Изумляемся вместе с Сергеем Шаргуновым

№ 2010 / 30, 23.02.2015

Эта книга может многое поведать о времени, когда писатель Аркадий Первенцев протоколировал свою жизнь. Если вас интересует история литературы и история страны за самый, как считается, мрачный период с 37-го по 40-й – эта книга для вас.

ТОНКИЙ ГЕРОЙ ЛЮТОГО ВРЕМЕНИ

В этих дневниках – искренность, боль, а ещё очень мягкие, с вопросом пророчества и предвещания.

Казак, командир сабельного взвода, Первенцев вошёл в литературу в 1937-м с романом «Кочубей». Первенцев полон желания участвовать в переустройстве страны на благо черной кости. Он пишет прозу, публицистику и сценарии о рабочих и военных. Но в дневниках видна тревога за бедность людей и недостаточную готовность к войне. Не боясь возможного обыска, он поверяет дневнику сомнения в способности страны Советов выстоять и оправдаться перед лицом истории. Он пишет о репрессиях с растерянностью и горьким смехом над тем, как вчерашние друзья очерняют и топчут друг друга. Но и сам не сторонится литературной борьбы, вытеснения одних социальных групп другими, и злорадствует над «гибелью отживших клеток». В связи с арестом поэтессы Ольги Берггольц пишет следующее:

Вчера в доме небольшое происшествие. Часа в 2 ночи из дома взяли поэтессу Ольгу Берггольц. Я не знал этого человека, но молва о ней говорила плохо. Неужели эта худенькая женщина, комсомолка и кандидат ВКПб, оказалась сволочью? У неё были злые, настороженные глаза. Она, казалось, всё время была начеку – и в разговорах и в поведении. Когда приходил кто-либо новый, она уже тревожилась. Хороший типаж для моего Шаховцева.

Размышления Первенцева наследуют Василию Розанову. Рефлексирующий писатель, герой и провозвестник «новой эры», он ломает голову над философской ценой потерь.

Через пятьдесят лет сегодняшние цветущие возраста исчезнут с лица земли от старости и катаров. Не всё ли равно, если люди погибнут под пулемётами? Всё равно смерть же неминуема. Ведь не осталось же в живых ни одного человека, даже из тех, кои не погибли на поле Куликовском или при Севастопольской обороне. Радости жизни ничтожны. Да и имеется ли разница между костями двух трупов – одного, при жизни евшего ветчину и белорыбицу, и другого – хлеб с квасом? Всё это ерунда.

Но Первенцев не циник. Просто глубокий человек. Человек своего жестокого и размашистого времени. Он думает о том, как преподнести историю через литературу, чтобы жертвы и горести были не поводом для очередного самоотречения и перечеркивания всего прошлого, но для того весеннего чувства воскресения, которое позволит жить и двигаться дальше. В 40-м году он пишет о неминуемости войны. Вопрос лишь в том, с кем предстоит воевать.

Скоро моя страна войдёт в огненную печь сражений, и муки и страдания эти и предыдущие должны быть оправданы нами, писателями, может быть, и схватывая в руки своё сердце. Нельзя растравливать раны. Бога надо сделать не таким жестоким, каким его показал Шолохов, а благородным. Страдания народа должны быть искуплены нашим словом, и в капле дождя я должен увидеть весенний сад…

Опала настигла писателя в эпоху оттепели, когда его героя обвиняли в бандитизме, а автора в верности «культу личности». Однако при чтении этих дневниковых записок возникает образ тонкого, нервного, сложно чувствующего человека. Незадолго до своей смерти Аркадий Первенцев запишет:

Да ведь должно быть Рождество. Когда? Вот нехристь-то… Если за 50 лет сумели начисто вытоптать из душ религию, исповедавшуюся 2000 лет, что останется от нашей религии, если умножатся внутренние враги коммунизма? Неужели наши жизни окажутся зряшними и напрасно были потрачены силы и кровь?

Зеркало эпохи – вот, что такое дневники Первенцева. Книга, пожалуй, гораздо более точно отражающая время, чем последующие суждения потомков, пускай, даже и историков.

Аркадий Первенцев. Дневники. «Издательский дом «Вече».

СОЛНЦЕ КАК ЛАКОМСТВО

Любимым словом Бориса Шергина было слово «радость». А жизнь его была необычайно трудной.

Шергин писал языком русского рая, где моросит грибной дождь – слёзы сквозь солнце счастья.

Книга дневников писателя Бориса Шергина вбирает в себя записи за тридцать лет и адресована всем, кого волнует Россия, народ, религия, а ещё любителям хорошей словесности и литературоведам. Ещё одно слово, любимое этим писателем-помором: «доброчестно». Доброчестно он и жил, находя силу в немощи, а бодрость в запрещённости.

Сказочник, былинщик, фольклорист Шергин начал работать до революции и уцелел в самые сложные годы. В девятнадцатом потерял правую ногу и пальцы левой ноги, попав под вагонетку на принудительных работах у американцев, которые оккупировали Архангельск. В тридцатые Шергин выступал по радио как скоморох и сказитель.

Неудобно мне склонять это местоимение «я», «у меня», но я не себя объясняю. Я малая капля, в которой отражается солнце Народного Художества.

Серьёзный накат на Шергина случился уже после Великой Отечественной. Не только Ахматову и Зощенко, но и Шергина пригвоздил к позорному столбу товарищ Жданов, обвинив в «грубой стилизации и извращении». Вот как разоблачал писателя один из гневных газетных рецензентов:

Книга Шергина псевдонародна. С каждой страницы её пахнет церковным ладаном и елеем.

В какой-то момент Шергина обвинили в подлоге из-за его утверждения о древних плаваниях новгородцев, окончательно запретили печататься, и потребовали от нищего писателя вернуть выплаченный ему аванс за книгу. Интересно, что Шергин воспрял только во время оттепели – состоялся его вечер в ЦДЛ, вышла книга, и всё это, конечно, было встречено читательским восторгом. Но настоящее признание к Шергину так и не пришло. «Преогорчённый», то есть очень огорчённый, Шергин никогда не унывал. И это ясно видно из его дневников, где узоры букв соседствуют с завитушками, и слова такие редкостные и одновременно душевные, что надо читать внимательно, медленно смакуя, как будто разглядываешь рисунок. А книги его начинались из устных сказов. А всему основой была песня.

Я пою, а в нутре как бы не то делается, когда, молча, сижу. Поднимается во мне словно дух какой и ходит по нутру-то моему. Одни слова пропою, а перед духом-то моим новые встают и как-то тянут вперёд, и так-то дрожь во мне во всём делается… запою и по-другому заживу, и ничего больше не чую.

Казалось бы, для Шергина с его природностью и шаманством больше бы подходило чистое язычество. Но поразительно – в самые суровые годы гонений на веру и массового смеха над ней – он без всяких сомнений продолжает исписывать страницы дневника словами о Христе и ходить в храм. Чистая уверенная религиозность Шергина воспринимается как признак блаженства. Это впечатление усиливает его волшебная стилистика блаженного лепета.

Вообще, Шергин жил в своём параллельном мире. В его дневниках почти нет ничего о времени, о внешнем драматичном мире, о литературных делах, о стройках и арестах, наконец, даже о войне и о победе. Но от наблюдений Шергина, мерившего дни по церковному календарю, и размышлявшего над вечной сутью человека с его страстями, суетой и прыжками через лужи, возникает правда о том, что мир всегда одинаков. Прост, тяжек и пригож в любые исторические погоды.

Шергин жил в своём замкнутом пространстве. Замкнутом, но странно-победоносном. Писатель был самодоволен в самоотречении.

Уж весь-то я старый одер, старая кляча. Бороду скоблю, ино морда как куричья жопа. Плешь блестит, как самовар. Шея, что у журавля. Брюхо посинело, ноги отекли. Задница усохла… А всё пыжусь, всё силюсь подражать молодому жеребцу.

Он пестовал свои особенные узорчатые выражения, вздыхал о небе, о деревьях, и постоянно о Господе Боге, размышлял о буйстве плоти и её усмирении. Это можно назвать «внутренней эмиграцией», но, кажется, не вынужденной, а вполне отрадной и лёгкой. Вот он вспоминает детство, перекликаясь с реальным эмигрантом Иваном Шмелёвым:

Сад возле дома закуржевел и заиндевел, что в кружевах. Мама с рынка приедет, из саней выносят снеди праздничные, окорока телячьи… Вот и ёлку привезут. В Сочельник в зало поставят. Она густая, до потолка. Всё заполнит благоухание хвои. В маленьких горенках наших всё блестит – полы, мебель, ризы икон… И ёлка наполняла залу ароматом, пышная, будто лес благоуханный пришёл в гости.

Шергин был последним исконным типом помора. Человек абсолютного слуха и вкуса. Смиренный, радостный, непритворный, поющий. Знавший уйму таинственных и очаровательных обрядов, примет, но главное цену солнцу, которое на Севере – лакомство. Из этого понимания редкости тепла – и благодарность за улыбку природы, и согласие со скромностью, и оправдание смирения как благодати. К Шергину, уже слепому и бессильному, как в гости к солнцу, приходили писатели Фёдор Абрамов и Владимир Личутин. Последний вспоминал:

Согбенный старик, совсем изжитой какой-то, бесплотный. Я поразился вдруг, какое же бывает красивое лицо, когда оно омыто душевным светом. Я, молодой, вдруг нашёл укрепу у немощного старца.

Борис Шергин. Праведное солнце. Издательство «Библиополис».

НА КАВКАЗЕ СЛОЖНЕЕ ПРЕОДОЛЕТЬ ПЛОТЬ

Эта книга издана небольшим тиражом в Пятигорске, и всё же я решил о ней рассказать, потому что, на мой взгляд, она принципиально важна для понимания Кавказа – не только сегодняшнего, но вчерашнего и позавчерашнего.

Книга адресована всем тем, кто интересуется историей, литературой и архивами. Вячеслав Шульженко – профессор русской филологии. Он живёт, преподаёт и пишет в Пятигорске.

В своей книге он рассказывает о кавказороссах, о византийской традиции, оставившей здесь ещё до принятия ислама христианские церкви. Говорит и о завоевании Кавказа Российской империей. Времена менялись, менялась и литература. Романтические и трэшевые представления Лермонтова о «черкесах», как называли всех местных без разбору, сменились благодушным юмором Ильфа и Петрова. А что сегодня? Как преодолеть вражду?

Шульженко уверен, что русская культура (самых разных эпох) – это то, что не вызывает активного отторжения ни у кого. А наоборот – всех притягивает. В интересе к русской культуре, в том числе к литературе, способны объединяться самые разные народности. И это Шульженко видит на примере своих студентов. Ведь Пятигорск – предельно разноплеменный город. Но за счёт этнического разнообразия и сильного фактора русской культуры тут, по мнению профессора, и удаётся сохранять миролюбие.

Кроме того, Шульженко говорит об особом русском типе – южном. Сочном, мощном, яростном. К которому, кажется, принадлежит и сам автор.

«Южный русский тип обладал ярко выраженным своеобразием. Его признаки – отсутствие крепостничества, иноязычное окружение, вольница. Неприкаянность, безграничье, ужас непредсказуемости, бродячий, казачий, кочевой образ жизни… Кавказ становится для ищущего веры дополнительным испытанием, ибо здесь сложнее преодолеть плоть».

Шульженко размышляет не только о Кавказе в произведениях русских классиков, но и современных, ныне живущих писателей: Владимира Маканина, Александра Проханова, Антона Уткина. Профессору не близки крайности в оценке кавказской истории и актуальной ситуации. Но художественное слово, вопреки любым идеологическим штампам, способно дать объёмную картину. По мысли Шульженко, получается так, что писатель, никогда не бывший на Кавказе или проехавший вскользь, способен постичь здешние обычаи, нравы и атмосферу иной раз лучше старожила.

Шульженко хоть и проповедник русской культуры, но, тем не менее, призывает к бережности по отношению к другим. Он полагает, что первым, кто призадумался о том, что нельзя рубить с плеча, а надо терпеливо постигать сложную реальность гор, был Лев Толстой в «Хаджи-Мурате».

«Впервые русская литература обратилась к судьбе конкретных горцев – живых людей, с семьями, саклями, посевами. Мы наблюдаем взгляд глубоко личный и живой. Для Толстого Кавказ не трамплин для рывка в Азию, а полноценный отдельный мир».

Книга профессора Шульженко интересна и как своеобразный туристический проспект. По Кавказу в произведениях писателей.

Это книга, которая врачует страхи и гасит предрассудки. И бодрит на путешествия в прекраснейшие места России. России – да. Потому что Кавказ – это Россия, о чём убедительно и рафинированно напоминает профессор.

Вячеслав Шульженко. Русский Кавказ. Пятигорск: Издательство «ПятГФА», 2007