Сколько силы в человеке?!

№ 2010 / 32, 23.02.2015

Геннадий КОММОДОВ

Медленно, очень медленно стало возвращаться сознание к Сагиду. Понял он это, когда стало казаться, что голова лежит на наковальне в кузнице отца, и кто-то всё чаще и чаще стучит по наковальне небольшим молотком. Потом прибавились редкие тяжёлые удары молотом. Сагид хотел коснуться головы рукой, но не смог: его будто спеленали. Что-то тяжёлое давило на грудь, дышалось с трудом. Открыл глаза – совершенно темно.

Вдруг появилось: ослепительная вспышка, тугой удар воздухом в грудь. Сквозь оглушительный металлический бой в голове Сагид осознал: взрывом снаряда его отбросило на дно окопа и засыпало землёй.

Когда Сагида почти откопали, он пошевелился. Его поставили на ноги. Он ничего не слышал – его рвало.

– Сильнейшая контузия, – заключили в медсанбате. Сагида отправили в полевой госпиталь, потом из Севастополя на корабле большую группу раненых вывезли в Новороссийск. Оттуда распределили по госпиталям Северного Кавказа. Сагид попал в Ессентуки, в госпиталь 2157.

Живительный воздух родного Кавказа, замечательные врачи, внимание и доброта медсестёр медленно, но верно делали своё дело. К Сагиду возвратился слух, восстановилась речь, мучительный перезвон в голове стал глуше и реже.

Наконец комиссия и решение:

– Здоров. Годен к строевой службе.

Сагид попросил три дня отпуска: недалеко от Кисловодска, в селе Кичмалка – сёстры, мать и отец. На электричке добрался до Кисловодска. Дальше пешком. Застывшие огромные валы безлесных предгорий, альпийские луга до самых снеговых вершин, голубое-голубое небо. Как это близко и дорого ему, рождённому высоко в селении Шики на склоне Безенгиевского ущелья!

Сагид шёл всё быстрее, почти бежал.

По пути, в карачаевском ауле он услышал родную речь. Как давно не слышал он балкарского слова! Его остановили, поинтересовались, куда идёт. Когда узнали, что молодой лейтенант – балкарец, что идёт в Кичмалку, к отцу, великому Кязиму Мечиеву, ему поднесли большую деревянную чашу свежего айрана, подвели коня, дали в проводники парнишку, тоже на коне. Провожала всадников большая толпа. Каждый передавал Кязиму привет.

Для Кязима приезд сына был полной неожиданностью. Он ничего не знал о контузии, о его пребывании в госпитале. Кязим недавно потерял среднего сына: Асхада нашли в овраге, убитого. И вот перед ним младший сын. В петлицах два ромбика: командир Красной Армии. Кязим всегда был сдержан в чувствах к своим детям. Он молча обнял сына.

Двое суток прошли как один миг. Сагид отправился по предписанию в Краснодар. 8-ой батальон 655 стрелкового полка держал оборону на берегу Таманского залива. Немцам нужен был Кавказ. Они рвались на западный берег Азовского моря. Долго это им не удавалось. Наконец удалось вклиниться. В прорыв ринулись большие силы гитлеровцев. Главная часть двинулась на Темрюк и Краснодар. Другие вели зачистку вдоль берега моря. Наших воинов они загоняли в воду лиманов и брали в плен. Так в плен попали остатки двух взводов, где был и Сагид.

– Вечером нас закрыли в помещении пустой свинофермы. Пришлось всю ночь стоять: пол покрывала зловонная жижа. За ночь привели ещё несколько групп. Утром построили в колонну и погнали на железнодорожную станцию Красноармейская. Тех, кто не мог идти, пристрелили.

Среди конвоиров выделялся один рыжий верзила. Время от времени он выхватывал из строя того, кто, по его мнению, слишком лениво двигался. На обочине дороги давал очередь из автомата по ногам или в живот своей жертвы. С ухмылкой смотрел, как человек от боли корчится на земле. Одним, двумя выстрелами в голову добивал раненого и трусцой догонял колонну.

На станции было уже много пленных. Всех распихали по вагонам для перевозки скота. Эшелон двигался медленно, часто и подолгу стоял на станциях. На третьи сутки дали еду: тёмно-бурую жидкость с небольшими кусками каких-то полусырых овощей. Тогда же из вагонов разрешили вынести трупы.

– На пятые сутки в щель увидели, что проезжаем станцию Борисполь. На окраине города эшелон разгрузили, долго строили, пересчитывали пленных. Колонну погнали в поле. Там большой участок был обнесён колючей проволокой, по углам – вышки с пулемётами. На огороженной территории – пленные. И никаких строений. Это сборный лагерь. Кормили через сутки. Каждое утро за проволоку выволакивали несколько трупов.

Через неделю провели «селекцию».

– Всех заставили раздеться донага, построили по пять человек в ряд и погнали на двух врачей – эсэсовцев. Те палками разделяли идущих на два потока. В одну сторону отправляли более крепких на вид. Слабых автоматчики отгоняли подальше. Первым разрешали одеться и гнали новой колонной к железной дороге. Вторых на наших глазах оттесняли к краю обрыва. Расстреливали.

– Вам оказана честь, – хрипло прокричал высокий худой офицер. – Вы поедете в Великую Германию.

В каждый товарный вагон затолкали ровно по 50 человек. Двери закрыли. Эшелон двинулся на запад. Раз в сутки приносили вёдра с супом и «кофе». Воды не давали совсем. Через десять дней эшелон прибыл на место назначения.

Сагид вспоминает:

– Со станции нас погнали по песчаному берегу к большой сосновой роще. Когда миновали рощу, увидели двухэтажный коттедж и длинное одноэтажное здание, несколько других построек. За ними раскинулся парк с небольшим искусственным озером, в котором плавали белые лебеди. Я впервые увидел таких птиц. У дороги – столб с красиво написанной табличкой: Waldlager Stutthof – Лесной лагерь Штутхоф.

Двумя рядами колючей проволоки под напряжением обнесена обширнейшая территория, разделённая на четыре сектора высокими внутренними заборами. В трёх – длинные деревянные чёрные бараки, в четвёртом – приземистое здание и две высокие кирпичные трубы.

– Нас загнали в лагерь, выстроили вдоль барака. В ворота вошёл высокопоставленный эсэсовец. На фуражке и на отворотах мундира нашиты череп и скрещенные кости. Он медленно шагал вдоль строя, пощёлкивая хлыстом по голенищам высоких сапог. Как мы узнали потом, это сам начальник лагеря оберштурмбанфюрер Хоппе. Глядел исподлобья и, кажется, в сторону. Мой сосед по строю что-то проговорил. Хоппе мгновенно остановился.

– Мерзавец! Скотина! Ты говоришь в строю! – на лице соседа появился кровавый след от хлыста. След сразу же закрылся вязким потёком: концом хлыста был выбит глаз. Ещё два, три удара обрушились на голову и плечи жертвы. – Собака! Здесь тебя научат дисциплине!

Вперёд выскочил другой эсэсовский офицер.

– Как вы думаете, что это такое? – выкрикивает он по-русски, указывая на две высокие трубы и здание в дальнем конце лагеря.

– Баня, наверное, – ответил кто-то.

– Баня? Ха-ха-ха, – офицер и другие эсэсовцы покатились со смеху.

– Да, это баня. Особая! Там с вас смоют всю грязь. Навсегда! – и продолжая хохотать, выкрикнул. – Это ваш единственный выход из лагеря.

Он взмахнул несколько раз руками, словно хотел взлететь. Эсэсовцы пинками и ударами прикладов принялись загонять вновь прибывших в барак.

– Там царила полутьма. Вдоль стен я увидел трёхъярусные деревянные нары с наструганными досками вместо матрасов. Тот день измотал нас: хотелось лечь, заснуть, забыться. Неважно где, на досках нар, на полу, на земле.

Весь следующий день шло посвящение в обитатели стационарного концентрационного лагеря Штудгода. Ритуал был разработан до мелочей ещё со дня основания лагеря.

Сагид этот день запомнил как самый унизительный за все годы пребывания в лагере. Утром всех разбудил дикий рёв:

– Schnell, schnell! Los, los!

Людей стаскивали с нар, били, подгоняли к дверям барака и выталкивали наружу. Здесь ждали «проминенты» – уголовники прибалты или поляки, лагерная аристократия. Одеты они были в чёрную униформу, на рукавах – жёлтые повязки. Условия их содержания значительно отличались. За это они держали население лагеря в беспрекословном подчинении и выполняли «грязные» работы.

«Проминенты» с плётками в руках стояли коридором до дверей соседнего барака. Они заставляли бежать и нещадно хлестали, чтобы успеть дать минимум – 25 ударов. Если человек бежал не слишком резво, на него обрушивалось большее количество ударов.

Сагид МЕЧИЕВ

В первой комнате соседнего барака заставляли раздеться догола, одежду нужно было бросить в угол. Начиналась регистрация. Каждого обмеривали, взвешивали. Сагид отметил, что похудел на 12 килограммов. Затем гнали в «ванную», где работала только одна душевая установка. Чтобы постоять под тоненькой струйкой холодной воды, надо было ждать в очереди на холодном, цементном полу не менее получаса. В соседнем помещении сажали на табурет и обривали голову, потом на этом же месте заставляли принимать самые различные позы, чтобы удобнее было брить везде, где только растут волосы. Брили без мыла и воды, иногда безжалостно срезая целые куски кожи. Обритые места дезинфицировали красноватой жгучей жидкостью. Заканчивалась вся процедура тем, что выдавали лоскуты с номерами. Эти куски материи явно уже были в употреблении: те, кому они принадлежали, прошли через сектор «К» – крематорий. Получившему номер бросали полосатую куртку и штаны. На рост человека и размер одежды не обращалось никакого внимания. Одежда была ношеной и грязной. Давали и обувь – деревянные колодки с грубыми жёсткими ремнями. Неузнаваемо изменившегося человека около барака ставили в строй. Первые стояли до конца дня. Только вечером дали немного морковного супа.

Наступил черёд необыкновенной муштры, этим занялся герр Шнитке, гориллообразное существо, как потом узнали – немец-уголовник со страшным прошлым рецидивиста-убийцы. Весь день посвящался строевой подготовке. Равнение в строю Шнитке проверял по-своему: прикладывал пистолет к груди первого в строю и делал три, четыре выстрела вдоль шеренги. Оставался очень доволен, если из строя выпадали убитые или выбегали раненые. Раненых он добивал, убитых запрещал трогать. Их вечером относили к крематорию. Садист заставлял нас часами бегать вокруг барака, нещадно избивал тех, кто, как ему казалось, задерживался. Очень любил ставить всех на колени.

– Русские так молятся богу. Молитесь, пока бог или я не смилостивимся!

После двух недель изнурительной муштры всех перевели во вторую зону лагеря, в другой барак.

– Теперь вы нормальная рабочая скотина! И будете ближе к самому тёплому месту в лагере – крематорию! – гогоча, напутствовал герр Шнитке.

Труд был разный, но везде очень тяжёлый, оболванивающий. Особенно тяжкой была работа в «упряжке буцифалов» – легендарные кони, как объясняли эсэсовцы. В большую телегу впрягали 10 человек. Они грузили и везли далеко к лесу чернозём для расширения парка. Количество грунта определял «проминент». Он, сидя на телеге, нещадно хлестал длинным кнутом «упряжку». На этой работе более 10–12 дней никто не выдерживал. Ослабевших переводили в «доходяги». Они работали в цехе, сидя, измельчали привозимую вагонами из Майданека, Дахау, Заксенхаузена и других лагерей кожаную обувь сожжённых в крематориях. Измельчённую массу замачивали в чанах, в особом клеевом растворе, и отливали ремни для солдат, винтовок и автоматов.

Эсэсовцы, имея огромное количество дармовой рабочей силы, открывали в лагере собственные фирмы. Одна такая фирма производила бетонные стеновые плиты. Для работы отбирали самых сильных и здоровых, их редко подвергали истязаниям, работавшие здесь получали «усиленное» питание. Сагиду повезло: его определили сюда. Это, наверное, вообще дало ему возможность выжить. К концу 1944 года из прибывших одновременно с ним в живых остались единицы.

Осенью 1944 года Сагид заболел: лицо опухло, покраснело, стало шелушиться – рожа; температура поднялась до 40 градусов – воспаление лёгких; на теле образовались флегмоны – гнойные опухоли. Несколько дней удавалось скрывать болезнь. Только бы не в ревир – лагерную больницу. Оттуда почти никто не выходил выздоровевшим, оттуда – прямая дорога в крематорий. Но Сагид совсем ослаб и работать не мог. Его погнали в ревир.

– В инфекционное отделение, – едва взглянув, определил врач.

– Проходи, – осклабился санитар у дверей. – Ты скоро умрёшь. Здесь все умирают!

В «палате» – человек 150. Они лежали по двое на каждом месте двухъярусных нар. Сагиду указали на свободное место внизу. На нарах был матрас весь в пятнах крови, гноя, экскрементов. Но Сагид утратил обоняние, почти ничего не видел. Он упал на матрас и потерял сознание.

Лечение было простым: от рожи – красные таблетки, от воспаления лёгких – уколы красноватой жидкости, на флегмоне врач сделал большой разрез. Санитар зверски выдавил гной с кровью, затолкал пальцем в рану большой кусок бумажного бинта. Сагид на адскую боль не реагировал. Перевязку делали раз в пять дней, когда бинт полностью пропитывался гноем, сверху появлялась толстая твёрдая корка, и рана распространяла сильную вонь.

Так прошло три недели, и – чудо: температура снизилась, из раны перестал выделяться гной. Сагид выздоравливал. Он избежал самого страшного – сектора «К».

Там печи работали круглосуточно. Через них пропустили уже более 80 тысяч. Но трупы копились, их складывали штабелями. Соорудили установку для сжигания на открытом воздухе: открыли большой котлован шестиметровой ширины, поперёк, как колосники, в печи положили рельсы, на них укладывали слоями трупы и горючие материалы. За сутки здесь сжигали по 600–800 трупов.

В январе 1945 года по лагерю распространилось известие, что советские войска близко.

25 января всех, кто мог идти, колоннами по 1000 человек стали выводить за ворота. Кто идти не смог, были заперты в бараках и сожжены. Лесной лагерь Штутгоф перестал существовать.

Сагид вспоминает, что произошло потом:

– По глубокому снегу в большие холода нас гнали на запад. Это называлось эвакуацией. Двигались только днём, на ночь нас загоняли в сараи, брошенные усадьбы. Однажды в начале марта, утром, оказалось, что все конвоиры разбежались. Во второй половине дня появилась техника, солдаты, офицеры. Мы оказались в английской оккупационной зоне. Мало что изменилось, только кормили лучше и не били.

В середине лета всех русских военнопленных из английской зоны на корабле вывезли в Новороссийск.

Какое ликование было, когда наконец увидели берег Цемесской бухты!

Но радовались рано и напрасно. С корабля всех перевели под конвоем в пустующие торговые склады. Опять колючая проволока, опять часовые! Думали – карантин, оказалось, «смерш». Никто не был отпущен. Все получили 10-летний срок заключения. Снова лагерь, снова изнуряющая работа. Только теперь на советской земле, в Сибири, на шахтах Воркуты.

Об этом времени и последующих десяти годах Сагид старается никогда не вспоминать.

Через восемь лет перед заключёнными извинились, убрали проволочные ограждения, часовых. Заключённые стали спецконтингентом. Им теперь не разрешалось только уезжать.

Сагид ко всему этому был совершенно безразличен. Он давно утратил всякий интерес к жизни. Он жалел, что не погиб под Севастополем, что не был на азовском лимане, что его организм выдержал все мучения фашистского ада. К тому же Сагид тяжело заболел.

Зина, жительница пригорода, работавшая в санчасти лагеря, добилась разрешения забрать Сагида к себе домой. Она народными средствами сумела поднять больного на ноги, отогрела его заледеневшую душу. Они поженились. Через год родился сын Валерий.

В 1956 году кончился срок заключения. Сагид отправился в Казахстан к сёстрам. Он посетил могилы отца и матери. Позвал Зину к себе. Та поначалу переехала, но через несколько месяцев всё переиграла.

А вскоре балкарцам разрешили вернуться на Кавказ. Мечиевы поселились в Шалушке. Сагид построил свой дом. Ему в этом помогли родственники и соседи по кварталу. (Тогда ещё было в обычае проводить субботники и воскресники – праздники коллективного труда и радости в помощь друг другу.) Работать он устроился на завод ЖБИ в Нальчике. Женился. Марьям Биттирова стала отличной женой. Вместе они вырастили двух сыновей – Эльдара и Руслана и двух дочерей – Любу и Жанну. Сагид гордится и своим первым сыном: Валерий закончил мединститут, став врачом. Безмерно рад Сагид тому, что он уже дедушка: у Валерия двое детей. Внуки хотят приехать, увидеть деда, они носят фамилию Мечиевы.

17 сентября 1986 года Сагиду в Чегемском районном военкомате вручили удостоверение «Участник Великой Отечественной войны» и возвратили воинское звание лейтенанта.

Сагид уже давно живёт полной жизнью. Он гордится:

– Вторую половину жизни я сделал сам.

Геннадий КОММОДОВ,
г. НАЛЬЧИК