получила? В «Новом мире» печатается? И что с того? В «Новом мире» Брежнева печатали, а «Неформат» и Полозкова получала, что их теперь, за писателей считать?

Сейчас распространилось мнение, что публикация в толстом журнале делает человека писателем, а получение премии – едва ли не живым классиком. Но за последние сто лет можно было твёрдо уяснить, что текст не становится произведением искусства оттого, что он: 1. опубликован в «толстом» журнале (хоть в «Новом мире», хоть в «Квадриге Аполлона»); 2. осыпан похвалами с партийной трибуны. (И неважно, какая это трибуна: КПССовская, единороссовская, государственническая, почвенническая, либералистическая, педерастическая, поколенческая. Единственная «партийность», допустимая в литературной критике, это объединение по общности эстетических взглядов. Есть ещё профессорская кафедра, но это уже литературоведение.); 3. премирован и награждён (звания и регалии автора на качество текста вообще не имеют влияния).

Право именоваться произведением искусства тексту дают только: 1. несомненные художественные достоинства и 2. устойчивый читательский интерес (то есть готовность читателя не только прочесть, но и перечесть), являющийся следствием этих самых художественных достоинств.

Следовательно, для того чтобы понять, есть у текста художественные достоинства или нет, необходимо измерить устойчивость читательского интереса. К сожалению, это возможно только в диахронии (то есть на длительном отрезке времени). Для оценки художественных достоинств текста здесь и сейчас должен применяться другой способ – анализ произведения на основе той или иной теоретической «поэтики».

Какими же художественными достоинствами обладают тексты Ульяны Гамаюн?

Первое, что бросается в глаза при чтении любого текста Гамаюн – это напыщенность её слога: бесконечное нагромождение ненужных эпитетов, случайных метафор, высокопарных парафраз. Стиль Гамаюн похож на «гламурный» наряд, щедро усыпанный блёстками и стразами. За всеми этими избыточными украшениями уже не видно женщину, а один только непроницаемый блеск. Так же и тексты Гамаюн, сверкая словами, не позволяют нам увидеть изображаемого мира. Стоит только возникнуть зыбкой, чахлой картинке, тут же в неё, как камни в зеркало, летят всё новые и новые подробности, сравнения и уточнения, и картинка тут же распадается и дробится.

«Из-за круглого жёлтого колена скал прыснул раздвоенный язычок чёрной материи, словно там, в расщелине, затаился, поджидая жертву, огромный змей. Через секунду он появился снова – тяжёлый и словно бы пыльный, – хлопнул на ветру, скрылся, выглянул опять; в этом порывистом появлении было что-то от робкой улыбки, которую хотят, но не могут сдержать. Издали казалось, что в песке и шуме движется, разлетаясь пеплом, обгоревший клочок бумаги. Принимая всё более причудливые очертания, он отделялся от скал, выныривая, как сказочный остров из воды».

О ком идёт речь в процитированном отрывке? Кто «прыснул», «хлопнул», «скрылся» и «выглянул опять»? Почему язычок «тяжёлый и словно бы пыльный»? Как в песке может двигаться клочок бумаги (да ещё и обгорелый)? Что общего у «пыльного» змеиного язычка и обгорелого клочка бумаги? И каким образом описываемое Гамаюн нечто «прыснуло» «из-за круглого жёлтого колена скал» (то есть одного колена нескольких скал!)?

Известно, что маниакальное стремление расцветить каждую фразу эпитетами и метафорами – это болезнь начинающих авторов и законченных графоманов. Тексты Гамаюн нагружены определениями и сравнениями настолько, что в какой-то момент начинает казаться, что ты читаешь упражнение из учебника русского языка, в котором слова и словосочетания хоть и записаны через запятую, но не связаны между собой.

Складывается впечатление, что Ульяна читала некое пособие «Как стать писателем за три недели», но дальше вводной главы не продвинулась, иначе она бы знала, что такое «плетение словес» устарело ещё во времена Пушкина и Гоголя.

Высказывание Пушкина, в 22 года писавшего: «об наших писателях, которые, почитая за низость изъяснить просто вещи самые обыкновенные, думают оживить детскую прозу дополнениями и вялыми метафорами», общеизвестно. Хотя теперь, после лауреатства Гамаюн, у меня появились сильные подозрения, что некоторые российские литературные деятели «Лосьева не читали». (Однажды один мой литинститутовский однокурсник сдал курсовую работу по «античке», начинавшуюся фразой: «Ни одной книги Лосьева (так был «перекрещен» Алексей Фёдорович Лосев) я найти нигде не смог. Поэтому ограничусь собственными мыслями»).

Не будем также поминать Стендаля, утверждавшего, что «тёмный и вычурный стиль обычен для тех, кто защищает дурное дело, а порядочные люди стараются выражать мысли как можно яснее». Приведу лишь отрывок из вольтеровского «Микромегаса», за двести пятьдесят лет до появления гамаюновских текстов высмеявшего такие «кунштюки».

«Надо сознаться, – сказал Микромегас, – что природа очень разнообразна». – «Да, – сказал житель Сатурна, – природа подобна клумбе цветов…» – «Ах! – возразил Микромегас, – оставьте вашу клумбу». – «Она, – продолжал секретарь, – подобна обществу блондинок и брюнеток, у которых наряды…» – «Эх, что мне за дело до брюнеток?» – сказал его собеседник. «Она подобна картинной галерее, в которой…» – «Ну нет, – сказал путешественник, – опять-таки природа подобна природе. Зачем подыскивать ей сравнения?» – «Чтобы вам понравиться», – отвечал секретарь».

Второй характерной чертой гамаюновских текстов является стремление продемонстрировать нам авторскую «интеллектуальность» и как бы интертекстуальность. В «Каникулах» упомянуты Гегель, Кьеркегор, Артюр Рембо, Марсель Пруст, Платон, актрисы немого кино Белла Белецкая, Присцилла Дин, Вера Каралли (которая почему-то превратилась в Карами) и триангуляция Делоне. В общем, энциклопедия нерусской жизни. Увы, но эта «энциклопедичность» совершенно не оправдана текстом.

Когда автор теребит за подол тень Вергилия, то ждешь «Божественной комедии», а здесь всего лишь фарс, да и то не остроумный.

Например, Артюр Рембо нужен Гамаюн только затем, чтобы выстроить вот такой пассаж: «Дамы прекрасны, особенно те, что бывают в наших краях. А уж если они загадочны, в меру фатальны и путешествуют инкогнито, то… о-ля-ля, как сказал бы Артюр Рембо!»

Да, Рембо однажды сказал «о-ля-ля». В стихотворении 1870 года «Моя цыганщина» (Ma Boheme) шестнадцатилетний поэт написал: «Je m’en allais, les poings dans mes poches crevеes;//Mon paletot aussi devenait idеal;// J’allais sous le ciel, Muse et j’еtais ton fеal;//Oh lа lа! que d’amours splendides j’ai rеvеes!» Но только в гамаюновском «о-ля-ля» нет ничего от предтечи символизма, так мог бы сказать скорее подвыпивший марсельский матрос, чем ясновидец Рембо.

В текстах Ульяны Гамаюн Пруста можно заменить на Джойса, «Диалоги» Платона на «Политию» Аристотеля, Белецкую, Дин и Каралли на Рене Адоре, Клару Боу и Лилиан Гиш, а триангуляцию Делоне на дискретный функционал Дирихле, и ничего не изменится. А значит, весь этот «спиритический сеанс» был совершенно излишним.

В «Ключе» было ещё «веселее». Там поминались и миссис Беннет (скорее из фильма с Кирой Найтли, чем из романа Джейн Остин «Гордость и предубеждение»), и «тонкое обоняние Патрика Зюскинда», и две Алисы (кэрролловская и булычёвская), и Бьярне Строуструп (автор языка программирования С++), и Григорий Сковорода, и Питер Уолш (какой из Уолшей, я, честно говоря, не понял – может, подразумевался футбольный хулиган, автор книги «Главари», но скорее всего речь шла о герое фильма «Миссис Даллоуэй», снятого по одноимённому роману Вирджинии Вульф), и Вирджиния Вульф, и её приятельница Вита Саквилл-Вест, и много ещё кто…

Когда я попытался выписать только названия упомянутых в «Ключе» фильмов, то у меня получился список на страницу. Складывается впечатление, что Гамаюн действовала как СЕО-оптимизатор – вставлю в текст сотню-другую известных киношных имён, и, глядишь, моя книжка будет чаще мелькать в результатах поиска на Яндексе…

Я бы поверил, что Гамаюн этакий всезнайка Леонардо Да Винчи, мечущий словесный бисер перед нами, свиньями неразумными, если бы её «бисер» не был столь сомнительного качества.

Остановимся на одном фрагменте из «Каникул Гегеля». Мне как бывшему ботанику особенно близка эта «игра в растения». «Обгоняя свет, в комнату хлынули запахи – смолы, полыни, сухой и древней земли… Он [Инспектор] различил сосны, ели, туи, множество кипарисов, ёжики пихт и пыльные ягоды можжевельника… Особо выделялись две высокие акации, изгои в этом клубке вечнозелёных терний: стоя плечом к плечу, они крючковатыми пальцами вылавливали из своей зелёной шевелюры птиц и рассматривали их на свет… Насытившись садом, Инспектор заметил, что под деревьями разбросаны камни странной, скошенной формы – великое множество камней, зелёных от времени и хвойной тени. Недоумевая, он напряг зрение. И вдруг, среди мха и бурьяна,<…> отчётливо проступили кресты – один, другой, третий, обелиски, кованые оградки, цепи, пики, вензеля. Инспектор отпрянул, чувствуя лёгкую тошноту. Перед ним было кладбище».

Не буду придираться ни к тому, что полынь и мох не растут под соснами, ни к тому, что акация, во-первых, растение вечнозеленое, а, во-вторых, колючее, так что быть изгоями в «клубке вечнозелёных терний» акации никак не могут. Отмечу только, что Инспектор ягоды можжевельника различил без труда, а вот «крестов, обелисков, кованых оградок, цепей, пик, вензелей» сразу различить не смог, пришлось ему напрягать зрение. То ли ягоды были ну очень большие, то ли кладбище было миниатюрное (вероятно, устроенное детьми на месте захоронения замученных мух). Да и какой запах полыни (которая, как я уже сказал, под сосной не растёт) можно различить при таком обилии хвои? Вот бы где пригодились «зоркий глаз ацтека» и «тонкое обоняние Патрика Зюскинда»!

«Но ведь у Инспектора нарушение восприятия! – скажете вы. – У него вообще перед глазами всё плывёт». Нет, это не у Инспектора, это у Гамаюн всё «плывёт», пока не расплывётся в длиннющий абзац, в котором нет ни оригинальной мысли, ни подлинного чувства.

«Грузный, широкоплечий человек в плотном драповом пальто, – котелок, трубка, – тут же он терял шляпу, солидность, высокий рост, становился мешковатым, как-то стаптывался и опрощался, трубка вытягивалась в толстую сигару, пальто сминалось, как бумага, в светлый плащ, стеклянный глаз смотрел робко, но проницательно, отражая отражённую в зеркале сутану на высоком, тощем, носатом господине в крылатке и клетчатой шапке о двух козырьках, весьма манерном, весьма яйцеголовом и чрезмерно усатом, в лаковых чёрных тесных туфлях, в шёлковой жёлтой просторной пижаме, тучного, как бегемот, с лососево-влажными губами, в шляпке и шали, с седой маленькой гулькой и глазами призрачно-голубыми, как летнее небо в полдень, в стоптанных туфлях и домашнем халате, с лёгким, как мыльный пузырь, брюшком, с белёсыми ресницами, гладко выбритого, курносого, безусо-усатого, со скрипкой, с раскладными часами, с недовязанным носком, с бокалом пива, из которого торчит белая орхидея, лет тридцати пяти, лет восьмидесяти».

Пихатая дивчина Ульяна Гамаюн пишет бундючной мовой. У неё «рекреация развращает»; дверь ломают «с воздушным, хрустальным хрустом»; Добренький (персонаж «Жизни с ботинком») приглаживает «матово-белые, словно резиновые волосы – кучерявый белок, как у треснувшего в кипятке яйца», которые почему-то «подозрительно русые»; у старухи «шафраново-грустное, как у луны, лицо»… «сердечком»; румянец «холодный, словно процарапанный сухой толстой кистью» начинается «бледно-розовым на висках» и, темнея, спускается «по щеке до самого подбородка» (это у живого человека, а не трупа в мертвецкой!); неотразимый Робин, чья «красота была настолько бесспорной, что»… по таким «сохнут, заливая слезами подушки, в чьих словах видят глубокий мистический смысл и чьи фотографии, локоны, следы на песке хранят в шкатулках с секретом, перевязывая благоговейной лиловой ленточкой», слоняется «по окрестностям, тщетно приставая к домохозяйкам и школьницам: первые в ответ на его просьбы энергично щёлкали дверными затворами, вторые – безудержно хохотали»…

Как плохой повар, Гамаюн валит в одну кастрюлю марш тореадора, властителей дум, корриду, романтический ореол разбойников с большой дороги, рыцарские саги, ковбойские виньетки (почему-то гнедые), нуар, раздробленные черепушки, Есенина и Пушкина… так что в результате получается даже не винегрет, а самый настоящий кавардак.

Можно было бы предположить, что Гамаюн делает это нарочно, для пародийных целей. Но для того, чтобы пародия была признана успешной, предмет пародии должен быть легко узнаваем. Что «пародировала» Гамаюн, узнать невозможно. Один критик высказал мысль о том, что Гамаюн пародирует детектив («классический», «английский»). Экстравагантное предположение. Если «Каникулы» пародия на детектив, то, следовательно, «Жизнь» и «Ключ», похожие на «Каникулы», словно это три отрывка одного текста, тоже пародия на детектив. Похоже, мы становимся свидетелями рождения нового жанра – неузнаваемой пародии.

Светлана Василенко права в том, что Гамаюн нельзя было давать премию, но не потому, что в шорт-листе был Эргали Гер (или кто-либо ещё). Гамаюн нельзя было давать премию потому, что её тексты – это ничтожное содержание, неумело втиснутое в неуклюжую форму. Автор, скрывающийся под псевдонимом Ульяна Гамаюн, не умеет ни выстраивать сюжет, ни показывать характеры, ни живописать словом. Кондовый язык суконной лавки, наспех расшитый фальшивыми кружевами, скучнейшая имитация «метафизических поисков», отсутствие иронии и самоиронии и, главное, отсутствие вкуса (который, как известно, «состоит в чувстве соразмерности и сообразности») – вот что такое проза Гамаюн.

Следовательно, лауреатство Гамаюн дискредитирует любую премию и заставляет сильно усомниться в профессиональной состоятельности редакторов, пропустивших её в печать, а равно и критиков, давших ей высокие оценки.

Впрочем, премии и журналы – дело частное. Учредители могут делать со своими деньгами всё, что им заблагорассудится. Хоть в выгребную яму бросать. Только не надо выдавать плохое фэнтези за магический реализм, а графоманские опусы за повести Белкина.

Александр ТИТКОВ