Выйти из гетто

№ 2010 / 41, 23.02.2015

Сколько литературных критиков нужно на северную столицу, и почему они хвалят «страшную скукотищу». О падении курса слова относительно картинки, что в силах отвести удар от писательского кармана и когда следует достать гитару и пойти в «трубу».

Вадим ЛЕВЕНТАЛЬ

– Как пришёл в литературную критику?

– У нас на филфаке была специализация «Литературная критика и редактирование». Упор там делался скорее на редактирование, чем на критику (В.Л. Топоров отказался читать курс критики, сказав, что такому городу, как Петербург, достаточно трёх-четырёх действующих критиков, а плодить критиков, которые останутся без работы, смысла нет), тем не менее когда появился сначала сайт, а потом и журнал «Прочтение», оттуда пришли именно к нам на специализацию: не хочет ли кто-нибудь попробовать себя. Философия журнала тогда была «будьте проще, сядьте на пол», поэтому основной жанр там был – короткая рекомендация к прочтению: вот такой детективчик, вот такой любовный романчик.

– Что для тебя литературная критика?

– Герман Садулаев высказался раз в том духе, что критик должен быть этаким книжным зазывалой (эта ироническая формула, впрочем, принадлежит Андрею Фефелову): подходи, налетай. Это наивная идея – хотя бы потому, что «рядовой читатель» (фантомный персонаж, да) критику не просто не доверяет – он относится к нему враждебно: критик, во-первых, продажный, во-вторых, хвалит только своих друзей, а в-третьих – хвалит только страшную скукотищу. Писателю в его работе критик не помощник; Карамзин писал, что ругать бессмысленно, потому что научить писать хорошо невозможно, «но если вышло изрядно, отчего не похвалить». Ясно, что литературе in general не нужны никакие институции: писатель работает на территории своей собственной внутренней империи. То, чем мы занимаемся, – это литературный быт. Но это не значит, что им не надо заниматься, напротив. Самолёт летает сам по себе, и всё-таки без наземной инфраструктуры ему будет неуютно, вот литературная критика – часть этой инфраструктуры.

– Устраивает то, чем занимаешься?

– Меня устраивает. Если бы это занятие ещё и семью устраивало, совсем хорошо было бы.

– Твоё критическое кредо?

– Тут полагается вписать какую-нибудь фразу на латыни, чтоб не стыдно её было на фамильный герб поместить, но у меня нет фамильного герба. Мне кажется, самое интересное и самое ценное в нашей работе – это когда критическое суждение не уходит в безвоздушное пространство, когда возникает диалог, разброс мнений. Зазор между разными отношениями к тексту всегда любопытнее, чем каждое мнение в отдельности.

– Твоя лучшая статья или, может быть, пятёрка твоих статей, которые более всего ценишь?

– Если смотреть фактам в лицо, то самая моя успешная статья – это написанная три года назад маленькая заметка про какой-то роман Коэльо. Регулярно получаю в Имхонете благодарности от разных девушек за этот издевательский по отношению к бразильцу и его поклонницам текст. С субъективной же точки зрения, мой лучший текст на сегодня – это статья-анализ «Хрустального мира» Пелевина, она пока не опубликована. Правда, это такая критика, которая ближе всё-таки к литературоведению, к науке (если согласиться с тем, что литературоведение – наука).

– Что у нас сейчас с литературой?

– Тут два момента. Во-первых, потеря литературоцентричности культуры со всеми вытекающими. Курс слова по отношению к картинке продолжает падать. Ясно, что ничего хорошего в этом нет – для нас, во всяком случае. С другой стороны, язык всё-таки есть дом бытия, никакое MTV не в силах тут ничего поменять, они могут только сделать вид, что это не так. Поэтому тот, кто, по Блоку, слышит музыку, будет продолжать писать – и в этом, по-моему, надежда. Или, во всяком случае, утешение.

– Чего ждёшь от нового литературного десятилетия?

– Думаю, что десять лет – достаточный срок для того, чтобы кардинально изменились пути доставки текста к читателю. Pay-what-you-want, print-on-demand, бог его знает, что ещё появится и что в результате победит, но, во всяком случае, уже просто не может не появиться механизм, соединяющий писателя с читателем – его читателем – напрямую. Это, по-моему, может отвести удар если не по писательскому карману, то по писательскому самолюбию точно – а это, я уверен, важнее. Что же до литературных течений-направлений, то, думаю, их время ещё не пришло. Для того, чтобы появилось что-то типа, условно, натуральной школы или, опять же условно, поэзии декабристов, должна быть другая прежде всего политическая ситуация. А сейчас нет политики, только её симулякр.

– С какими авторами связываешь свои надежды?

– Я жду с нетерпением новых книг всех авторов, которых люблю, речь о писателях уже состоявшихся, все они значительно старше меня… Глупо же звучит: «Левенталь связывает свои надежды с Пелевиным», да? Я должен говорить о своём поколении. Есть талантливые и даже чудовищно талантливые люди, которым примерно по тридцать лет и которые, очевидно, своих лучших книг ещё не написали, – вот с ними со всеми и связываю. Это и Ксения Букша, и Сергей Самсонов, и Владимир Лорченков, и Алексей Шепелев, и Наталия Курчатова… кого-то забыл. А кого-то наверняка и не знаю. Бог знает, кто из них сойдёт с дистанции, а кто напишет-таки шедевр. В театральном вузе, когда я пришёл на первый курс, нам сказали: «Не все из вас станут артистами». Мастер как в воду глядел: артистом не стал почти никто, только один человек, по-моему.

– Назови пять статей твоих коллег по критическому цеху. Вообще, в каком сейчас у нас состоянии литкритика?

– Нельзя, например, сравнить какую-нибудь большую, итоговую статью Данилкина с – пусть даже большой, но всё-таки не больше журнальной полосы – рецензией Курчатовой. Хотя я уверен, что Курчатова не менее талантливый критик, нежели Данилкин. У Топорова что ни статья, то песня – но опять же, разве можно через запятую указать кого-нибудь ещё? Он работает в своём жанре, больше так никто не пишет. Критика, на мой взгляд, в таком состоянии, что талантливые люди есть, их больше, чем пальцев на одной руке, но абсолютное большинство из них вынуждены работать в слишком большом темпе. Маленькая рецензия может быть талантливой, остроумной, даже шедевральной, но ничто не заменит всё-таки серьёзной аналитической (и полемической) статьи. Те люди, у которых есть время писать такие статьи, за редкими исключениями, талантом не блещут.

– Совмещаешь ли с критикой писательство? Сложно ли это делать и нет ли в этом раздвоения личности?

– Раздвоения нет. В понедельник нацарапываешь своё что-то, а в пятницу пишешь статью. А ещё работа в издательстве, учёба, прогулки с сыном, походы в магазин. Никто же не варит суп как писатель и не ходит в банк оплачивать квитанции как критик.

– На твой взгляд, современная литература резонансна в обществе или многое и важное проходит совершенно незаметно?

– Резонанс в обществе вызывают телесериалы – если сравнивать с ними, то литературу не слышно вообще. С другой стороны, достижения астрофизики, допустим, волнуют ещё меньший круг людей, так что литературе ещё есть куда падать. Совершенно незамеченных важных книг я не знаю. (Роман Олега Стрижака «Мальчик» кажется мне абсолютным шедевром – этакий «Петербург» конца XX века – и при этом об этом романе никто ничего не знает – вот, да; только этот роман вышел семнадцать лет назад.) Моё удивление чаще вызывает повышенное внимание к книгам, которые, на мой взгляд, совершенно его не заслуживают. Но такие всплески быстро проходят. Кто сейчас помнит, что всего только год назад нам продавали Олега Гладова как супер-пупер-мега-звезду и надежду русской литературы?.. А про Терехова, Крусанова, Шарова – всё-таки пишут, так что незамеченными они не остаются.

– Как считаешь, нужны ли литпремии, и если бы их решили унифицировать, то какую надо оставить?

– Премии сейчас – основной элемент литературного быта, до тех пор, пока их что-то не заменит, они незаменимы. Пока всё крутится вокруг них – разговоры, дискуссии, продажи, книгопечатание – хотя, в принципе, всё может в любой момент поменяться, и точкой сборки литпроцесса может стать, как раньше, толстый журнал или, как ещё раньше, допустим, монастырский скрипторий. Нельзя унифицировать премии – одни из них вручают по совокупности (как Нобелевская премия), другие за конкретный текст (как Букеровская премия); одни – за максимальную «удалённость от народа» (как премия Андрея Белого), другие, наоборот, за отказ запереться в башне из слоновой кости (как Нацбест). Если бы мне сказали: «Вадик, все премии отменяем, оставим только какую скажешь», – я бы попросил оставить какую-нибудь премию за лучший дебют. Всё-таки молодым писателям моральная поддержка важнее, чем другим.

– Портят ли литературу современные издательства, рынок, и насколько в силах критик повлиять на современный литпроцесс?

– Увы, портят. Не глобально, но всё-таки. Ситуация выстроена таким образом, чтобы у писателя не было времени отшлифовать текст, дать ему отстояться. Текст написан – нужно положить его на несколько месяцев, потом достать, отрезать лишние куски, потом дать почитать ближайшим друзьям, обсудить с ними его, потом ещё доработать, и только после этого нести в издательство. А у нас у писателя текст прямо из-под пера вырывают. Кроме того, меня раздражает практика «встреч с писателями» в магазинах. Решительно никому это не надо и неинтересно, а у писателя отнимают кучу времени, когда он мог бы работать. Доказательство тому, что критик может влиять на процесс, – конкретные примеры. Скажем, Топоров написал про Емелина – и тут же Емелин выходит из гетто и становится модным поэтом. Пишет Данилкин про быковские романы, что они никуда не годятся, – и, пусть не все, но многие, во всяком случае, начинают задумываться: а вдруг и впрямь король голый?

– Если разочаруешься в профессии, чем займёшься?

– Достану гитару, вспомню, как на ней играть, и пойду в «трубу» на Невский; пою я неплохо.

Беседу вёл Андрей РУДАЛЁВ