Еврейский Маркес

№ 2010 / 16, 23.02.2015

Ког­да чи­та­ешь ро­ман М.Ка­га­но­ви­ча (или Ми­ха­и­ла Ка­а­на), воз­ни­ка­ет мно­же­ст­во ал­лю­зий. Биб­лей­ский Ав­ра­ам, по­сред­ст­вом да­ро­ван­ной ему Бо­гом бук­вы ‘А став­ший из Ав­ра­ма Ав­ра­а­мом, сто­ит за каж­дой строч­кой, на­чи­ная с пер­вых строк ро­ма­на. Эта же бук­ва при­сут­ст­ву­ет в фа­ми­лии Ка­ан.

Когда читаешь роман М.Кагановича (или Михаила Каана), возникает множество аллюзий. Библейский Авраам, посредством дарованной ему Богом буквы ‘А ставший из Аврама Авраамом, стоит за каждой строчкой, начиная с первых строк романа. Эта же буква присутствует в фамилии Каан. Дальше нить аллюзии плавно переходит в поэму Иосифа Бродского «Исаак и Авраам» и вновь возвращается к Каану. А необычайной силы напев деда рассказчика напоминает мистическую силу хасидского напева в рассказах И.-Л.Переца. В обоих случаях напев имеет религиозную, мистическую мощь, ибо поётся из глубины души, в такие моменты, когда нельзя не петь, когда всё существо человека поёт.

Эпическое полотно романа соткано из намёков на Тору, Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима («Путешествие Вениамина Третьего»), И.-Л.Переца, И.Бродского, Г.Маркеса и других авторов. Читатель буквально купается в интертекстуальности – всё пронизано намёками на уже читанное им, но одновременно всё это впервые открывается ему, потому что Михаил Каганович поднимает вечные темы – он пишет о жизни, не подвластной человеческим законам, но данной Богом и воспринимаемой как нечто мистически-прекрасное. Взять хотя бы образ ведьмы Ривки, которой мерещатся привидения и которая обладает даром ясновидения. Или образ деда, который «тот самый, что умирает со второй страницы». Эти образы, как образы библейских патриархов и праматерей (Сара и Авраам, Исаак, Иаков, Ривка и Лея…), находятся вне привычной морали, в ином измерении, и изначально так и воспринимаются. Если внимательно вчитаться в роман, можно заметить, что все его герои, за исключением рассказчика, живут в прошлом, и даже не в обыкновенном, мирском прошлом, а в мифическом пространстве и времени. Михаил Каганович пишет свою версию мифа – мифа об утраченных еврейских местечках, об укладе, которого больше нет, о мироощущении, которое не каждому нееврею дано понять. Это также роман о толерантном отношении евреев и неевреев, о попытке их понять друг друга (сравним образы цыгана Дуфуни, солдатские образы, данные нам в восприятии казака-еврея реба Сруля).

Всё началось со звука «‘А», с фамилии Каан, и к ним в итоге по каким-то каббалистическим законам всё возвращается. Роман начался с таинства, – таинством он и оканчивается: «Умирание… Очищение… Рождение заново…». Именно рождением заново стала смерть Шейвы, описанная в полумистических тонах: «Менахем и Шейва уходили в туман, нимало не заботясь о том, что так далеко от дома никогда прежде не уходили… Они были дома». И в этом смысле содержащий придыхание звук «‘А», как библейская полнота бытия, даёт вдохновение автору, даёт благословение на начало необыкновенной истории. И канторский напев, и приготовление гефилте-фиш, и вставки из идиш, и непривычные для еврейского местечка обычаи русских и цыган, и история о том, как дед рассказчика служил в царской армии и воевал, – все это вплетено в ткань романа настолько гармонично, настолько искренне, что читатель понимает – вот это и есть жизнь.

Роман М.Кагановича можно назвать своеобразным памятником штетлу, описанному классиками литературы на идиш Шолом-Алейхемом, Мойхер-Сфоримом, Перецем. Это панорамное видение местечка, отступившего в прошлое, но живого в коллективной памяти благодаря традиции, по которой из поколения в поколение, от отца к сыну передают евреи память о своём роде, о дедушкином напеве. В романе Кагановича, как и в романе Маркеса «Сто лет одиночества», сосуществуют и пересекаются (реально, в видениях Ривки, в воспоминаниях рассказчика) несколько поколений, а умершие не уходят навсегда. Находясь в непостижимой экзистенции, они пребывают неподалёку от своих близких и приходят к ним, чтобы предупредить об опасности или предсказать будущее.

Ирина ЛОГВИНОВА