Другой гранин, или случай с либералом

№ 2010 / 22, 23.02.2015

Два тома мемуарной прозы Даниила Александровича Гранина один за другим вышли в 2010 году – сначала «Причуды моей памяти: Книга-размышление» (М.; СПб.: Центрполиграф, 2010), затем «Всё было не совсем так»

Два тома мемуарной прозы Даниила Александровича Гранина один за другим вышли в 2010 году – сначала «Причуды моей памяти: Книга-размышление» (М.; СПб.: Центрполиграф, 2010), затем «Всё было не совсем так» (М.: ОЛМА Медиа Групп, 2010). В сумме это более 1000 страниц печатного текста.

СРЕДНИЙ СОВЕТСКИЙ

Стоит эту 1000 страниц проанализировать с учётом, во-первых, того, что после смерти Д.С. Лихачёва в 1999 г. Гранин постарался занять его место «мудрого старца» (правда, вступил в столь тесное сотрудничество с властями, особенно после прихода к власти В.В. Путина, что оказался органически не способен на предусмотренные этой ролью систематические протесты – например, в связи с уничтожением памятников истории, архитектуры и культуры), во-вторых, с учётом того, что Гранин активно участвовал в литпроцессе с конца 1940-х гг., в частности, в бурных событиях в ленинградской писательской организации в первой половине 1960-х гг. (последствия «дела Бродского»), и прошёл путь, который в советский период был путём конформиста, маскировавшегося под автора проблемной прозы, характерными примерами которой является схематичный и глубоко советский роман «Иду на грозу» (1962), а позже – «Картина» (1980). Не случайно Б.И. Бурсов назвал Гранина «ухудшенным вариантом Юрия Трифонова».

За исключением раннего «оттепельного» рассказа «Собственное мнение» (1956), выдающегося для периода соцреализма, который подвергся резкой критике, Гранин выглядит очень средним советским (причём глубоко и расчётливо советским) писателем, достигшим высот в основном по административно-официозной линии. Относительным достижением можно назвать посвящённую судьбе Н.В. Тимофеева-Ресовского повесть «Зубр» (1987), поднявшую необычный и проблемный материал, а сверх раннего рассказа и этой повести – ничего, пусто.

Зато в конце советского периода Гранин – народный депутат СССР, член бюро Ленинградского обкома КПСС и Герой Социалистического труда (указ от 1 марта 1989 г.). И словно в наказание 1990-е годы отмечены двумя литературными провалами: романом «Бегство в Россию» (1994) и «Вечерами с Петром Великим» (2000), которые имели искусственный успех благодаря Государственной премии 2002 г. и 300-летию Петербурга. В это время власти уже внедряют Гранина, как картофель при Екатерине.

Несмотря на всё Гранин в советский период имел устойчивую репутацию либерала, которую заработал в «оттепельное» время, а потом поддерживал в основном неучастием. Не пришёл на собрание, на котором исключали Ефима Эткинда, воздержался, когда исключали Александра Солженицына… Несмотря на «минус-приём», это были заметные поступки (в контексте общей рабской покорности), требовавшие смелости, и их можно было интерпретировать как либерализм. Тем интереснее почитать подробности «от первого лица» обо всей этой неравной игре с советским Левиафаном, требовавшим от писателей полного подчинения.

Мемуарная проза Гранина состоит из конкретных воспоминаний, но есть и просто отдельные мысли, фразы. «Всё труднее оставаться человеком…» (Всё было. С. 259). Действительно, быть официально признанным советским писателем и оставаться человеком – почти невозможно, и Гранин это остро осознаёт, но в своей манере прямо о себе не пишет, а лишь намекает. Размышления же на эту тему – можно ли остаться человеком внутри советской системы, проходят красной нитью через обе книги. Закономерно возникают и рассуждения о мемуарной прозе, о её успехе: «Всё дело в степени откровенности. Распахнуть душу, да так, чтобы не преувеличить, ничего не замолчать, передать свой ужас, свою глупость, свой стыд, ничего не утаивая…» (Всё было. С. 261).

НЕВОЗМОЖНОСТЬ ПРАВДЫ

Забегая вперёд, скажу, что написать о самом себе, «ничего не утаивая», Гранину не удалось. Да он и не ставил перед собой такую задачу – для него это фантазия применительно к другим. Сам же он изображает свою жизнь весьма фрагментарно и дозированно. Хотя и в том, что есть, немало интересного и любопытного. О своём детстве, о родителях. О военном времени (Великая Отечественная война – главное событие в жизни каждого фронтовика, что бы с ним потом ни происходило). О первых шагах писателя. О Берггольц, Бердникове, Г.Горе, Зощенко, Катаеве, Косыгине, Кочетове, Курчатове, Д.Лихачёве, А.Прокофьеве, Г.Романове, К.Симонове, Фурцевой, Хрущёве. Интересен коллективный портрет «бездарей» в Союзе писателей: «Сапаров, Шургин, Верховская, Помозов, Вайсенберг – десятки, с толстыми книгами, позабытых напрочь» (Всё было. С. 435). Много общих рассуждений – о жизни, об истории, записи сюжетов, то, что называется «записной книжкой писателя».

О Фурцевой получился почти анекдот, который Гранин рассказал со слов Д.Хренкова. Тот как-то приехал в Москву на приём к министру культуры, сидит в приёмной, ждёт. Вдруг появляются два молодца, «отворяют дверь кабинета министра, вынимают из карманов отвёртки и начинают вывинчивать замок». Сняв замок, ушли. А спустя некоторое время появилась заплаканная Фурцева – оказалось, её только что на заседании вывели из состава Политбюро. А для членов этого органа замок был специальным, и снимали его сразу же после решения, ещё до возвращения самого человека с заседания. Кафка отдыхает.

Любопытно воспоминание о Константине Симонове: он приехал в Ленинград на премьеру пьесы «Четвёртый» в БДТ. Год 1961-й. Пригласил Гранина на встречу в ресторане Дома писателей, ещё был Юрий Герман, какие-то родные Симонова… Сидят, выпивают. Вдруг входит директор Дома и говорит, что пришла делегация из ЛГУ и просит его выступить у них. «Вошли три студентки, трепеща стали просить Симонова выступить у них. Симонов замотал головой – ни за что. Они чуть не плачут, умоляют <…> Тогда Симонов посерьёзнел, сморщился и сказал буквально следующее – я больше не выступаю, не хочу никаких встреч, не хочу врать, а говорить правду не могу, невозможно. И такая горечь, такая тоска звучала в его голосе <…>» (Всё было. С. 415).

Та же тема – «не хочу врать, а говорить правду невозможно» – является основной и в рассказе о встрече с Косыгиным (Причуды. С. 404–428). Это известный и очень интересный деталями текст под названием «Запретная глава» (Гранин собирал материалы для «Блокадной книги» и добился аудиенции), он публиковался и ранее, а теперь закономерно включён в книгу «Причуды моей памяти». Потому что тема невозможности правды – одна из важнейших в обеих книгах. И не просто важнейшая, но и болезненная. И касается не только Косыгина и Симонова, но и самого Гранина.

СПИСОК ТАБУ

Чтобы понять своеобразие этих мемуаров, а через них и личность мемуариста, надо проанализировать не только то, что в книгах есть, но и то, чего в них нет, о чём автор умолчал. Я тут следую самому Гранину, который пишет: «Самую важную информацию мы получаем из того, что нам недоговаривают» (Всё было. С. 254).

Например, в обеих книгах ни разу не упомянута Вера Казимировна Кетлинская, сыгравшая особую роль при приёме Гранина в Союз писателей, не упомянут ни разу Иосиф Бродский, хотя на эту тему Гранин мог бы сообщить много интересного. Хотя бы о том, как в 1960 г., после того, как Бродский на «турнире поэтов» (ДК им. Горького, 14 февраля 1960 г.) прочитал стихотворение «Еврейское кладбище около Ленинграда» (1958), возник скандал, Бродский был обвинён в национализме (и на два года ему запретили публичные выступления), а Гранин (член КПСС с 1942 г.) как председатель комиссии по работе с молодыми авторами получил партийный выговор. Думаю, что именно после этого Бродский уже вызывал у Гранина стойкую неприязнь, что потом и проявилось в 1964 г.

Ни разу не упомянуто, например, историческое писательское собрание 14–15 января 1965 г., после которого Гранин, один из секретарей правления, стал вторым, а Дудин – первым. Нигде не сказано, что с 15 декабря 1967 г. Гранин уже первый секретарь, руководитель Ленинградского отделения СП РСФСР (в 1971 г., при Г.Романове, его сменил О.Шестинский).

Собственно говоря, название второй книги – «Всё было не совсем так» – намекает на эту неполноту, намёки на скрытое от читателя рассыпаны по двум книгам, и мой долг рецензента – сообщить читателям, тем, кто интересуется личностью Гранина, обо всех событиях. Зная их, читать книгу, основанную на намёках, будет особенно интересно. Жизненный переплёт, в который попал Гранин в связи с Бродским, то, как он пытался выпутаться из сложной ситуации, душевные травмы, которые он при этом получил, пытаясь уже не остаться порядочным человеком, а хотя бы подправить «съехавшую» репутацию, за которой следили десятки людей, друзей и врагов, – всё это заслуживает рассказа. Без которого рецензия будет неполной. Задача рецензента в том и состоит, чтобы оценить полноту рассказа мемуариста и сообщить читателям, что же он скрыл.

В книге есть только одно неявное упоминание собрания 14–15 января 1965 г. – рассказ о том, что они с Дудиным составили план смещения Прокофьева. Прокофьев об их заговоре знал и даже объявил Гранину, случайно оказавшись с ним в одном купе «Красной стрелы», что знает. «Мы с ним (с Прокофьевым. – М.З.) не ругались, не ссорились, мы разошлись. <…> «Имей в виду, я всё знаю, – сказал Прокоп. – Знаю, что вы с Дудиным и Орловым затеваете. Хотите меня убрать». Чего-то он ещё стал сообщать про наш заговор. Мы действительно обсуждали: надо, мол, переизбрать Прокопа, хватит, три срока сидит, надоел. Главное же, стал нетерпимым, зазнался. Донесли. <…> «Только ничего у вас не выйдет» (Всё было. С. 292–294).

Гранин по писательской беззаботности, всегда безразличной к нуждам историков литературы, не датировал «заговор», но, скорее всего, он относится к лету 1964 г. «Заговору» предшествовали важные события, прежде всего, суд над Бродским 13 марта 1964 г. Но ещё до суда, после публикации фельетона «Окололитературный трутень», секретариат правления провёл заседание, на котором осудил Бродского. Среди единогласно осудивших был и Гранин.

«Протокол № 21 заседания Секретариата Лен. Отд. Союза писателей РСФСР совмест<н>о c членам<и> Партбюро ЛО СП от 17 декабря 1963 г.

Присутствовали: тт. Прокофьев, Браун, Чепуров, Гранин, Шестинский, Ходза, Сергеев, Федоренко, Бейлин, Абрамкин, Капица, Дмитревский, Азаров, Новиков, Воеводин, Миллер, Позделинский (правильно: Подзелинский. – М.З.), Шейкин, Кукушкин. Командир операт. отряда дружины Гипрошахт т. Лернер. Председатель А.Прокофьев.

<…> Слушали: Письмо Прокурора Дзержинского района. т. Лернер: Зачитывает письмо Прокурора Дзержинского района о И.Бродском с требованием предать его Общественному суду.

т. Лернер даёт характеристику И.Бродского, иллюстрируя её выдержками из его дневника и писем, адресованных ему, а также редакции газеты «Вечерний Ленинград» по поводу напечатанной статьи «Окололитературный трутень».

Иосиф БРОДСКИЙ

Выступили: тт. Прокофьев, Браун, Капица, Дмитревский, Чепуров, Кукушкин, Азаров, Абрамкин, Брыкин, Федоренко, Гранин, Шейкин, Новиков, Подзелинский, Ходза, Шестинский и единогласно решили:

<1>. В категорической форме согласиться с мнением прокурора о предании общественному суду И.Бродского. Имея в виду антисоветские высказывания Бродского и некоторых его единомысленников (так! – М.З.), просить Прокурора возбудить против Бродского и его «друзей» уголовное дело.

2. Просить Горком ВЛКСМ вместе с Лен. Отделением Союза писателей ознакомиться с деятельностью кафе поэтов.

3. Считать совершенно своевременным и правильным выступление «Вечернего Ленинграда» со статьёй «Окололитературный трутень».

4. Поручить выступить на общественном суде тт.: Н.Л. Брауна, В.В. Торопыгина, А.П. Эльяшевича и О.Н. Шестинского»

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 464. Л. 232 – 233).

«ЧТО ПОПИШЕШЬ? МОЛОДЁЖЬ…»

От прочих секретарей ничего хорошего и не ждали, но поступок Гранина (а заодно и Веры Пановой) удивил немногочисленную «прогрессивную общественность», от него ждали совсем другого, после резкой критики «оттепельного» рассказа «Собственное мнение», опубликованного в «Новом мире», и романа «Иду на грозу», где он «чуточку лягнул» Трофима Денисовича Лысенко, выведя его в образе учёного Денисова, Гранин был либералом.

А в связи с делом Бродского сразу оказался в одном лагере с «Прокопом» и даже не раскаивался в этом, ничего не объяснял. Анна Ахматова в связи с этим изрекла 7 января 1964 г. историческую фразу: «А о Гранине больше не будут говорить: «это тот, кто написал такие-то книги», а – «это тот, кто погубил Бродского». Только так» (Чуковская Л.К. Записки об Анне Ахматовой. 1963–1966. М., 1997. Т. 3. С. 139). С удивлением о позиции Гранина говорила и писала Лидия Чуковская, в своём дневнике и письмах Александр Яшин…

Я уже упоминал про выговор, который Гранин получил из-за чтения Бродским стихотворения на запретную при социализме «еврейскую тему». Вопрос стоял, конечно, шире. Причины нелюбви к Бродскому и со стороны Гранина, и со стороны прочих секретарей были связаны с теми неожиданными хлопотами, которые вдруг стала доставлять так называемая окололитературная молодёжь. 1960-е годы характеризуются особо активным противостоянием двух поколений: молодёжи (1930-х – 1940-х годов рождения), разбуженной «оттепелью» [как выразился Гранин 26 марта 1964 г., «у нас таких, как Бродский, вокруг Союза, к сожалению, много <…>» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 477. Л. 139)], и «стариков», составлявших массив официоза с составом, сформированным ещё в сталинский период.

Гранин в одной компании со «стариками», и должность председателя комиссии по работе с молодыми писателями он понимает как должность надзирателя, поскольку этого требует родная партия и родной КГБ. Вообще в противостоянии двух литературных поколений Союз писателей по требованию обкома КПСС и КГБ должен был выполнять функцию надсмотрщика за всеми пишущими (в том числе ещё непубликующимися или публикующимися за границей), играть роль заградительного отряда (Н.С. Хрущёв уподобил особо преданных писателей «автоматчикам партии», а Прокофьев любил называть себя «солдатом партии»), не пропускающего в литературу «самозванцев», и тем самым блокировать саморазвитие литературы.

Поэтому одним из феноменов, связанных с фигурой Бродского, который особенно испугал как власти, так и официозных писателей, была популярность без санкции официальных инстанций, без членства в Союзе писателей, без публикаций в газетах и журналах, без опубликованных книг, а только посредством выступлений на поэтических вечерах. В этой связи могу сослаться на реплику Я.Гордина, добавленную к статье Б.Вайля: «Борис Вайль не представляет себе степень популярности Бродского в молодёжной среде в самом начале 1960-х годов, его активность, его частые выступления в разных аудиториях, преимущественно студенческих» (Звезда. 2010. № 1). «Старикам», жившим спокойной жизнью «автоматчиков партии», из-за беспокойной молодёжи нужно было прерывать спячку и резко осуждать тех, кто отклоняется от генеральной линии соцреализма – как идеологически, политически, так и эстетически. При этом старики демонстративно игнорировали такой феномен, как самиздат, уже пошедший в рост, и популярность помимо публикаций. Кстати, чтобы не читать и не знать творчества молодёжи, которую надо было осуждать, все приспособились говорить, что, дескать, не читал и читать не буду, но осуждаю. После «дела Пастернака» такая логика была распространённой.

Поэтому с тезисом о популярности Бродского спорили, но спорили доктринально: не член Союза не может быть популярным по определению, иначе зачем тогда Союз и какова вообще ценность членства и вытекающего из него права на публикации? По этой причине вопросу о популярности Бродского было уделено особое внимание. Прокофьев, 20 марта: «Дар сказал, что Бродский популярен среди молодёжи. А я хочу спросить его и вас, чем он популярен, что он такое написал и напечатал, «Буксиром» он, что ли, популярен – из «Костра» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 477. Л. 124 об.). Опять Прокофьев: «Я хочу сказать ещё в заключение о втором выступлении Гранина. Скажите, Даниил Александрович, какие стихи Бродского популярны и талантливы – где они? Не тот ли «Буксир», который был напечатан в «Костре»? Ну как он может быть популярным, когда у него ничего не напечатано» (Там же. Л. 146 об.).

Упомянуты Давид Яковлевич Дар и первая публикация Бродского – «Баллада о маленьком буксире» (Костёр. 1962. № 11).

Может быть, впоследствии в память об отношении «стариков» к литературной молодёжи Бродский написал в стихотворении «Представление» (1986), входящем в его лучшую десятку: «Что попишешь? Молодёжь. / Не задушишь, не убьёшь». И тут же ещё две строки-цитаты – словно высказывания членов секретариата правления ЛО СП РСФСР на заседаниях 20 и 26 марта 1964 г.: «Харкнул в суп, чтоб скрыть досаду. / «Я с ним рядом срать не сяду». Это они о нём.

«ОСТОРОЖНЫЙ ПОЛУЛЕГАЛ»

А потом состоялся суд над Бродским. Гранин на суде не был, следуя своей всегдашней манере, он вообще исчез из Ленинграда, причём на несколько дней, так что пропустил и премьеру спектакля в театре им. Комиссаржевской «Иду на грозу», которая волею судьбы состоялась на следующий день после суда, 14 марта 1964 г. Как писала потом Раиса Берг, генетик и правозащитница, «Гранин отсутствовал не только на суде, где чернь судила поэта, но и в театре, где в эти дни шла премьера его собственной пьесы <…> Он просто смылся за пределы Ленинграда. То, что я думала о его предательстве, я смогла высказать по телефону на другой день после суда только его жене с просьбой передать ему. Эту позицию полулегала, а по существу прямого пособника зла, Гранин сохранил и по сей день» (Берг Р.Л. Осторожный полулегал Даниил Гранин // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1988. 5 февраля).

Но вечно прятаться невозможно, и, вернувшись в Ленинград, Гранин тут же окунулся в кипящий котёл. Потому что судом дело не ограничилось, начались новые истории. Во-первых, Дзержинский районный народный суд отправил в Союз писателей частное определение, потребовав обсудить (а по сути – осудить) свидетелей Адмони, Грудинину и Эткинда, защищавших Бродского. И были собраны специальные собрания правления и секретариата, всего три (Гранин был только на одном, остальные демонстративно пропустил).

Во-вторых, на всех этих толковищах обсуждалась история со справкой о Бродском, его личности и творчестве, которую подготовил и на суде огласил Евгений Воеводин, секретарь комиссии по работе с молодыми писателями. Той комиссии, председателем которой был Гранин. Репутация у Воеводина была жуткая, он был алкоголиком, был известен как стукач, поэтому Гранина обвиняли особенно рьяно за то, что вместо него, Гранина, на суде оказался Воеводин, который представительствовал от имени комиссии по работе с молодыми писателями. Если бы на суде по делу Бродского от имени комиссии выступал Гранин, то, как все считали, обвинительного решения бы не было. Поэтому вина Гранина, уже обозначившаяся 17 декабря 1963 г., сильно усугубилась. Гранин заметался, пытаясь сохранить за собой имидж либерала.

«ОН, МЕССИР, …ПОГУБИЛ ОДНОГО МАСТЕРА»

Заседания, посвящённые травле Адмони, Грудининой и Эткинда, состоялись 19, 20 и 26 марта.

Самым бурным заседанием из трёх было второе. Несколько фраз, может быть, позволят ощутить накал страстей. Любопытно, что Прокофьев изъяснялся высокопарным стилем классической трагедии, что рождало комическое впечатление.

«Прокофьев. Меня приводят в гнев Ваши завихрения, Грудинина, Вас не устраивают все инстанции Советской власти. <…> Наш Секретариат – это инстанция Советской власти».

«Прокофьев. Ты и за себя ответишь ещё, Грудинина».

«Прокофьев. Видим мы, куда ты идёшь, Грудинина.

Грудинина. Это Вам не 1937 г., Александр Андреевич, не воскрешайте его снова.

Прокофьев. Прошу всё это записать в протокол».

Одно лишь упоминание 1937 года в негативном смысле сталинисту кажется оскорблением при исполнении. Разговор вёлся на разных языках, относившихся к разным историческим периодам.

Гранин был лишь на последнем заседании 26 марта. Брал слово дважды, причём второе выступление по смыслу противоречило первому, что было сразу же отмечено двумя участниками заседания.

Цитата из первого выступления: «<…> Политическое лицо Бродского было нам известно. Я знаю, что он представлял собою два года тому назад. Сейчас тоже не убеждён в том, что он стал думать по-другому. Я бы лично сказал, что его с более чистой совестью надо было судить по политической статье, чем за тунеядство. Но это дело не моей компетенции» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 477. Л. 138 об. – 139).

Кстати, и Эткинд, доказывая на заседании 20 марта, что Бродский не тунеядец, заметил: «По-видимому, его судили не за то, за что надо было его судить» (Там же. Л. 116).

Итак, в первом выступлении Гранин настаивал на том, что: 1) Бродский – антисоветчик, и статья, по которой его надо было судить на самом деле, политическая, т.е. имел в виду знаменитую 70-ю статью УК РСФСР; 2) свидетели в суде должны были следовать не своим убеждениям и своему пониманию правды, а инструкциям секретаря правления Гранина, которые он высказал на заседании комиссии и которые вытекали из обвинительного решения секретариата от 17 декабря 1963 г., по-прежнему поддерживаемого Граниным. При этом Гранин обвинил только Эткинда и Грудинину, а Адмони – нет, поскольку Адмони не было на гранинском инструктаже. Как думал, вероятно, Гранин, такое избирательное обвинение – знак его объективности и доказательство либерализма. Все секретари обвиняют сразу троих, а он только двоих. Так он, я думаю, пытался сохранить лицо и остатки репутации либерала.

Потом неожиданно для Гранина выступил Евгений Воеводин, после чего Гранину пришлось что-то объяснять в истории со справкой.

Что касается справки Воеводина от 18 февраля 1964 г., то основана она целиком на лжи. Например, Воеводин утверждал, что «Бродский неизвестен в Союзе писателей, т.к. не является профессионально пишущим и не имеет опубликованных работ», затем Воеводин инкриминировал Бродскому эпиграмму на Прокофьева, написанную то ли М.А. Дудиным, то ли Б.А. Кежуном («Ну, что сказать про нашего Прокопа? / Большой талант, но вдвое больше жопа»): «<…> Отлично понимая, что его стихи не найдут отклика в стенах Союза, он встал на путь прямого издевательства над уважаемыми народом, любимыми народом поэтами, не останавливаясь перед тем, чтобы употреблять в своих пасквилях по отношению к этим людям площадную брань». Затем, «анализируя» стихи, Воеводин заявил, что они «создают гнетущее ощущение мистики» и содержат клевету на народ, а Бродский, распространяя свои стихи, «занимался антинародным делом, поступал как человек антисоветский». «Бродский активен в своей антинародности». Общий вывод: у Бродского нет таланта, «речь не идёт о поэте в общепринятом смысле этого слова <…>» (справка целиком опубликована в кн.: Бегунов Ю.К. Правда о суде над Иосифом Бродским. СПб., 1996. С. 16–17, цитируется по этому изданию).

Опять же надо было выступить хотя бы против чего-нибудь, и Гранин рассуждает казуистически: с одной стороны, он обвинил Воеводина, но, с другой стороны, только за то, что тот представил справку от имени комиссии, которая справку не обсуждала, а не от своего собственного имени. То есть обвинил в подлоге (ст. 175 УК РСФСР). Однако при этом не оспорил содержание подложной справки, фактически лживой, подчеркнув, что не возражал бы против этой справки, если бы её послал в суд секретариат.

Получилось, что Воеводин действовал вполне в согласии с позицией и секретариата (что подчеркнул потом в своей реплике Прокофьев: «Я читал заявление Е.Воеводина и целиком поддерживаю его – оно точно, компактно сделано и высказывает нашу точку зрения, точку зрения секретариата и коммунистов»), и Гранина, члена секретариата.

В итоге предмет конфликта Гранина, испугавшегося за свою репутацию, с Воеводиным по существу оказался фикцией. Говорить о подлоге, одновременно соглашаясь в целом с содержанием подложного документа, подготовить который Воеводину поручил секретариат, членом которого является сам Гранин, было абсурдно. Просто надо было возразить против чего-нибудь, чтобы потом говорить о борьбе с консерваторами.

Тем более что тогда же обнаружилось, что сам Гранин активно не давал комиссии по работе с молодыми писателями обсудить стихи Бродского. Это засвидетельствовал сначала Д.Дар (выступление на заседании 19 марта 1964 г.), а потом Грудинина («А на комиссии нашей я говорила несколько раз, что его надо вызвать, поговорить с ним, но к этому никто не прислушался») и сам Эткинд 20 марта («На 3-й день после появления статьи в «Вечернем Ленинграде» я говорил Гранину, что нам, нашей комиссии надо обсудить это дело, так как материалы взяты старые, комиссия должна обсудить. Но Гранин сказал, что Союз этим не будет заниматься. Несколько позже я снова об этом говорил с ним <…>»).

Правда, во втором выступлении Гранин выразил несогласие с оценкой Бродского как поэта в решении секретариата от 17 декабря 1963 г. и в справке Воеводина. Воеводин заявил, что у Бродского нет таланта, а Гранин сказал, что Бродский не бездарный человек и неверно утверждать, будто Бродский стоит вне литературы.

Но и решение секретариата, целиком и полностью одобрившее статью «Окололитературный трутень», в которой объявлено, что Бродский – не поэт, Гранин тоже не отверг. И если бы справка Воеводина была послана в суд от имени секретариата, он, Гранин, ничего не имел бы против её содержания. В итоге он поддержал две взаимоисключающие точки зрения и предстал и консерватором, и либералом сразу.

Дословно слова Гранина: «По существу сегодняшнего вопроса я хотел ещё сказать одно – неверно, когда говорят, что Бродский – это человек, стоящий вне литературы. Стихи Бродского способные, одарённые; есть, конечно, и плохие, негодные стихи, но рядом стоят хорошие, он популярен среди молодёжи; из-за этого всего и сыр-бор-то разгорелся, если бы это был бездарный человек, политическое ничтожество, не ввязывалось бы в это дело столько людей» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 477. Л. 142–142 об.).

Это было заявление как бы в пользу Бродского, в его защиту, которое по видимости противоречило другим заявлениям Гранина, в частности, намёку на применение к Бродскому ст. 70 УК РСФСР. Хотя на самом деле в сумме эти заявления означали, что популярность Бродского при его одарённости доказывает его повышенную опасность. Казуистика Гранина была изощрённой.

В итоге решение секретариата от 26 марта 1964 г. состояло из четырёх пунктов:

«1. Осудить поведение членов СП: Адмони, Грудининой и Эткинда, выразившееся в необдуманной защите тунеядца Бродского. (единогласно).

2. В связи с политической незрелостью освободить Н.И. Грудинину от руководства лит. кружками в Доме Пионеров и на заводе «Светлана». (единогласно).

3. Подтвердить выступление на суде Е.Воеводина, – считать его правильным и отвести обвинения в его адрес Дара, Долининой, Меттера. (при 1-м воздержавшемся). Гранин – говорит, что к этому пункту он не может присоединиться.

4. Указать Н.Грудининой на несовместимость её поведения со званием члена СП. Объявить ей строгий выговор с предупреждением. (единогласно)» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 477. Л. 147).

«Единогласно» – значит либерал Гранин голосовал вместе со всеми.

СОХРАНИТЬ РЕПУТАЦИЮ ЛИБЕРАЛА

Забавно то, что про это заседание 26 марта 1964 г. написал впоследствии Ефим Эткинд: «<…> Произнёс короткую речь Д.Гранин. Он осудил фальшивку Воеводина, который подвёл прежде всего его, Гранина, председателя комиссии, от имени которой была составлена поддельная справка. Нас, свидетелей защиты, он поддержал и с нашими доводами согласился» (Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. L., 1977. С. 178–179).

Это чистая ложь во спасение репутации Гранина (вероятно, вследствие дружбы). Причём Эткинд и в 1977 г. не задался вопросами: почему Гранин, если он либерал, сам не присутствовал на суде или не представил туда через адвоката справку от имени комиссии по работе с молодыми писателями, которую возглавлял? Как можно от свидетеля на суде требовать говорить не правду, а то, что продиктовал секретариат или секретарь правления?

Итак, Гранин, как я полагаю, был в курсе готовящегося выступления Воеводина в суде и решил занять позицию невмешательства, на 2–3 дня вообще исчезнув. Чтобы не мешать акции. С той же целью комиссию по работе с молодыми авторами Гранин перед судом не собирал, творчество Бродского категорически отказался обсуждать, справку от комиссии не готовил. Немного помешали Адмони, Грудинина и Эткинд, вклинившиеся в судебный процесс, но их за это и подвергли суровой обструкции при участии самого Гранина.

Ясно, почему он скрывался: персонально громить Бродского, следуя решению секретариата, он не хотел, возможно, даже предлагали, но он отказался «в пользу» Е.Воеводина, ибо это необратимо бы погубило репутацию. А защищать – боялся, иначе бы стал ещё одним героем статьи наподобие той, что сразу появилась в «Смене»: «Нет же, нашлись у Бродского и защитники. <…> Говоря откровенно, стыдно было за этих людей, когда, изощряясь в словах, пытались они всячески обелить Бродского, представить его как непризнанного гения. На какие только измышления не пускались они! <…> Только потеряв столь нужную каждому поэту и писателю, каждому человеку идейную зоркость, можно было так безудержно рекламировать проповедника пошлости и безыдейности» (Тунеядцу воздаётся должное // Смена. 1964. 15 марта). После таких квалификаций на карьере можно ставить крест, тем более, что один партийный выговор у Гранина уже был за «национализм» Бродского.

Зато после того, как Бродский был осуждён и задачи, поставленные обкомом и КГБ, были решены, Гранин попытался дезавуировать акцию Воеводина и поправить «съехавшую» репутацию.

И непонятно, как это произошло, но, действительно, в глазах Эткинда – и не только его – Гранин оказался либералом и чуть ли не защитником Бродского. И это после всего, включая предложение Гранина судить Бродского по 70-й статье!

«Дня через два собралась комиссия по работе с молодыми. <…> Гранин в качестве председателя завершил дискуссию, потребовав немедленного исключения Воеводина из комиссии – он обманул общественное доверие, <…> ввёл в заблуждение суд. Е.Воеводин был единодушно из комиссии изгнан. В тот день ленинградский Союз писателей раскололся на две половины: во главе одной, ретроградной, оказался Александр Прокофьев, во главе другой – Даниил Гранин» (Эткинд Е.Г. Записки незаговорщика. С. 179). Как сформулировал значительно позже Игорь Ефимов, «искусство Гранина-лицемера уже тогда было на весьма высоком уровне. Каким-то образом ему удалось сохранить репутацию либерала и отмежеваться от инициаторов дела Бродского – А.Прокофьева, отца и сына Воеводиных и других» (Ефимов И.М. Ещё о «деле Бродского» // Ефимов И.М. Нобелевский тунеядец. М., 2005. С. 14).

Гранин оказался в сложном положении, пытаясь сохранить сразу и должность в писсоюзе, и репутацию – если не порядочного человека, то хотя бы человека с либеральными взглядами. Приведу в этой связи лишь цитату из письма С.Довлатова его гражданской таллинской жене Т.Зибуновой (от 4 июля 1975 г.): «Официальная литература в нашем городе катастрофически мельчает. Скоро выродится даже стойкая категория умных негодяев (Гранин, Дудин…) Останутся глупые негодяи и жулики» (http://zibunova.narod.ru/dovlatov/DVLTRLEN.htm).

Довлатов как в воду глядел. Речь уже шла о явлении Чепурова.

Кстати, Р.Л. Берг дала объяснение того, почему «во всеобщем мнении Гранин себя не уронил». Всё дело в том, что он был выдвинут на Государственную премию, поэтому не мог поступить иначе. «Таково если не всеобщее мнение, то мнение большинства. А происходило это позорище не в сталинские времена. Смерть Гранину не грозила. Но ведь и рисковать Государственной премией не всякий станет» (Берг Р.Л. Суховей: Воспоминания генетика. 2-е изд., дополненное. М., 2003. С. 184).

Госпремия в глазах писателей оправдывала любые пакости, потому что цель оправдывает средства.

ДВА ЗАГОВОРА. ПЕРВЫЙ

14–15 января 1965 г. состоялось отчётно-выборное собрание Ленинградской писательской организации, на котором Прокофьев был смещён с поста первого секретаря правления. Внешне это выглядело как наказание за его позицию в «деле Бродского», хотя углублённый анализ показывает, что на самом деле причины были иными. Кстати, событие стало неожиданным даже для самого Прокофьева. Он подвергся критике на собрании, молча её выслушал, отказался от заключительного слова и даже не вошёл в новое правление, т.к. «на партийной группе он заявил самоотвод, и партийная группа этот самоотвод удовлетворила». Очевидно, что предварительная работа была проведена обкомом КПСС.

Как показывает стенограмма собрания (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 499. Л. 1–253), сначала выступил Прокофьев с отчётным докладом, а затем ещё 19 человек, из которых про «дело Бродского» говорили М.Панич, А.Македонов, которого на самом деле волновал не Бродский, а «международный политический скандал», который вредит репутации страны и социализму, Н.Грудинина, Н.Долинина и секретарь обкома КПСС Г.Богданов, т.е. пятеро из 20. Гранин Прокофьева не критиковал, о «деле Бродского» не говорил, а ограничился туманными фразами: «<…> Все события, которые назревали в нашем Союзе в последнее время, и всё то, что разрешалось здесь, на этой трибуне, перед этим собранием, было результатом того, что в нашем Союзе за последние годы не произошло никаких изменений. Изменения происходили в стране, изменения происходили во всех областях нашей общественной жизни, но эти изменения почти не коснулись жизни нашего Союза. И это, по-моему, главная причина многих упрёков, может быть, часто дающихся с каким-то перехлёстом, но объясняемая накопленным за один-два года зарядом недовольства среди членов Союза».

Из членов секретариата, единогласно «приговоривших» Бродского 17 декабря 1963 г., Гранин был единственным (не считая Прокофьева с его лакированным докладом), кто выступил 14 января 1965 г. Остальные промолчали, а Гранин осудил – но не правление, не секретариат, а – Союз писателей в целом. И как бы смело, а в то же время неконкретно. Ни одной фамилии, кроме Друзина – героя совсем других историй – не назвал. Всё очень взвешенно и спокойно. О собственном раскаянии за содеянное тоже речь не шла, просто за год-два (т.е. за 1963–1964 гг., когда и возникло «дело Бродского») накопился заряд недовольства, а теперь на собрании этот пар выходит наружу. Это уже речь писательского начальника, который гарантирует обкому КПСС, что пар выйдет и в дальнейшем всё будет спокойно.

Несомненно, что Дудин и Гранин, составив «заговор», о котором шла речь выше, сразу же заручились поддержкой обкома КПСС – без этого в советских условиях удачного «заговора» быть не могло. Убедили, наверное, обком в том, что Прокофьев себя скомпрометировал «делом Бродского», и нужны новые лица – они сами, либералы. Тем более что и Хрущёва сняли, так что требуется обновление. Во всяком случае ни о какой писательской самодеятельности и речи быть не может. Не случайно заседание правления 19 января 1965 г., на котором они были выбраны первым и вторым секретарями, началось с медоточивого выступления Ю.Германа: «<…> Вчера в Обкоме партии в атмосфере взаимного доверия, искренности и деловитости партгруппа Правления пришла к выводу, что Первым секретарём Союза мы должны избрать нашего старого и верного друга товарища Дудина М.А. Нам кажется, что дела наши пойдут хорошо, если М.Дудин будет Первым секретарём» (ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 497. Л. 1 об.).

Решение приняло не новое правление, а его партгруппа, и не в Доме писателя, а в в Смольном. В итоге в январе 1965 г. в выигрыше от «дела Бродского», придуманного местным обкомом КПСС и ленинградским КГБ, оказались только Дудин и Гранин, которые благодаря ситуации вышли на первую и вторую позиции в ЛО СП РСФСР. Гипотеза: «дело Бродского» и его неадекватное наказание оказались удобным поводом, позволившим реализовать цель «заговора» – скомпрометировать «Прокопа» в глазах обкома КПСС, а затем организовать его изгнание с должности первого секретаря под видом «писательского бунта» 14–15 января 1965 г. После смещения Хрущёва в октябре 1964 г. заговор с целью обновления руководства стал нормой.

ДВА ЗАГОВОРА. ВТОРОЙ

Между прочим, существенную роль в сохранении репутации Гранина-либерала после суда над Бродским сыграла и вся «писательская общественность», образовавшая заговор с целью охраны репутации Гранина. Нельзя не обратить внимание на то, что на собрании 14 января 1965 г. сложился «заговор молчания»: о том, почему либерал Гранин не защитил Бродского, о роли Гранина в истории со справкой, которая благодаря его невмешательству, непротивлению попала на суд, не говорил никто, хотя Воеводин фигурировал в выступлениях и М.Панича, и А.Македонова, и Н.Долининой, подчеркнувшей, что «если бы не Воеводин, может быть, этой истории вообще бы не было, во многом виноват именно он».

Но вопрос о том, почему Гранин, председатель той комиссии по работе с молодыми писателями, в которой Воеводин был секретарём, сам не явился в суд для защиты молодого поэта, Панич не поставил. Гранин вне критики, условность этого разоблачительного собрания заключена в том, что критикуют только Прокофьева, Воеводиных, отца и сына (оба пьяницы, о чём на собрании вслух сказали Панич и Долинина), в крайнем случае, Чепурова (Долинина: «Мы видели, что Чепуров лижет… не скажу что, и мы молчали». Это был немыслимый ранее прозрачный намёк на всем известную в Ленинграде эпиграмму Дудина: «Был мудак на всю Европу / Анатолий Чепуров! / Полизал Прокопу жопу – / Стал талантлив и здоров!»).

При тоталитарном режиме и «бунт» имеет сценарную проработку, а Гранин уже был намечен на пост нового начальника, и, вероятно, «бродскисты» об этом знали и решили, что критиковать Гранина невыгодно, несвоевременно, не нужно. Это было самым ярким проявлением тактического лицемерия (выражение Н.А. Бердяева из рецензии 1908 г. на книгу С.Н. Булгакова «Карл Маркс как религиозный тип»), характерного и для того времени, и для более поздних времён. Отсюда же и ложь в мемуарах Эткинда.

УЦЕЛЕЛ!

О такой жизни, как у Гранина, нужно писать романы, тут ситуация трагического выбора, когда как ни поступишь, всё равно ошибёшься. Яркая, полная событий жизнь, в которой личность пыталась бороться с обстоятельствами, примирять непримиримое, должность с порядочностью, влезть в узкую щель между совестью и подлостью, как сказал Гранин Довлатову, но не получилось, обстоятельства всё время побеждали. Гранин от этого материала так и не освободился психологически, травму скрывает в себе, вытеснение, замещение (себя Гранин замещает Друзиным, а Бродского – Зощенко), всё что прописал для такого случая доктор Фрейд… И действительно, трудно не быть травмированным, осознавая, что ты принял активное участие в коллективной травле будущего нобелевского лауреата и его защитников.

Я изучаю историю по мемуарам и архивным стенограммам, благо они есть в ЦГАЛИ. А Гранин молчит, хотя остался уже единственным, кто мог о том «бурном потоке» рассказать так, как он умеет: с деталями, с биографическими нюансами, нам уже неизвестными. И я, конечно, не призываю к пресловутому покаянию – в литературе прожита долгая жизнь, сама ставшая частью истории литературы, в чём тут каяться и зачем? Тем более, что зачем каяться самому, если есть литературоведы, которые неленивы и любопытны и не вылезают из архивов.

Не думаю, что Гранин испытывает любовь к Бродскому, но он по-прежнему несвободный человек, поэтому признаться ему в нелюбви не решился. Сейчас это уже просто исключено, угроза репутации гораздо более серьёзная, чем в 1963–1964 гг., хотя именно из-за Бродского Гранин измазался во всей этой грязи, так что нет шанса отмыться.

Зато Валентина Катаева ругать можно, как угодно, что Гранин с удовольствием и делает. Катаева он за что-то не любит. И Гранин напоминает, что в «Траве забвенья» Катаев описал встречи с Буниным, назвал его своим литературным учителем, однако нигде не упомянул запись Бунина из «Окаянных дней» за 25 апреля 1919 г., когда была записана фраза Катаева: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть <…>». Гранин уличил Катаева в сокрытии этой правды. Получилось смешно, и аттическую соль этого анекдота в полной мере можно оценить, только если знать, какой объём информации скрыл сам Гранин. Катаев – одну фразу Бунина («Цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен»), Гранин… – см. выше.

И теперь уже самое последнее. Александр Прокофьев, которого обком КПСС с подсказки Дудина и Гранина прогнал с должности, в 1965–1967 гг. сидел дома и писал стихи, в том числе и эпиграммы. В отличие от обычных для писательской среды эпиграмм, где обязательно было слово «жопа» или трактовалась тема гениталий, причём прямо называлась и фамилия, эпиграммы Прокофьева не содержали оскорблений и фамилий. Была эпиграмма на Е.Евтушенко, на А.Чепурова, была и на Гранина – она называется «Премудрый карасик». Прокофьев создал художественный образ, упомянув все наиболее существенные черты характера и особенности поведения. Это портрет Гранина.

Эпиграмма была напечатана в «Известиях» 3 января 1968 г., Прокофьев поздравлял Гранина с назначением на должность первого секретаря правления, что произошло15 декабря 1967 г., а заодно и с днём рождения (1 января). Сравнение с щедринским «премудрым пискарём» – не просто точная характеристика осторожного Гранина, оно оказалось ещё и точным предсказанием судьбы и одной из сквозных тем мемуаров наряду с темой страха.

Салтыков-Щедрин: «Дай-ка, спрошу я у премудрого пискаря, каким он манером умудрился слишком сто лет прожить, и ни щука его не заглотала, ни рак клешнёй не перешиб, ни рыболов на уду не поймал?»

Гранин: «Мне достался мир постоянно воюющий, суровый <…> Я попал в него не в лучшую пору. В этом мире мне тем не менее повезло. Мне достались времена трагические, <…> главное же от них осталось сокровенное чувство счастья – уцелел!» (Всё было. С.3).

Михаил ЗОЛОТОНОСОВ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ