УЖАСАЮТ МАСШТАБЫ ПРОДАЖНОСТИ

№ 2010 / 41, 23.02.2015, автор: Марина БЕРГМАНН

 

Олег ПАВЛОВ

– Был ли в вашей жизни момент, когда вы поняли, что будете писателем?

– Я каким-то таким родился… Cамое сильное впечатление производило то, что читали вслух, то есть сказки. Помню, самое сильное впечатление произвели почему-то чукотские, то есть до сих пор помню. Так что впечатлительность… Сколько помню себя – пытался писать. В семье относились к этому почему-то всерьёз. Бабка хранила и берегла мои каракули. И мне никто не сказал, что это плохо или глупо или, хотя бы, что ещё маленький. И отец, и мама… В общем, это было даже что-то внушённое с детства, именно это – желание писать. Дальше был опыт чтения – от подростка и до юноши. Я читал запоем, полюбил литературу как таковую. Главные впечатления тогда: Достоевский, Андреев, Маяковский, Платонов. Я верю в переселение душ. Но несколько в ином смысле: что Достоевский может в тебя вселиться и сделаться частью твоей души… Достоевский не был моим учителем или кумиром – но переселился в мою душу из «Бедных людей» и «Униженных и оскорблённых». Так же и Платонов. Потом мой собственный жизненный опыт заставил писать… Потом я получил посвящение от настоящих писателей – Астафьева, Владимова… Потом я осознал, что только это могу. А когда спрашивают, почему я пишу так, а не иначе, то я отвечаю вопросом на вопрос: а почему я прожил то, что прожил, и видел то, что видел? То есть было всё – но если ты избран на этот путь свыше, то это не творчество как таковое, а вся твоя жизнь. Должен увидеть, пережить, понять – и написать. Когда это понимаешь и принимаешь такую судьбу – ты писатель.

– «Память, исследование, воображение»: которая из этих частей преобладает в вашем творчестве? Которая из них имеет больше веса в вашем новом романе «Асистолия»?

– Всё оживает именно в воображении. Я часто говорю, что делюсь с героями только своими жизненными впечатлениями. Это правда. Они всегда мои – но это не я сам. То, что произвело на меня впечатление, должно быть уже в прозе многократно усилено и достичь наивысшей возможной точки, так вот преобразившись. Но я бы мог сказать, что помню это, как могу сказать: придумал, сочинил. Я не вижу, если честно, разницы для себя в этом никакой. Я всё равно это пережил… Получается так. Главное – переживание.

– Как у вас возникла идея романа? Откуда пришло название? Герой «Асистолии» – ваш ровесник. Автобиографичен ли роман в какой-то степени?

– Много молодых мужчин в России погибло за эти годы. Это эпидемия – не дожив даже до сорока лет. У меня погиб друг. Но до этого погиб ещё один друг… После этого в меня вселился страх смерти… Есть такая болезнь… Поэтому такой герой, поэтому, в общем, и такое название – мужчины в этом возрасте умирают в России именно от сердца. Всё остальное стало возникать как-то само собой, но потому что я решил сознательно, что напишу с предельной свободой – так свободно, как только могу, и по форме, и по содержанию. Но кто себя так изучил и понимает, чтобы о себе же самом писать? Это кажется, что написать автопортрет очень просто. Но в литературе это почти невозможно. Именно поэтому писатель всегда описывает свой опыт как чужой – ну а чужой, тогда уж, как свой. Как ни смешно, скорее всё там ближе к жизни Льва Толстого, наверное. Вот уж чья семейная жизнь была настолько же «объективно ужасной». Кстати, и ужас перед смертью он пережил где-то в эти годы, и так же болезненно… Впрочем, как и Феллини, например. Это пережили и переживают очень многие, но именно творческие люди. Это плата, то есть я хочу сказать, что смерть нельзя ни описывать, ни показывать безнаказанно – а наказание такое. Тебя тогда уж заставят в этот ужас погрузиться и его пережить. Но я не скажу точно, писал ли я этот роман, чтобы выжить, или выжил, потому что написал его… Вообще человек – это болезнь. Но моя болезнь, с которой живу – это диабет. Когда напишу о жизни диабетика – напишу о себе.

– «Асистолия» пронизана трагедийным восприятием жизни. Как вы думаете – жили б ваши герои в другое время и/или в другой стране, были бы они счастливее?

– Рок – это другое. Это отсутствие выбора. Но жизнь трагична… Мы рождаемся, не имея выбора, для страданий. Я бы не взялся убеждать в этом ребёнка, который когда-то всё почувствует сам, но взрослые люди зачем же лицемерят или настолько бездушны? Первая же утрата приносит это чувство, и её ничто не залечит. Мне всего сорок лет. Но я уже потерял столько любимых людей, что мог бы сойти с ума, если бы не заставил себя хоть как-то смириться c этим…. В общем, трагична любовь человеческая. Страдаешь, если любишь. Я любил и люблю всех этих людей. Любовь дарила счастье, радость. Но когда их не стало, она же приносит мне страдания. И в мире, где есть смерть, всегда будет так.

– Ваш роман весьма реалистичен, без фантастических завихрений. Но всё же мне казалось во время чтения, что в «Асистолии» мелькает достоевщина. Писали ли вы «с оглядкой» на Достоевского?

– Нет, я не оглядываюсь на Достоевского в таком смысле. Достоевщиной у нас обычно называют психологизм, но это нелепо, потому что не меньше психологизма в Толстом, в Чехове, да и драматизма. Я русский писатель – ну, возможно, очень русский. То есть мы не знаем ни в чём чувства меры, оно нам вообще претит. Но отсюда, скажем, такая глубина и резкость русской литературы в изображении человеческих страстей.

– Известно, что вы верующий человек. Как сочетается вера и тот ужас каждодневной жизни, который вы так остро описываете в «Асистолии» (и не только в ней)?

– Самое страшное – самое правдивое. Но страшно, потому что это правда. Правда человеческих отношений – она такая, всегда страшная. И я считаю, что всё в жизни требует мужества это понять и с этим жить. В романе нет ничего ужасного – скажем, фильмы Бергмана на семейные темы, они страшней. После Бергмана назвать что-то такое «ужасом»? Тогда что такое его «Осенняя соната» или «Крики»? Для меня это только жизнь – и ничего кроме жизни, но показанная в самом драматическом своём выражении, скажем так, моменте…. А что он показал, Бергман? Вроде бы частную жизнь людей… Именно его картины для меня были точкой отсчёта, я с ними сверялся. Но в каком смысле? Мне чуждо его неприятие женщины и самой этой жизни, семейной. Да, потому что я верующий человек. Но сам такой вопрос неправильный… Неправильно это утверждение бездумное: верующий. Во что ты веришь? Вот вопрос для каждого – и обращённый от человека к человеку…. Это же вопрос о смысле жизни и о том, что же в конце концов становится самой жизнью… Любовь в моём понимании – это высшее проявление веры. Тот, кто не умеет любить, не может дать надежды другому. И я писал роман о любви – о том, как спасаются любовью. И даю такую надежду. Спасаются именно двое: мужчина и женщина. Это убеждение я вынес из собственной жизни, для меня в этом и смысл её, в моей семье – а больше ни в чём.

– Роман затрагивает 70–80-е, описывает страшные девяностые и всё ещё беспокойное первое десятилетие двухтысячных в России. Каким вам видится будущее страны?

– У меня дочь – мне за неё страшно. То, что мы пережили – это ничто в сравнении с тем, что переживут после нас они. Страна давно плывёт, как брошенный корабль. Я не верю ни в какой социальный оптимизм газетных болтунов, вдобавок кем-то подкупленных. Кто реально управляет страной и получает подлинную информацию о её состоянии – их дети уже не здесь. Это обо всём и говорит: они бегут, потому что мы тонем… Состояние людей, именно людей ужасно. Да, есть нефть, газ… Но такое одичание – я не знаю, как это можно вернуть хоть куда-то назад, когда была хоть какая-то мораль. Всё продаётся и всё покупается. Ужасает эта продажность, её масштабы. Новое поколение мы потеряли, по-моему: они запуганы, они усвоили все эти нравы, порядки, понятия. Людей, полагающих основой своей жизни сострадание, бескорыстие, так мало, что они выглядят сумасшедшими. Россию развратили, как не развращена ни Европа, ни Америка. Я не западник по своим взглядам, но люди, которые увидели, как можно жить там, хоть что-то всё-таки поняли. Наша дикость в нашей бедности, а бедность наша – в нашей продажности. Как этот круг разорвать, я не знаю. Но надо хотя бы признать, что это мы сделали жизнь для наших детей такой – и что мы всё же не хотим, чтобы она такой осталась… Ну, если не планируем бежать, всё бросив, с тонущего корабля. Я понимаю людей, которые бежали – они были прежде всего напуганы. Но Бог дал нам, русским, только Россию, куда мы все-то убежим – некуда. Спастись как можно? Верой только…. Она у нас есть – наша вера. Но я не понимаю, когда кричат: Россия гибнет, Россию надо спасать… Да не Россию спасайте – а себя же, своих детей и души свои. Cигнал бедствия, он такой: спасите наши души.

 

Беседу вела Марина БЕРГМАНН

Фото Михаила ЕВСТАФЬЕВА