ОТМЕЧЕН ДОЛЕЙ БЕДОВОЙ: АЛЕКСАНДР ТВАРДОВСКИЙ

№ 2007 / 18, 23.02.2015

Когда-то Фёдор Абрамов по поводу Александра Твардовского заметил: «Собиратель литературы. Высочайший. Авторитетнейший судья. Властитель поколения». И он, видимо, не так уж далёк был от истины. Александр Трифонович Твардовский родился 8 (по новому стилю 21 июня) 1910 года в деревне Загорье Смоленской губернии. Его отец относился к зажиточным крестьянам. Позже это обстоятельство привело всю семью к страшной трагедии. Дело в том, что в 1927 году Твардовский, по сути, отказался от своих корней, адресовав, как подчёркивалось в заглавии, отцу-богатею крайне обидные и во многом не справедливые строки:Нам с тобой теперь не поравняться, Я для дум и слов твоих – чужой. Береги один своё богатство. За враждебною межой. Пусть твои породистые кони Мнут в усадьбе пышную траву, Голытьба тебя вот-вот обгонит. Этим и дышу я и живу. Он даже из-за своего происхождения начал бояться оставаться в деревне и в 1928 году, разругавшись с отцом, поспешил перебраться в город. В Смоленске его чуть ли не сразу под свою опеку взял Адриан Македонов. Спустя годы, он вспоминал о первых встречах: Твардовский «был очень красив, голубоглаз. Уже тогда бросилось в глаза обострённое чувство собственного достоинства, я бы сказал – чувство призвания. Надо сказать, оно не всегда находило понимание, даже в семье… С другой стороны, и литературный мир встречал его далеко не с распростёртыми объятиями. Череда ранних публикаций, дружеская поддержка старшего товарища – М.Исаковского – всё это было. Но было и другое». В Смоленске Твардовский встретил свою судьбу – Марию Илларионовну Горелову, которая вскоре стала его женой и в 1931 году подарила ему первую дочь Валентину. Какое-то время молодому поэту отчаянно везло. В ноябре 1930 года его взяли на работу в журнал «Западная область». Ему стали платить приличные деньги. И главное – о нём заговорил Борис Пастернак, давший благожелательный отзыв на первую наивную поэму смоленского паренька «Путь к социализму». Однако уже через несколько месяцев всё могло рухнуть. До Смоленска дошли вести о раскулачивании отца Твардовского, которого 31 марта 1931 года вместе с женой и шестью проживавшими с ним детьми выслали на спецпоселение куда-то в тайгу, за Урал. Как уцелел молодой стихотворец в те смутные дни, точно неизвестно. Летом 1932 года Твардовский попросил, чтобы его без экзаменов приняли на отделение языка и литературы в Смоленский педагогический институт. Однако и там ему тоже быстро напомнили о корнях. 14 июля 1934 года газета «Большевистский молодняк» напечатала за тремя подписями (В.Горбатенкова, Н.Рыленкова и К.Долгоненкова) направленную против него статью «Кулацкий подголосок». Для поэта это был более чем тревожный сигнал. Он понял, что дальше задерживаться в Смоленске опасно, могут арестовать, лучше попытаться затеряться в Москве. Если честно, в это время Твардовский далеко не всегда демонстрировал своё благородство. Высылка родителей, братьев и сестёр всё-таки напугала его очень сильно. Он даже не стал с ними вступать в переписку. А потом не принял у себя самовольно покинувших спецпоселение отца и брата, побоялся, что кто-то возьмёт да донесёт на него. Это уже спустя годы до Твардовского дошло, что нельзя было трусить до такой степени и, по сути, отрекаться от всей своей родни. Он до конца жизни мучился этой историей и не знал, как можно отмыться от этой позорной страницы в его биографии. В 1936 году Твардовский оформился сразу на третий курс Московского института истории, философии и литературы (МИФЛИ). А за год до этого он завершил свою первую большую вещь – поэму «Страна Муравия». Одним из первых её читателей стал Михаил Исаковский, который к тому времени работал в журнале «Крестьянин». Через него рукопись попала к Горькому. Но классику поэма не понравилась. Уже в 1970 году реакция Горького на «Страну Муравию» стала темой какого-то разговора поэта с Владимиром Лакшиным. Лакшин потом записал в своём дневнике: «А.Т. к слову вспомнил о письме ему Горького в 36 г. Уговорили друзья послать ему «Страну Муравию». И вдруг Трифоныч получает грубое письмо на машинке – какие-то издевательские стишки приведены и дальше сказано, что поэма – непереваренная смесь из Есенина и Прокофьева. Исаковский стал утешать А.Т., что Горький-де случайно так отозвался, был не в духе, написал под горячую руку… «Вот тогда я и стал мужчиной, – говорил А.Т. – Подумал про себя – хоть ты и Горький, но я тебе покажу, какой я подражатель говенного Прокофьева». (Письмецо это лежит где-то в Архиве Горького, на него набрёл Перцов и с гаденькой улыбкой говорит Трифонычу: «Как А.М. в вас не разобрался…» – давая тем понять, что знает этот эпизод» («Дружба народов», 2004, № 9). В 1936 году поэму Твардовского спасло обсуждение, организованное редакцией журнала «Красная новь». Особенно важным для поэта оказалось выступление Пастернака, который воспринял «Страну Муравию» как явление в нашей поэзии исключительное. И уже летом 1936 года поэму издали сразу в Смоленске и Москве. Однако тут же нашлись критики, усмотревшие в этой вещи «кулацкие» тенденции. В Смоленске даже начали готовить материалы для ареста поэта. Но уже через несколько месяцев тон критических статей вдруг резко изменился. Рецензенты, как по команде, в один голос стали утверждать, что «Страна Муравия» есть не что иное как талантливое прославление коллективизации. Говорили, будто на смену настроения критиков повлияло мнение Сталина, которому очень понравились строки, обращённые лично к нему. Уже в 1939 году Твардовскому дали орден Ленина (надо полагать, за вклад в сталиниану), а через два года отдельно отметили и саму поэму (она была удостоена Сталинской премии второй степени). Позже, на закате жизни, Твардовский, просматривая вёрстку очередного переиздания этой вещи, отмечал: «Страна Муравия» с первых глав хороша, но после главы о Сталине – почти непостижимо смелой для тех времён (35 лет этой моей вещи!) – есть только одна достойная, независимая от «духа времени» – «Острова». Остальное – напряжённо-насильственное утверждение неутверждаемого, резкое различие между конкретно наблюдёнными «деталями» и общей идеей незамедлительности счастливой жизни, «свадебной весёлостью» на безмолвном фоне того, что называется тридцатыми годами. Читал-читал, вдруг:За грудь, за складку вдоль спины, За вороную масть… А конь-то везде – серый в яблоках или копейчатый (что одно и то же). Проверил: нет («сказал другой», а не Моргунок о своём коне!..)» (эту запись Твардовский сделал 22 марта 1970 года). Но в реальной жизни Твардовский продолжал чувствовать себя незащищённым. Он очень сильно переживал раннюю смерть сына Александра, который скончался в 1938 году, не дожив даже до своей первой годовщины. В 1939 году Твардовский стал участником военного похода в Западную Белоруссию. Позже на его глазах проходила практически вся финская кампания. Свои впечатления о «незаметной войне» он тогда изложил в записях «С Карельского перешейка», которые отдал в печать лишь в 1969 году. Сразу после начала Великой Отечественной войны, уже 23 июня 1941 года, Твардовский получил назначение на Юго-Западный фронт, где его прикомандировали к газете «Красная Армия». Но уже через год командование решило, что от поэта больше пользы будет на Западном фронте, позже преобразованного в Третий Белорусский фронт, который имел свою газету «Красноармейская правда». С редакцией этой «Красноармейской правды» поэт дошагал потом до самой Германии. Именно в войну к Твардовскому пришла по-настоящему всенародная слава. Популярность ему принесла поэма «Василий Тёркин». Она была начата ещё весной 1941 года под впечатлением финской кампании. Но потом поэту стало не до Тёркина. Вновь к своему замыслу он вернулся лишь в апреле 1942 года. Позже поэма «Василий Тёркин» обошла практически весь мир. Она вызвала восторг даже у Ивана Бунина, который, как известно, ничего советского обычно не жаловал. А тут старый писатель признался Н.Д. Телешову: «Я только что прочитал книгу А.Твардовского («Василий Тёркин») и не могу удержаться – прошу тебя, если ты знаком и встречаешься с ним, передать ему при случае, что я (читатель, как ты знаешь, придирчивый, требовательный) совершенно восхищён его талантом, – это поистине редкая книга: какая свобода, какая точность во всём и какой необыкновенный, народный, солдатский язык – ни сучка, ни задоринки, ни единого фальшивого, готового, то есть литературно-пошлого слова. Возможно, что он останется автором только одной такой книги, начнёт повторяться, писать хуже, но даже и это можно будет простить ему за «Тёркина» (цитирую по 84 тому «Литературного наследства», М., 1973). Естественно, власть отметила «Василия Тёркина» самой высокой наградой: в 1946 году поэту присудили за эту вещь Сталинскую премию первой степени. Говоря о военных вещах Твардовского, я бы ещё отметил его пронзительное стихотворение «Я убит подо Ржевом…». Как впоследствии поэт писал, в основе этого стихотворения «была уже не близкая память поездки под Ржев осенью 1942 года на участок фронта, где сражалась дивизия полковника Кириллова <…> Впечатления этой поездки были за всю войну одними из самых удручающих и горьких до физической боли в сердце. Бои шли тяжёлые, потери были очень большие…».

Ещё в войну Твардовский задумал лирическую поэму «Дом у дороги», которая вылилась у него в хронику трагической судьбы простой русской семьи. За неё поэту в 1947 году также дали Сталинскую премию, но уже второй степени. Однако вскоре фортуна Твардовскому изменила. Особенно не повезло его прозаической книге «Родина и чужбина». Критик В.Ермилов обозвал её фальшивкой («Литературная газета», 1947, 20 декабря). И власть, похоже, против такой оценки сильно не возражала. Возможно, на такое отношение к Твардовскому повлияли вновь открывшиеся факты о семье поэта. Вдруг выяснилось, что один из его братьев – Иван в войну попал в плен, находился в Финляндии, но потом сбежал в Швецию. После Победы Иван запросился на родину, но у нас в Союзе его сразу отправили в ГУЛАГ. Поэт понимал, что, имея родного брата во врагах народа, бороться за справедливость было бессмысленно. От депрессии Твардовского спасла работа над новой поэмой «За далью – даль». Друзья надеялись, что эта вещь станет новым словом в русской поэзии. И если судить по наградам, их ожидания отчасти оправдались. Не зря же поэту в 1961 году дали Ленинскую премию. Вот только нового слова Твардовский так и не сказал. Где-то в глубине души он и сам это понимал. Косвенное свидетельство тому – его рабочие тетради. 5 июня 1960 года поэт записал: «Впервые, может быть, тронул в упор то, что выходит за пределы только литературы. Но, может быть, всё же чего-то недотянул, и дотянул бы, так и не вышел бы в свет, не тронул бы и того, что так или иначе тронул». Слишком велико было у Твардовского желание печататься. Он не любил работать, что называется, в стол. Тем не менее поэт иногда просчитывался и какие-то его вещи не проходили никакую цензуру, на многие годы оседая в ящиках письменного стола. Так, в частности, было с поэмами «Тёркин на том свете» и «По праву памяти». Первый вариант «Тёркина на том свете» Твардовский завершил почти сразу после смерти Сталина. Рукопись прочитали многие литературные вельможи. Все были в восторге. Подтверждение тому можно найти хотя бы в дневниках Корнея Чуковского. Он 23 марта 1954 года записал следующее: «Встретил Федина на улице. Гулял с ним. Он рассказывает о Твардовском. Тот приезжал к нему с Сергеем Смирновым – стеклянно-пьяным, выпил ещё графинчик – и совсем ослабел. Еле-еле заплетающимся языком прочитал новую вещь – «Тёркин на небе» – прелестную, едкую». Твардовский собрался поэму опубликовать у себя в журнале «Новый мир». В мае он отправил рукопись в набор. Но тут сработали бдительные цензоры. Поэта срочно вызвали на Старую площадь, где секретарь ЦК КПСС по идеологии П.Н. Попков объявил «Тёркина на том свете» пасквилем на советскую действительность. После этого враз струхнули и многие вельможи. Причём, как говорили, первым от новой вещи Твардовского отрёкся Сергей Смирнов. Позже Твардовский подготовил новую редакцию «Тёркина на том свете». Но он стал действовать уже более осмотрительно. Поэт не захотел уговаривать цензоров. Ему пришла в голову рисковая идея попытаться напрямую выйти сразу на Никиту Хрущёва. Случай представился летом 1963 года. Советский вождь пригласил к себе на дачу в Пицунду членов Европейского совещания литераторов. На званый обед был позван и Твардовский. Так вот, улучив момент, он испросил у Хрущёва разрешения почитать свою поэму. Вождь дал добро. На слух поэма ему даже очень понравилась. И сидевший поблизости зять вождя – А.Аджубей, редактировавший газету «Известия», немедленно отправил текст в набор. Естественно, официальная критика сразу начала изливать одни восторги. Но теперь сомнения появились у духовных лидеров. К примеру, очень многое в «Тёркине на том свете» неожиданно не приняла Анна Ахматова. Она прямо сказала, что глава «Друг детства» – это новая ложь взамен старой. Какие-то эпизоды вызвали возражения и у Александра Солженицына. Но после снятия Хрущёва с должности ситуация вновь изменилась. Сначала новое начальство запретило инсценировку «Тёркина на том свете» с Папановым в главной роли в Театре сатиры, а потом потихоньку перестало печатать и саму поэму. Ещё сложней оказалась издательская судьба у поэмы «По праву памяти». Она при жизни поэта к советскому читателю так и не пришла. Я, кстати, ещё вернусь к этой истории. Особое место в судьбе Твардовского занимал журнал «Новый мир». Первый раз он возглавил его в 1950 году. Случилось это благодаря поддержке Александра Фадеева и Константина Симонова. Наверху тогда созрело решение перевести Симонова из «Нового мира» в «Литературную газету». Но уступать своё место абы кому Симонов не захотел и подговорил Фадеева внести в ЦК ВКП(б) кандидатуру автора «Василия Тёркина». Окончательно судьба поэта решалась в кабинете секретаря ЦК Г.М. Маленкова. Если честно, то Твардовский поначалу к новой роли готов не был. Он первое время долго осматривался и больше доверял заместителям. Свою линию поэт начал проводить, видимо, уже только с 1952 года. Поворот в редакционной политике, я думаю, обозначили «Районные будни» Валентина Овечкина. Потом изменения коснулись отдела критики: Твардовский опубликовал смелые по тем временем статьи В.Померанцева, Ф.Абрамова, М.Лифшица и М.Щеглова. Он и дальше собирался «расчищать литературное поле», но тут заголосили даже не партийные функционеры. Бунт подняли обиженные «Новым миром» литераторы, занимавшие в иерархии Союза писателей далеко не последние места. Эти литературные вельможи не вылезали из кабинета секретаря ЦК П.Н. Поспелова, умоляя того укротить Твардовского. В итоге в 1954 году ЦК вернул в журнал Симонова. Но я бы не сказал, что Твардовский, лишившись высокого поста, попал в опалу. Он продолжал достаточно много публиковаться. Его по-прежнему избирали и депутатом, и членом всевозможных руководящих партийных органов. Больше того, уже в 1956 году ему через секретаря Союза писателей СССР В.А. Смирнова предложили возглавить журнал «Октябрь». Другое дело, что поэт в «Октябре» себя ну никак не видел. Он почему-то верил, что достоин большего. Предчувствие его не обмануло. Спустя два года поэт вновь оказался в «Новом мире». Вернувшись в журнал, Твардовский уже не стал выжидать. Он сразу поднял в редакции творческую планку. Для него важней оказались не должности авторов, а тексты. Поэт не боялся всем резать правду. Корней Чуковский был просто поражён его смелостью. 28 августа 1961 года сразу после встречи с поэтом он записал в своём дневнике: «Заговорили о романе Федина «Костёр». – «Чистописание». «Внутри пусто, но форма хорошая. Видно, что не знает, кто в деревне бригадир, кто председатель – никогда в жизни с этим не сталкивался. Но очень старателен». Паустовский – мещанин, влюблённый в красивость. Его автобиография ложь. «Волк вбежал в палатку, я схватил винтовку и уложил его на месте». В Переделкино умирание талантов: Леонов – бывший талант, Федин – бывший талант, Тихонов, Всев. Иванов. И вот ещё Соболев. – Как должно быть ему страшно проснуться ночью – и вспомнить, что он – Соболев»… Очень ругает Сергея Михалкова». Естественно, литературные генералы вновь всполошились. Они начали настраивать против поэта сначала партийного идеолога Л.Ф. Ильичёва, а потом и самого Н.С. Хрущёва. Но, наверное, самым главным публичным критиком журнала на закате «оттепели» стал комсомольский вожак С.Павлов. Твардовский даже в какой-то момент дрогнул и принародно сказал, что может подать в отставку. Но серые кардиналы только этого и ждали. У них уже был на примете свой кандидат в «Новый мир» – В.В. Ермилов. Но тогда Твардовского защитил один из помощников Хрущёва – В.С. Лебедев. Второй поход против Твардовского начался сразу вскоре после отставки Хрущёва. Власть стала активно настраивать против поэта провинцию. Специально обученные люди стали распускать грязные сплетни. И ведь многие провинциальные литераторы верили разным слухам. По-моему, атмосферу той поры очень точно передал Виктор Астафьев. В ноябре 1965 года он писал критику Анатолию Макарову: «Всё-таки в очень сложных мы условиях работаем, и надо дивиться жизнестойкости и приспособляемости русской нашей литературы. И что бы мы действительно делали, чем бы жили, если б в самом деле ко времени и к пути не появлялись у нас Твардовские? Я так был рад тому, что Вы о нём написали, что и слов нет сказать, как рад. Глубинка наша писательская, пользующаяся ошмётками московских сплетен, клянёт мужика, ничего не понимая, «объевреился!», «интеллигентщину и снобизм в журнале развёл!», «Россию затирает поэтическую, чтобы самому первым быть» и т.д., и т.п. Слушаешь такое, индо и печаль возьмёт и злость на дубовость нашу и графоманскую периферийную озлобленность, которая предпочитает написать роман, не думая, страниц этак на 800 или тыщу, о том, как «был ничем, а стал всем», а этот бездумный, пошлый роман, принятый местными властями и хвалёный на читательской конференции, Твардовский вот не печатает. Правильно и делает! Я его уважаю давно, и не потому, что вот он меня там приголубил, может, ещё и забодают. Я и видел-то его один лишь раз, и говорил с ним минуты три, не более, а обогрел он меня, как русская печка, у которой тепло унутреннее, долгостойкое, и от него, как от доброго лекарства, проходят болезни костяные и насморки всякие. (Во завернул, а?! Твардовский – и русская печь! Пусть ещё кто придумает! Это влияние жизни в деревне. Вчера без жены я топил эту самую печь, сунул в неё голову – лез я за чугуном и опалил себе весь чуб.)». Но что нашим властям было мнение Виктора Астафьева?! Вожди думали иначе. Они мечтали Твардовского растоптать. Первым в атаку бросился, как всегда, С.Павлов. В декабре 1965 года он, выступая на каком-то комсомольском пленуме, обрушился на «Новый мир» и заодно на журнал «Юность» за пропаганду «политических аморфных личностей, замкнувшихся в скорлупу индивидуальных переживаний». Критика была услышана. Твардовского после павловской речи не избрали делегатом на очередной партийный съезд и впервые после 1952 года не ввели в состав руководящих органов партии. Потом в ход пошла тяжёлая артиллерия. На двадцать третьем съезде КПСС за обличения Твардовского взялись видные партийные функционеры И.Бодюл и Н.Егорычев. Силы оказались не равны. Во всём ли тогда Твардовский был прав? Я считаю, что он сумел вывести на новый уровень нашу прозу. Достаточно перечислить, чьи вещи ему удалось напечатать: Юрия Домбровского, Чингиза Айтматова, Константина Воробьёва, Бориса Можаева, Василия Шукшина. Поэт привлёк к сотрудничеству с журналом немало замечательных учёных. Хуже, на мой взгляд, обстояло дело с поэзией. Тут Твардовский очень часто проявлял излишнюю консервативность. Я не исключаю, что при отборе стихотворений для публикаций он равнялся в основном только на свои поэтические опыты. Но самым спорным в журнале был критический раздел. Среди историков литературы до сих пор нет единства мнений по поводу того, как при Твардовском в «Новом мире» вёлся отдел критики. Одни утверждают, будто поэт мало на что влиял и что якобы всё решал Владимир Лакшин, который любой ценой стремился утвердить в журнале прежде всего либеральные идеи. Другие полагают, что нет, Твардовский осознанно давал дорогу Ю.Буртину, И.Виноградову и ряду других авторов, придерживавшихся западнических воззрений. Кто прав, сейчас трудно понять. Ясно другое: в условиях постоянной борьбы и давления властей у Твардовского и его команды явно стали сдавать нервы. Полемисты забыли о всякой корректности. Постепенно творческие дискуссии переросли в яростные схватки на поражение. Ну, напечатал В.Чалмаев в 1968 году в «Молодой гвардии» серию весьма претенциозных статей. И что в них было страшного? Однако А.Дементьев тут же поднял такой крик в «Новом мире», что можно было подумать, будто произошла какая-то катастрофа. И ведь главное – критик против позиции Чалмаева не привёл никаких серьёзных аргументов, ограничившись одними догматическими постулатами да намёками, мол, властям пора кое-каких авторов приструнить. Естественно, вторая сторона молчать не захотела. Она подготовила контрответ, который подписали одиннадцать близких к Кремлю «почвенников». Площадку для этого ответа обиженным литераторам дал журнал «Огонёк». И очень скоро все уже забыли, с чего всё началось. В ход и с той и с другой стороны посыпались лишь облыжные обвинения. Чем же всё закончилось? По указке верхов с работы выгнали как «новомирских» закопёрщиков, так и «молодогвардейских». Возникает вопрос: куда смотрел Твардовский? Говорят, что никуда. Он в это время своё горе заливал водкой. Увы, длительные запои уже давно стали для него нормой жизни. Развязка наступила очень быстро. Как утверждал в биографическом словаре «Русские писатели 20 века» (М., 2000) А.Турков, «в феврале 1970 года условия работы сделались невыносимыми, и Твардовский был вынужден уйти из журнала». Но это не совсем так. Да, Твардовскому в начале февраля 1970 года сказали, что из редколлегии журнала выводят Саца, Кондратовича, Лакшина, Виноградова и Марьямова, а первым заместителем ему назначили Большова, того самого, который в 1966 году подписал донос в ЦК КПСС на инсценировку в Театре сатиры поэмы «Тёркин на том свете». Поэт, естественно, оскорбился и подал заявление об отставке. Но всё дело в том, что власть разыграла заранее подготовленный сценарий. Она знала, как можно спровоцировать поэта на уход. Проблема в том, что власть очень долго этому сценарию хода не давала. Она бы и дальше воздерживалась от прямого вмешательства в кадровые вопросы (во всяком случае, пыталась бы почти все новые назначения проводить эволюционным путём и в чём-то даже пошла бы поэту навстречу) и дала бы возможность Твардовскому порулить журналом ещё несколько лет. Но случилось непредвиденное. В первых числах 1969 года запрещённая в Советском Союзе поэма Твардовского «По праву памяти» вдруг попала на страницы западной прессы. При этом текст поэмы сопровождался следующим предисловием: «Небольшая политическая поэма, которую мы публикуем, подпольно ходит в России уже несколько месяцев. Её написал Александр Трифонович Твардовский, редактор «Нового Мира», журнала, который сейчас находится в центре острой полемики. Твардовский был военным корреспондентом во время Второй мировой войны, у него миллионы читателей, три раза награждён орденом Ленина. Лауреат Сталинской премии 1947 года, Твардовский начал присоединяться к наиболее беспокойным интеллигентам, особенно после смерти диктатора. Редактор «Нового Мира» с 1950 по 1954, и потом с 1958 года по сегодняшний день, он был одной из самых представительных фигур оттепели, а также одним из самых любимых авторов Никиты Хрущёва. Небольшая поэма, которую мы здесь публикуем, написана большей частью александрийским стихом восемнадцатого века и пушкинским стихом со вставками прозой и белыми стихами, всего поэма содержит 300 строф. Её история достаточно любопытна. Летом она должна была выйти в «Новом Мире», но к моменту опубликования была запрещена цензурой. Опубликованная, как говорят в России, в «самиздате», то есть перепечатанная на машинке, она появилась на Западе, также в Западной Германии, где вышла в журнале «Посев», в издательстве того же названия. Поначалу возникли сомнения в её подлинности, и было даже подозрение, что это какой-то советский манёвр с целью избавления от «неудобного интеллигента». Потом сомнения постепенно исчезли. В первых числах декабря этого года поэма была опубликована в западногерманской газете «Зюддойче Цайтунг». Журнал «Эспрессо» получил фотокопию поэмы из СССР, и сейчас мы её публикуем полностью. В январе поэма будет опубликована в сборнике «Несогласные» в издательстве «Де Донато». Здесь важно заметить, что сам Твардовский при этом никогда антисоветчиком или диссидентом себя не считал. Он часто подчёркивал, что является коммунистом и изменять коммунистическим идеалам не собирается. Имея мировую известность, поэт всегда стремился строго соблюдать партийную дисциплину. В аппарате Центрального Комитета КПСС тех лет знали, как легко можно было напороться на грубость при общении, например, с главным редактором журнала «Октябрь» Всеволодом Кочетовым. Тот во время бесед с партийными чиновниками особо не церемонился. А Твардовский, наоборот, при любом звонке из ЦК старался сохранять почтительность. Он смиренно откликался на каждый вызов, послушно всё бросал и по первому требованию мчался на Старую площадь к какому-нибудь инструктору. Для поэта всегда было очень важно, изберут ли его в руководящие органы, усадят ли в президиум того или иного собрания и дадут ли ему какую-нибудь побрякушку. Он до мозга костей оставался советским человеком. Поэтому как могла рукопись его поэмы «По праву памяти» уплыть за границу, загадка. Наверняка это устроил кто-то из его ближайшего «новомирского» окружения, естественно, при этом не спросив у поэта согласия. Публикация поэмы «По праву памяти» на Западе произвела на высшее политическое руководство нашей страны эффект взорвавшейся бомбы. Партийное начальство ещё не забыло истории с изданием романа Пастернака «Доктор Живаго». Нового скандала, раздутого на всю Европу, никто наверху не хотел. Поэтому и последовала команда под любым предлогом отстранить Твардовского от всех дел и тихо отправить его на пенсию. Твардовский же, наоборот, видимо, думал, что за него заступится весь литературный мир и что власти его отставку не утвердят. Но многие вчерашние сподвижники поэта струсили. Так, Сергей Залыгин сказал, что не будет подписывать письмо в защиту Твардовского только потому, что сначала должен получить квартиру. Очень расстроило Твардовского и поведение Юрия Трифонова и Владимира Тендрякова, которые сразу после отставки поэта заявили о своей готовности сотрудничать с новой редколлегией журнала. Естественно, здоровья Твардовскому все эти переживания не прибавили. Но не надо думать, что после ухода в отставку поэт оказался в немилости. Нет, его продолжали издавать. К 60-летие Твардовскому дали орден Трудового Красного Знамени. Другое дело, что он рассчитывал на звезду Героя Социалистического Труда. А ещё через год ему присудили очередную Государственную премию СССР, отметив на этот раз его сборник «Из лирики этих лет». Так что ни о какой опале речи даже не шло. Умер Твардовский 18 декабря 1971 года на своей подмосковной даче близ Красной Пахры. Одним из первых о кончине поэта узнал Лакшин. Он в тот день записал в своём дневнике: «7.30. Звонок Вали. Сон мой «Что мама сказала». В 4 утра – скончался. Снежные поля, берёзы в инее, рыжая грязь на дороге: оттепель. Вошли в дом – дверь открыта. М.Ил. обняла девочек, потом меня, рыдая, кричала: посмотрите на папу. Он на постели, головой к окну, под рисунком Пикассо. Голова завязана салфетками, как у зайца. Лицо красивое, молодое, спокойное. «Будто дышит под простынёй», – сказала Валя. Девочки стали на колени у постели – и заплакали. М.Ил. выгнала врачиху: «Оставьте нас, Лидия Дмитриевна» – и в слёзы. «Я должна сказать вам… он умер один… Я себе не прощу, что с ним не была последние минуты, не попрощалась». И рассказала, слезами заливаясь, как в 4 постучала к ней Люда-медсестра. Она думала – перевернуть, посадить… Нет. Умер. Люда пошла проверить его – с вечера дали снотворное. (Последние дни кололи промидол.) Подошла – лоб холодный, затылок ещё тёплый, рот открыт, веки опущены – умер во сне. Стали мы, как умеем, утешать Мар.Ил. Она рассказала, как было. Люда позвонила врачихе. Лид.Дм. явилась с реанимационной машиной. Отослали назад. Л.Д. отзвонила по начальству и села писать заключение о смерти. В 8 ч. приехали за А.Т. М.И. не отдала – просила – в 12, ну в 10. В 10.15 явились санитары, переложили бедного Трифоныча на носилки – и вынесли с заднего крыльца. Мы сели в следующую машину – и по грязному шоссе – в Кунцево, в морг. На наших глазах внесли то, что было Трифонычем, под белой простынёй в морг. Л.Д. сговорилась со мной, что будет звонить к Твардовским о результатах вскрытия, и уехала». Вскоре о смерти Твардовского сообщили всей стране. Многие люди были потрясены. «Умер Твардовский, – писал в своём дневнике Давид Самойлов. – В русской журналистике он равен Некрасову. С ним вообще хотел равняться. Его начало – «Муравия» – поэма о хитром мужицком страхе. «Тёркина» будут изучать в школах, покуда не выветрится русский солдатский дух. «За далью – даль» – поэма о русском пространстве. Хороша лишь кусками. Лучшая поэма – «Дом у дороги». Жаль его». Похороны Твардовского были назначены на 21 декабря. Лакшин вспоминал: «В 6.30 приехала за мной Валя с семьёй, поехали в морг за А.Т. В 7.10 были там. Темно ещё, но зальце освещено, толчётся Елинсон со своей командой, гроб, как вчера мы оставили, – на мраморном столе. Ждали до 7.30 Мишу, Буртина, которые хотели приехать, – и опоздали. Поехали с гробом через Москву. По дороге вспоминали с Валей: вот Бородинка, где они жили и куда в первый раз приходил я к А.Т., вот угол Садового и Арбата, где последний раз шли мы вместе 17 сентября 70 г… У дома литераторов – в утренних сумерках – разводы милиции, цепи военных… Настоящая стратегическая операция готовится, как перед сражением. Нас провели в секретариат, там сидели уже М.Ил., Оля, Володя. Мы разделись и стали ждать в этом кабинете, где так часто нас прорабатывали. «Нет, было тут и хорошее», – сказала М.Ил. – и вспомнила, как Фадеев встречал всех с улыбкой. Принесли телеграммы, присланные на Союз. Тут обнаружилось, что забыли ордена дома. Оля с Володей поехали. В 8.30 нас позвали в зал, где уже поставили гроб. «На глазах стареет». Мы встали рядом с А.Т., постояли, потом сели на стулья, здесь же, на сцене приготовленные. Включили софиты, и стало неприютно сидеть в 1-м ряду, как на выставке. Я предложил сесть подальше, а М.Ил. сказала: «Пойдёмте в зал». Сели мы в 1-м ряду с краю. Подлетел Ильин: «Ритуал, разработанный нами, предполагает…» и т.п. М.Ил. ответила ему: А.Т. нас бы одобрил, что мы здесь, вместе с народом. В 9 ч. началась музыка, и стали пускать в зал. Сначала шли густо, но скоро поток оборвался – пройдёт один-другой – и пустота. Игорь и Миша сказали, будто не пускают на улице. Я подошёл к Елинсону: «Н.Л., похоже, что так хорошо организовано, что даже слишком, внизу не пускают». «Не может быть». Я просил его проверить. Часов в 11, в начале 12-го принесли венок от старого «Нового мира» с лентой: «От друзей-сотоварищей по «Новому миру». Я вышел в фойе, чтобы присоединиться к нашим, которые несли венок. Увидел бегущего рысцой Верченко. Потом «пробежал Игорь Виноградов с чьим-то пальто (сейчас, раздену только Исаича, – сказал он, и я понял, отчего паника). Мы внесли в зал венок, я вернулся на своё место к семье и тут увидел, что Исаич сидит рядом с Олей. Фотокорреспондентами овладело безумие. Они щёлкали его так много и так долго, что стало неприятно. Сенсация загуляла, и центр внимания переместился с покойного на Солженицына. Досадно было глядеть, как ведут себя литераторы вроде Левина. Мы поговорили с Дементьевым и решили в караул не становиться, если не позовут. Не позвали. С 11 ч. людей стало прибывать, заняли все места в зале. Около часу опять поток поредел. Потом объяснилось, что уже в начале 1-го милиция перестала пускать, говоря, что началась панихида. Федин. Панихиду начали ровно в час. Наровчатов говорил что-то о реке, кот. прекратила нести свои воды в народное море, и как-то неуместно произнёс слово «влага». Потом говорили Сурков (к ужасу семьи), генерал Востоков, бесцветный Григол Абашидзе. Симонов говорил в конце и лучше всех: упомянул о «Новом мире» и сказал о Трифоныче как о крупнейшем современном поэте. Наровчатов объявил, что панихида закончена, просят очистить зал – останутся у гроба родные и близкие. Публика стала выходить. Какая-то женщина закричала в толпе: «И это всё? А почему никто не сказал о том, что последняя поэма Твардовского не была напечатана? Почему не сказали о том, почему, за что сняли его из редакторов «Нового мира»?» Люди повскакали со стульев, М.Ил. с трудом остановила оборотившегося туда Исаича. (Кричала Рубинчик Маша.) (Кстати, как он прошёл? Говорят, его не пускали через Секретариат, билета у него не было – и он вместе с Рыбаковым, Кавериным, Ермолинским прошли, как прочие граждане, – с Герцена. Почему его не остановили там – неведомо. Но говорят, что Ал. Маркова, который своей бородой похож на него, – задержали и спрашивали: «А вы не Солженицын?») Все секретари и знатные люди, прятавшиеся за сценой, во время панихиды вышли из тени и окружили гроб. Но когда мы поднялись по ступенькам на сцену: М.Ил., девочки, Солженицын, я – их как ветром сдуло. За нами шли ещё родные А.Т. – Маруся, Костя, племянники и проч. Тут М.Ил. зарыдала, закричала что-то: «Прощай, Саша…» Мы с Олей оттащили её от гроба, повели за сцену. В комнатушке президиума толпился народ, на столе бокалы, открыты бутылки с водой, синий дым плавал; М.Ил. отшатнулась от дверей – «Здесь пьют». Мы посадили её на стул в коридоре, дали воды. Рядом сели я и Исаич. И вдруг всё опустело вокруг нас. Надо идти к машинам, а рядом – никого, и неизвестно, куда идти. Завидев Солженицына, все устроители похорон как сквозь землю провалились. Еле вышли мы к воронковскому коридору – и прошли наружу. Солженицын всё время жался к боку М.Ил., будто боялся, что его схватят. Они сели в машину к Володе. У нас была минута растерянности – как ехать. Ко мне подошёл Беляев, просил позвонить через неделю. Мы вернулись (Хитров, Сац, Троепольский, ещё кто-то) коридорами на ул. Герцена, тут встретили плывущий сверху гроб, я сел за ним в катафалк – и отъехали. Мне даже хорошо было, что я провожаю А.Тр. и тут, а не еду в машине отдельно. У кладбища выглянул за занавески – полковники милицейские суетились. Стояли цепи солдат. На кладбище мы встали у гроба на площадке, где устраивают митинг. Что-то бессмысленное кричал Луконин, потом Дудин. Слов я не слышал. (Дем-ву говорить не разрешили – ещё с утра его пригласили в партком к Винниченко и извинялись, что не дают слова.) Прощались. Я поцеловал А.Т., потом Солженицын перекрестил его широким крестом и тоже поцеловал, простились и М.Ил. с девочками. «Пойдёмте к могиле», – предложил я. И мы с Солженицыным повели М.Ил. к заготовленной могиле. М.Ил. сказала, чтобы дали проститься людям и закрывали без неё. Рыдал и кричал что-то над гробом Кайсын Кулиев. Начальства из писателей не видать было. Мы подошли к свежевырытой могиле раньше – мимо оркестра духовой музыки, мимо могилы Хрущёва. Отбегая, пятясь, снимали нас корреспонденты. Бежал, записывая что-то на ходу, Map. Наконец, на плечах людей выплыл гроб, могильщики выдернули лом и стали спускать его в яму. Бросили горсть земли. И будто жизнь мою стали закапывать. Кайсын подхватил лопату – «У нас в Балкарии…» Был лёгкий морозец, градусов 7. Я стоял без шапки и не замечал, пока Солженицын не сказал: «Покройте голову, В.Я.» С Солженицыным мы обменялись крепким рукопожатием, ещё поднимаясь в зале к гробу. М.Ил. испуганно спросила меня: «А вы с ним разговариваете?» Какие ссоры могут быть над гробом? Мы перебросились с ним несколькими короткими репликами, но я в душе не чувствовал к нему ни неприязни, ни досады. Могильщики закопали могилу и как-то ловко стали сооружать над ней гору из венков и цветов. М.Ил. подошла и отыскала голубенькие цветы бессмертника – дала по цветочку дочерям и мне. Стали медленно расходиться. М.Ил. взяла Солженицына в машину (он вышел у Пушк. пл.), а меня подвезла с Троепольским врачиха Лид.Дм. с сестрой Людой, дежурившей в ночь смерти А.Т.». Новое возвращение Твардовского читателям началось в перестройку. Тон задал Григорий Бакланов, опубликовавший в «Знамени» реабилитированную поэму писателя «По праву памяти». Потом дошла очередь до «Рабочих тетрадей», которым Твардовский доверял многие свои откровения. Уже на закате перестройки в обществе возникла идея установить в Смоленске памятник Василию Тёркину. Но организаторы сразу же допустили оплошность. Они включили в комиссию по выбору скульптурного проекта Петра Проскурина, который подписал в 1969 году письмо, призывавшее Твардовского к ответу. Лишь после вмешательства вдовы поэта Проскурина из комиссии вывели. Но и идея памятника после этого надолго повисла в воздухе. В 1995 года Твардовскому вновь не повезло. Союз писателей России придумал литературную премию «Василий Тёркин», но свою идею они с наследниками поэта не согласовали и стали раздавать награды в основном одним графоманам. Неужели так велико у некоторых литфункционеров желание насолить Твардовскому хотя бы уже после его смерти?! В заключение скажу: сейчас о Твардовском существует целая библиотека. Выходили следующие книги: П.Выходцев «Александр Твардовский» (М., 1958), В.Акаткин «Александр Твардовский: Стихи и проза» (Воронеж, 1977), А.Турков «Александр Твардовский» (М., 1960 и М., 1970), А.Македонов «Творческий путь Твардовского» (М., 1981), сборник «Воспоминания об А.Твардовском» (М., 1982), А.Кондратович «Александр Твардовский: Поэзия и личность» (М., 1978 и М., 1985), А.Кулинич «Александр Твардовский: Очерк жизни и творчества» (Киев, 1988), Р.Романова «Александр Твардовский. Страницы жизни и творчества» (М., 1989), коллективный сборник «Творчество А.Твардовского: Исследования и материалы» (Л., 1989), В.Акаткин «Ранний Твардовский» (Воронеж, 1980), Т.Снегирёва «А.Т. Твардовский. Поэт и его эпоха» (Екатеринбург, 1887), рабочие материалы к энциклопедии «Александр Трифонович Твардовский» (Смоленск, 2004), Р.Романова «Александр Твардовский. Труды и дни» (М., 2006), другие работы. Кроме того, свои воспоминания оставили братья поэта: Константин написал книгу «На хуторе Загорье», а Иван – книгу «Родина и чужбина».

В. ОГРЫЗКО