Следы Античности в поэзии Юрия Кузнецова

№ 2011 / 6, 23.02.2015

Ан­тич­ность – это ко­лы­бель ми­ро­вой по­эзии, её ду­хов­ная ро­ди­на. Ког­да Пер­сей от­сёк го­ло­ву Ме­ду­зе Гор­го­не, из ка­пе­лек её кро­ви ро­дил­ся Пе­гас. Этот кры­ла­тый ми­фи­че­с­кий конь вы­сек ис­точ­ник на го­ре Ге­ли­кон – Ип­по­кре­ну – да­ю­щий вдох­но­ве­ние всем по­этам.

Античность – это колыбель мировой поэзии, её духовная родина. Когда Персей отсёк голову Медузе Горгоне, из капелек её крови родился Пегас. Этот крылатый мифический конь высек источник на горе Геликон – Иппокрену – дающий вдохновение всем поэтам. Но Пегас вовсе не безобидное лирическое существо. Напомню, что именно он подносил Зевсу громы и молнии.

Поэт Юрий КУЗНЕЦОВ. 18.01.1989

Все великие поэты во все времена соприкасались с Античностью, черпали в ней свои духовные, творческие силы и вдохновение. Шекспир, Гёте, Байрон, Данте, Пушкин, Державин, Жуковский, Тютчев, Фет, Блок… Потому что именно там, в Античности – истоки эпоса, лирики, трагедии, комедии. Там зародились даже такие поэтические жанры, как эпиграмма, эпитафия, дифирамб. Там тени великих Гомера, Эсхила, Софокла, Еврипида, Аристофана, Лукреция, Катулла, Вергилия, Горация, Овидия… Пройти мимо Античности и не заметить её просто невозможно. Надо быть слепым, глухим к поэтическим звукам и краскам.

Не был исключением в этом смысле и Юрий Поликарпович Кузнецов, истинно русский поэт, чьё имя стоит в первом ряду мировой поэзии. Следы Античности проявляются в его творчестве. Напомню лишь некоторые его стихи, в которых он обращается не прямо, но косвенно к этой теме: «Отрицание», «Новый Герострат», «Афродита», «Елена» и, конечно же, «Поэт». Но прежде чем остановиться на них, приведу слова Шиллера из его работы «О наивной и сентиментальной поэзии», где он сравнивает поэзию античную, называя её иначе – наивной, и современную. Современную, разумеется, его времени, но, думаю, и нашим дням. «Античная поэзия, – писал этот великий немецкий поэт, – возникла в условиях непосредственного единства идеала и действительности, а современная – развивается на основе их полного разрыва». Это стало особенно заметно именно сейчас, когда угасли и угасают последние русские поэты. На смену им приходит бесчисленная рать постмодернистов и концептуалистов с их языковым хаосом. Ещё Ф.Шеллинг в своей «Философии искусства» писал, что «язык сам по себе есть только хаос, из которого поэзия должна построить тело для своих идей», а поэтическое художественное произведение должно быть «некоторым универсумом, небесным телом». Далее он сравнивал словесную поэтическую речь с музыкой, уделяя особое внимание ритму, пластике, отталкиваясь от античной поэзии. Можно привести много примеров подобных «небесных тел» как в европейской, так и в классической отечественной поэзии. А из современных нам поэтов наиболее мощно и властно усмирил языковой хаос и овладел музыкой речи Юрий Кузнецов, у которого почти каждое стихотворение, особенно последние поэмы, являются этим «универсумом». Его поколение поэтов – как гаснущие звёзды на поэтическом небосклоне, и как бы вскоре не наступила кромешная темнота, хаос.

Иннокентий Анненский также находил зерно всей современной поэзии в античной литературе. Он писал, что «только благодаря античным мифам возникла та категория героизма, без которой в нашем творчестве, вероятно, не образовалось бы ни поэмы, ни трагедии, ни романа». Он мечтал о том времени, когда именно славяне пробьют новые пути для неувядаемого старого мира. Вот его слова: «Не будет ли судьба – о, не политика, конечно! – когда-нибудь благосклоннее к эллино-славянскому не союзу даже, а синтезу? Не внесут ли славянские культуры и славянский темперамент новой и интересной ноты в воскресающие гимны античности?» Такие ноты, несомненно, вносил Юрий Кузнецов, поэт с глубоким мифическим сознанием. Он сам сказал о себе именно так, во вступительной статье «Воззрение» к сборнику «Крестный ход», оказавшемуся последним в его творчестве. Статья-завещание, в которой ничего не прибавить и не убавить:

«Я поэт с резко выраженным мифическим сознанием. Оно проявилось не сразу, хотя свой первый символ увидел весьма рано. Ему я обязан первым воспоминанием. Мне было с небольшим два года. Помню, как долго открывал тяжёлую калитку с высоким кольцом. Выйдя на улицу, увидел сырой, мглистый, с серебристой поволокой воздух. Ни улицы, ни забора, ни людей, а только этот воздушный сгусток, лишённый очертаний. Конечно, такое воспоминание не случайно. Это было то самое туманное дремлющее семя, из которого потом выросло ощущение единого пространства души и природы». Не то ли единство идеала и действительности, о котором писал Шиллер?

Хочу привести ещё некоторые слова из той же статьи Юрия Кузнецова, проясняющие его творческое кредо. «Творцами мирового эпоса были певцы. Естественно предположить, что первыми певцами были ангелы. Они пели хвалу Богу. Тончайшей интуицией это уловил юный Лермонтов:

По небу полуночи ангел летел, И тихую песню он пел…

Люди же на земле пели гимны богам, творили мифы и сказки. Мифическое сознание неистребимо. Народы мира доныне живут мифами, даже ложными, вплоть до газетных «уток»… Итак, миф не выдумка и не ложь. К настоящему мифу нужно относиться серьёзно». А что такое миф, добавлю, как не воплощение в первую очередь Античности?

Далее он приводит слова А.Ф. Лосева из «Диалектики мифа», которые, очевидно, крепко впечатались в его сердце: «Для мифического сознания всё явленно и чувственно ощутимо. Не только языческие мифы поражают свежей и постоянной телесностью и видимостью, осязаемостью. Таковы в полной мере и христианские мифы, несмотря на общепризнанную и несравненную духовность этой религии. И индийские, и египетские, и греческие, и христианские мифы отнюдь не содержат в себе никаких специально философских и философско-метафизических интуиций или учений, хотя на их основании возникали и могут возникнуть соответствующие философские конструкции. Возьмите самые исходные и центральные пункты христианской мифологии, и вы увидите, что они тоже суть нечто чувственно явленное и физически осязаемое. Как бы духовно ни было христианское представление о Божестве, эта духовность относится к самому смыслу этого представления; но его непосредственное содержание, то, в чём дана и чем выражена эта духовность, – всегда конкретно, вплоть до чувственной образности. Достаточно упомянуть «причащение плоти и крови», чтобы убедиться, что наиболее «духовная» мифология всегда оперирует чувственными образами, невозможна без них…»

Мифическое сознание, писал Юрий Кузнецов, было присуще и Пушкину, на чьём поэтическом небосклоне царил Аполлон с музами, а когда старуха из «Пиковой дамы» усмехнулась – и Герман сошёл с ума, то это «усмехнулся миф». Мифическое сознание Лермонтова мощно проявилось в поэме «Демон». Оно было у Гоголя, где в его повести «Вий» пространство Хомы Брута и пространство Вия «совмещены и представляют одно зримое и осязаемое целое». И Тютчев в полной мере обладал этим мифическим сознанием, взять хотя бы одно его стихотворение «Моя душа – Элизиум теней…». И Гончаров, у которого «грандиозная лень Обломова выросла не на пустом месте. Её национальные корни уходят вглубь к двум лежебокам: Илье Муромцу и Емеле. Первый лежал на печи тридцать лет и три года, а второй лежит с незапамятных времён и поныне, правда, в ином пространстве. Но если Илья Муромец всё-таки проснулся и соскочил с печи уже богатырём, то Обломов остался лежать, и его богатырские возможности так и заглохли на диване». Если продолжать, то мифическое сознание можно обнаружить и у Достоевского, и у Тургенева, и у Бунина.

Однако в двадцатом веке, говорит Юрий Кузнецов, мифическое (читай – античное) сознание в русской поэзии измельчало. «Печать вырождения лежит на всех стихах Ф.Сологуба… В экзотических туманах Гумилёва миф мелькнул четыре раза: «Жираф», «Память», «Слово», «Заблудившийся трамвай». Немного больше у Есенина: «Шёл Господь пытать людей в любви…»… Один раз мелькнул у Смелякова – «Пряха». У Клюева мифическое сознание застыло в догмате. Оно в сущности мертво и работало на холостом ходу». Но зато в полной мере оно проявилось у самого Юрия Поликарповича. Особенно в поэмах «Крестный путь», «Сошествие в ад» и незаконченной поэме «Рай».

В гору мы шли. Путь был торным. И значит, до нас Мыкался кто-то, как маятник, здесь много раз. Это был он! И мы вскоре его увидали. Медленно камень катил он на гору печали. – Это Сизиф! – я воскликнул. И вздрогнул Сизиф, И обернулся. Воистину, жизнь – это миф! – Ухнем, Сизиф! – крякнул я, и вкатили мы вместе Камень на гору, и камень остался на месте. И улыбнулся Христос и во славу Свою Молвил Сизифу: – И ты скоро будешь в Раю…

Или же вот это, очевидно, последнее стихотворение Юрия Кузнецова, диалог между священномучеником Поликарпом, учеником апостола Иоанна, и христианским еретиком второго века Маркионом:

Встретились в Риме однажды мудрец и святой, И завязался конец между ними такой: – Эй, Поликарп! Ты меня узнаёшь? – молвил гностик, И задрожал его дух, как над пропастью мостик. – Я узнаю сатанинского первенца. Сгинь! – Так Поликарп Маркиону ответил. Аминь! Каждое слово его как звенящая медь, Каждое слово сбылось или сбудется впредь.

Я думаю, вовсе не случайно в своём последнем стихотворении Юрий Поликарпович обратился к фигуре и образу святого Поликарпа, отождествляя свою неразрывную связь с отцом, возмещая свои известные строки «Я пил из черепа отца…». Он «пил» его духовную силу. И каждое слово самого Юрия Кузнецова – это «звенящая медь», сбывающееся сейчас и в грядущем.

Ещё немного о следах Античности в творчестве поэта. Вот стихотворение «Елена»:

Ты кто, Елена?.. Стар и млад Из-за тебя в огне. Пускай цари повременят, Ты вспомни обо мне. Гомер, слепой певец богов, Донёс из пустоты Вздох потрясённых стариков, Но не твои черты… …Когда другая за мечты Меня сожгла любя, Ты приняла её черты – Я потерял тебя.

Или «Афродита», где идеал и действительность неразрывны:

…Встал дурак на высокую сопку, Одолжил у соседа ружьё. Опрокинул для верности стопку: «У, собака!» И встретил её! Пена бездны из пасти светилась… Сумасшедший на улице пел, Как из бешеной пасти явилась Афродита… А он не успел!

И, наконец, самое характерное для его мифического сознания стихотворение «Поэт». Приведу заключительную строфу:

…И с тех пор я не помню себя: Это он, это дух с небосклона! Ночью вытащил я изо лба Золотую стрелу Аполлона.

Юрий Кузнецов, объясняя это стихотворение, писал: «В 1967 году у меня, наконец, прорезалось мифическое сознание в «чистом виде». Я написал свой первый миф: стул в пиджаке сдвинулся с места сам и стал ходить, и даже говорить по телефону.

Стул в моём пиджаке подойдёт к телефону, Скажет: – Вышел. Весь вышел! Не знаю, когда и придёт.

Так я открыл свою поэтическую вселенную. К этому времени я прочитал три тома А.Н. Афанасьева «Поэтические воззрения славян на природу», и уверился в себе. И, сам того не сознавая, послал вызов богу искусств Аполлону: написал стихотворение «Поэт». Аполлон не стал сдирать заживо с меня кожу, как с Терсита, но удостоил меня ответом: послал смертоносную стрелу. От одного свиста его стрелы поднималась буря и ломала деревья. Удар был сокрушительным, но я устоял… Очень важно, что я устоял. Человек с обыденным сознанием усмехнётся и скажет: «Какая чепуха! Это всё произошло на бумаге». Не на бумаге, а внутри поэта. И выразилось в слове. Нельзя же читать стихи, как газету».

Но всё же Юрий Кузнецов поэт в большей степени не античного, а русского мифа. Он говорил: «Как поэт я больше был бы у места в дописьменный период, хаживал бы по долам и горам и воспевал подвиги Святогора. Но на всё промысл Божий. Я родился в прозаическом двадцатом веке. Впрочем, он тоже героический, по-своему. И в нём оказался только один богатырь – русский народ. Он боролся с чудовищами и даже с собственной тенью. Но это богатырь, так сказать, рассредоточенный. Его нужно было сфокусировать в слове, что я и сделал. Человек в моих стихах равен народу… Из меня повалили богатыри, герои, мужики, цари, солдаты, лежебоки, дети, старики, – и всё это был один человек. Мир заполнили женщины, русалки, земля, небеса, долины, кусты, ветки, листья, птицы, бабочки, пчёлы, змеи, дома, храмы, свечи, иконы, облака, бездны, щели, дороги, камни, пыль, дымы, туманы, тени, звёзды, поезда, колёса, обрывки газет, заборы, стены, окна, стёкла, стаканы, стопки, бутылки, дождь, снег, и многое другое, и всё в образах… Всё, что касается меня, я превращал в поэзию и миф. Где проходит меж ними граница, мне как поэту безразлично. Сначала я впитываю мир и вещи мира, как воду губка, а потом выжимаю их обратно, но они уже становятся другого качества. Я осваивал поэтическое пространство, в основном, в двух направлениях: народного эпоса (частично греческого), русской истории и христианской мифологии». И ещё: «В моих стихах много чего есть: философия, история, собственная биография, но главное – русский миф, и этот миф – поэт. Остальное легенда». Добавить к этим словам нечего. Замечу лишь, что подвиги Святогора, столь близкие душе и сердцу Юрия Кузнецова – это та же Античность, только русская.

Аристотель в своей знаменитой «Поэтике» обозначил задачу поэта (на все времена): говорить не о происшедшем, а о том, что могло бы случиться по вероятности или необходимости. Юрий Кузнецов и не писал о происшедшем, он облекал это в мифическую форму, как в поэмах о Христе. Но звучало это в высшей степени вероятно и уж тем более необходимо для людей. Как сплав идеала и действительности. Ещё Аристотель заметил, что достоинство словесного выражения (имея в виду поэзию) – быть ясным и не быть низким. И эти его слова можно полностью отнести к творчеству Юрия Кузнецова. Вся его поэзия пронизана высшим и ясным истинным смыслом, и у него нет ни одной низкой строчки. Стихи его устремлены к горнему свету. И тут мне вспоминаются слова нашего замечательного художника Ивана Билибина, который, находясь в эмиграции в 1922 году, сказал, что напрасно литературоведы всё спорят о различных направлениях в литературе, в поэзии, в частности. Есть всего два: одно разлагает душу читателя, другое возвышает её. Что всегда было свойственно античности, мифическому сознанию Юрия Кузнецова.

Возвращаясь к Шеллингу и его «Философии искусства», хочу заключить следующей цитатой: «Поэзия или поэт царит надо всем как высшее, недоступное чувству существо. Только в пределах того круга событий, которое описывается в его художественном произведении, одно событие толкает и вытесняет другое, одна страсть – сам он никогда не входит в этот круг и благодаря этому становится богом и совершенным образом божественной природы. Его ничто не теснит, он представляет всему совершаться, он не предупреждает хода событий, поскольку сам ими не захвачен». Не о том ли самом писал Юрий Кузнецов, когда говорил о взросшем в нём из дремотного тумана ощущении единого пространства души и природы? Когда царил над всеми другими поэтами, как античный герой.

Александр ТРАПЕЗНИКОВ
Фото Николая КОЧНЕВА