Там красною кровью залит асфальт
№ 2010 / 30, 23.02.2015
Непостоянная во мнениях и привязанностях, Лидия Дмитриевна Гладкая рано и скоренько разбросала искры своего дарования, так что к зрелому возрасту поднялась до безличного уровня профессионального поэта.
Непостоянная во мнениях и привязанностях, Лидия Дмитриевна Гладкая рано и скоренько разбросала искры своего дарования, так что к зрелому возрасту поднялась до безличного уровня профессионального поэта. Возможно, что в творческой драме нет вины поэта… Возможно, Лидия Дмитриевна не ощущает творческой драмы – она постоянно занята заботами поисков любви, чему виною природный физиологический характер – характер женщины, которая четверть века занимается не столько поэзией, сколько родами и замужествами. И в семейной жизни её преследует постоянная физиологическая стезя: она влюбляется в очередного избранника, восторгается им, беременеет, наконец, рожает дитя и – перестаёт любить отца своего ребёнка: любовь исчерпана до дна.
Мнение Д.Я. Дара о том, что поэт Глеб Горбовский в совместной жизни победил поэта Лидию Гладкую, не лезет ни в какие ворота. Никаких поэтических баталий между супругами не было, соревнований – тоже. Выйдя замуж за Глеба по горячей любви, Лида практически перестала писать стихи – не было нужды в стихах. Девичья реакция на остроту политических событий и глубинная чувственность юности спасовали перед жадностью плоти, перед материнством, перед сменой-избранием самца. Никогда у Лидии Гладкой не повторилась отчаянная героическая реакция, подобная реакции на события в Венгрии в 1956 году:
Там красною кровью залит асфальт, Там русское «Стой!» как немецкое «Хальт!» «Каховку» поют на чужом языке, И наш умирает на нашем штыке… |
Опустим несколько торопливых строф ради окончания стихотворения:
Устало Аврора скрипит на причале, мертвящие зыби её укачали. |
Это было время мятежной любви к Глебу Горбовскому. Два других стихотворения, сделавших имя Лидии Гладкой широко известным в поэтическом Ленинграде, тоже созданы до замужества.
Не всё на свете весело, Не всё на свете просто. Жизнь с лёгкостью отвесила Мне тяжесть не по росту: Мне б холку, как у лошади, Как у жирафы шею, А головы – на грош один, Чтоб не возиться с нею, Седалище безбрежное – В нём нынче столько проку… А сердце пусть по-прежнему Побаливает сбоку. |
Другое стихотворение называлось:
Слепая
Я вижу, солнце на тоненьких ножках босиком побежало по лужам, на крыше светится рыжая кошка, поёт воробей, еле жив и простужен…
А я вот не знаю, куда и идти мне. Дорогу спросить у кого и какую? Голос мой тих, он настроен интимно, – Товарищи, переведите слепую! |
В пору поэтического начала Лидия Гладкая была студенткой Горного института, активно посещала литературное объединение, влюбляла и любила, играла в студенческом спектакле «Фабричная девчонка», фехтовала и занималась гимнастикой. Глеба занесло к горнякам почти что случайно, – Дар переправил Глеба из «Голоса юности» к взрослым студентам, поэтическое лито горняков считалось сильнейшим в Ленинграде. Они встретились на занятиях лито и мгновенно влюбились друг в друга. Любовь была неизбежной – Глеба приняли гением, а в гения девушки падают, кроме того, от Глеба просто несло буйством и одиночеством… Для Горбовского завоевать любовь Лиды было равноправно завоеванию звания лучшего поэта горняков, среди которых был красавец Владимир Британишский, чуточку влюблённый в Гладкую. Соревнования стимулируют охочесть. Соревнуясь, Глеб написал про соперника:
Говорят из уст в уста, что похож он на Христа, но поэту не дано богом даже на кино. |
 |
| Слава ГОЗИАС. Портрет Лидии ГЛАДКОЙ |
Враждой, к счастью, не пахло.
Мне Глеб говорил:
– Я встретил её… Потрясающее лицо… Волосы чёрные, глаза голубые, а на носу рыжие веснушки. А стихи какие пишет!..
И он прочёл мне «Слепую».
Лида заканчивала обучение в институте замужней и беременной, очень спешила с защитой диплома – успеть до родов. Успела. А после защиты, вручив дочь заботам бабушки, отправилась с Глебом на Сахалин – работать по распределению. Мне тогда думалось, что к счастью. Стихи Гладкой кто-то переправил в Германию, они были изданы «вражеской прессой» – для автора могли случиться вопросы и ответы перед путешествием, куда Макар телят не гонял. Так поди, доставь её с Сахалина на разговоры – себе дороже станет. И куда ещё ссылать поэта в России, если он уже на Сахалине? Вроде бы никаких серьёзных разговоров о поэзии Гладкой власти не организовали. Шум о Венгрии потихоньку стих. Началась космическая эра, – было о чём шуметь. Однако для семьи Горбовских поездка на Сахалин была смертельной. Физиологический характер Гладкой вскипел на Сахалине, новорождённый сын ничего не изменил для родителей. Много позже Глеб признавался:
– Прихожу с работы, Серёжка привязан в кроватке, чтоб не выпал, а Лидки нет… гуляет…
Через десять лет после Сахалина Лида рассказывала:
– Замечательное время было для меня там, на острове. Знаешь, старичок, я за два года шесть раз замуж вышла – со свадьбами, с драками, с любовью, один раз меня даже украли…
К осени 1960 года нежданно и негаданно я встретил Лиду у Давида Яковлевича Дара. У меня дыханье перехватило – ведь Глеб уверил, что она погибла, даже стихи читал:
…торчала, крича, голова, впервые естественно плача…
|
– Лида, ты жива?! Глеб же… – начал я.
Лидия Дмитриевна негромко и горько заплакала, заслонившись ладошкой, – она помнила, что женщина в слезах не привлекательна. Справившись с порывом слёз, она, кривя губы, пожаловалась:
– Он похоронил меня… Он мне мстит. Меня все тут за покойную считали…
Это было похоже на правду. О Лиде знали со слов Глеба, а для него разрыв с Гладкой равнялся её смерти. Он это вообразил, – его экстремистский характер создал стихи, чтобы уверовать в новую реальность. По стихам Горбовского можно проследить эволюцию любви к жене. Вначале:
Прямо на нос – и откуда? Взялось рыженькое стадо, Просяное это чудо, Девичья беда-досада: Не блондинка, не с рыжинкой, А веснушки обижают, А веснушки, как смешинки, И без них ты, как чужая. |
Потом было любование любовью:
Красивая стояла в ватнике И в валенках, почти как в вёдрах, Мужские брюки аккуратненько Овалом выгнулись на бёдрах… |
Затем высшее ощущение утраченной любви:
Твой дом необитаем и бесплотен, Не узнаю, скорее познаю Среди вещей в их атомной природе Бессмертную материю твою. |
Более глубоких, более мистических и любовных строчек Горбовский больше не напишет…
Удивление и влюблённость, влюблённость и признание, признание и расторжение любви прошло, как буря или как смертельная болезнь, от которой всё же большинство людей не умирает.
Мы долго не встречались с Лидой, словно под нашими ногами были мостовые различных городов. Правда, я с Васильевского острова выбыл, а Гладкая, кажется, проживала на Восьмой линии у Малого проспекта – с дочкой – у матери. Меня унесло законом растаскивания, которым Время отмечает свои жертвы, – сперва за Нарвскую заставу, потом к Смольному двору, а оттуда бросило в болота Купчино. Тут наше Время сменило гнев на милость: возвращаясь с работы в кооперативную квартиру на улице Космонавтов, я встретил Лиду в троллейбусе.
– Лида?! Как ты здесь очутилась?
– Мы уже два месяца живём тут с моим новым мужем, – ответила Гладкая. – Он – гениальный писатель, сказки пишет. Приходи, ты его полюбишь. Мы живём на Звёздной, где кольцо троллейбуса, первый подъезд – на самом верху. У нас трёхкомнатная квартира – есть где посидеть, поболтать, приходи.
Не откладывая на дальние времена, с Натальей Галкиной мы отправились гостевать в тот же вечер, естественно, вооружённые бутылкой болгарского бренди (не из роскоши, а по удобству ёмкости посуды – 800 грамм – не нужно второй раз бежать в далёкий торговый центр).
Лида оказалась права в том смысле, что я «полюблю» её нового мужа. Мы действительно очень быстро сдружились, несмотря на пропасть различий в наших характерах, возможно, что благодаря различиям. Квартира у Лиды с Борисом была достаточно велика, мебели было мало, что увеличивало простор комнат. Самая аккуратная и чистая комната была у Бориса Сергуненкова. В большой проходной комнате и смежной (детской) был кавардак: тряпки, игрушки, книжки, и всё это вразброс или навалом, словно комнаты не убирались, а замусоривались. Самым удобным местом для гостей была кухня, где процветал славянско-казённый уют мебели (польская кухня), обогащённый теплом застолья и самоварным чаем, правда, самовар был электрический.
Лида не была чистюлей. Хотя стирала каждый день. Гладить бельё она не любила и не любила умываться с мылом, считая, что мыло старит кожу. Косметикой она не пользовалась, а щёки и губы подрумянивала свекольным соком. Борис полушутя, полуобиженно дразнил Лиду неряхой, она не замечала обид. Внешне мир и покой населяли писательское гнездо.
С того первого званого вечера начались постоянные походы «к нам», «к вам», и постоянные разговоры, постоянные умеренные выпивания. Мои друзья как-то само собою включили Бориса Сергуненкова в наш круг. Потом у женской стороны возникли симпатии – дружбы стали как бы семейным качеством, а выпивки, взбадривая разговорные рефлексы, наградили нас кличками. Образовалась сдвоенная троица: Старик со Старухой (Борис Николаевич Сергуненков с Лидой Гладкой), папа и мама – (я с Наташей Галкиной), дядя и тётя – (художник Павел Абрамичев со Светланой Тимофеевой, которая постепенно превратилась в жену Павла). Вадим Успенский клички не получил, у него она была приобретена ещё студентом Штиглицы – Василий. У Алексеева была кличка – Толстый, так его окрестили грузчики Эрмитажа, когда, поднимая гипсовую скульптуру, он оторвал ей торс от задницы.
Прошло немного времени – год или полтора, Лида Гладкая снова забеременела. Ожидание четвёртого ребёнка было тяжким, интоксикация измучила Лиду, она стал вспыльчивой. Борис никогда не жаловался на семейные нелады, он человек не жалобливый, но вздор прорывался наружу, хотя Борис избегал ссор. Потом Лида разродилась мёртвым ребёночком. Кажется, оба супруга почувствовали облегчение. На Лиду уже давил её природный склад. Однажды на кухне во время привычных посиделок у нас, Лидия Дмитриевна полушёпотом, но так, чтобы слышал каждый, сказала мне:
– Знаешь, я своего Старичка больше не люблю. Я другого люблю – он гениальный поэт.
Кажется, это был бездарный Азизов из кодлы «Авроры».
В те времена мы рано спать не укладывались, и всё же звонок в дверь в третьем часу ночи мог считаться неожиданным. Звонок резнул. Мы с Натальей вздрогнули. Я прыгнул открывать дверь. В дверях появилась Лида, на щеках ручьи слёз.
– Старушка, что случилось? Кто заболел? Что у вас там?!
– Ничего, ничего, – рыдая, сказала она, – все здоровы… Понимаешь, я зашла в комнату, где дети спят, – посмотреть… Они спят голенькими на одеяле…
– Ну, так прикрыла их, и дело с концом…
– Так у Бореньки маленького хорошо писька стоит, а у Серёжи не стоит совсем… Он же старший… как же он жить будет?
…Я не был свидетелем распада семьи Сергуненкова и Гладкой – я сам овдовел, сбежал из дому. Практически с 1971 года мы с Лидой не встречались вовсе. Только за неделю до вылета из Ленинграда за кордон она позвонила мне на Васильевский остров.
– Старичок, знаешь, зачем я звоню? Мне нужна помощь. Мой новый любовник, он наверно будет мужем моим… он художник, талантливый, а мастерской нет. Ты не можешь найти для него мастерскую?
– Старушка, – ответил я, – не могу. Очень скоро я уеду из Ленинграда совсем…
– Куда? – спросила Лида.
– Думаю, что в Америку.
– А я никуда не поеду – я без родины не могу, – прозвучало в трубке, и наши голоса расстались.
Забавно, что мои бывшие друзья Глеб и Лида, не сговариваясь, сказали одинаковые фразы про родину. Отчего бы это? От чувства нетленной любви к отчизне? Или официальные литработники изготовили штамп на случай высказываний об отъезде за пределы? Не хотелось бы думать, что это духовное единство…
1984 год
За восемнадцать лет чужбины мне ни разу не довелось слышать имя Лидии Дмитриевны Гладкой, как не было её… И об «Авроре» ничего не слышал – может, такого журнала уже нет. Про Виктора Кривулина Топоров написал, что его литературной судьбы хватило на один абзац в энциклопедии. А судьба Гладкой – что – пустяк? – не заслуживает и абзаца?! Кто помнит поэта Лидию Гладкую? Эх, люди, земляки, вы же гордились ею, считали счастьем быть современниками… Или не помните:
Там красною кровью залит асфальт! |
Опять приходят строчки Ходасевича: «Судьба русских писателей – гибель…». Кто стряпает эту гибель? Власти? Только ли власти? Не есть ли в крови наших поколений мстительность к писателям за их мятежные судьбы? Одна бы власть судеб искусства не одолела… без нашей посильной и бескорыстной помощи…
2002 год
Слава ГОЗИАС
Знала Лиду с 1946 года. В нашей 32 школе она была председателем совета дружины (кажется, так это называлось), потом комсомольским секретарём. Лида была на класс меня старше. Нигде мы по делам и интересам не пересекались, тем не менее, когда в 1958 случайно встретились на углу восьмой линии и Среднего, Лида, с грудным ребёночком на руках, остановила меня, окликнув по имени, расспрашивала о моей учёбе. Она была очень тёплая – в отличие от большинства комсомольских активистов, депавших карьеру с детства.