Пелевин без прекрасной дамы

№ 2011 / 12, 23.02.2015

Вро­де бы не на стра­ни­цах «Ли­те­ра­тур­ной Рос­сии» рас­суж­дать о Пе­ле­ви­не. Не его га­зе­та, не её пи­са­тель. Но со­вре­мен­ной сло­вес­но­с­ти и са­мой рус­ской жиз­ни, чью «цве­ту­щую слож­ность» сло­вес­ность при­зва­на под­дер­жи­вать, вряд ли по­мо­жет ка­с­то­вый под­ход

Вроде бы не на страницах «Литературной России» рассуждать о Пелевине. Не его газета, не её писатель. Но современной словесности и самой русской жизни, чью «цветущую сложность» словесность призвана поддерживать, вряд ли поможет кастовый подход, отсекающий «чужое». Тот, кто задействован сегодня в филологическом образовании, хорошо знает: не литератор-западник атакует ныне славянофила, а ошалевший от гламура и рационализма мир стремится задавить литературу как пространство свободной мысли и отдохновения человека от рекламы, технологий и театрализованной политики. Литература в начале тысячелетия «под ударом»: «чиновник» (как собирательная фигура бездушия и фиктивного прагматизма) многое делает для того, чтобы в школах, вузах и умах молодых людей художественная словесность сохранилась лишь как плохое воспоминание.

Пелевин далёк от той классической традиции, которая помогла русскому человеку выстоять и построить свой неповторимый мир. Но есть у него способность, характерная для сильных писателей: в рамках художественного текста так ставить вопрос о бытии и спасении, что даже потоки сленговых слов и низовых анекдотов лишь усиливают реальность этого вопроса. Литературу сегодня стоит принимать не только за проповедь верных путей, но и за честную постановку диагноза, за эстетически полное воплощение ключевых идей времени. Критик должен ценить текст за информацию о состоянии духа современной России даже тогда, когда писатель представляется идейным противником, апологетом иной системы ценностей. Если писатель становится философом истории, не утрачивая способности быть художником, его слово представляется особенно ценным. О том, что происходит с нами сейчас, свидетельствуют не программы новостей, не бесконечные ток-шоу, а романы Сенчина («Елтышевы»), Шишкина («Письмовник»), Колядиной («Цветочный крест»), Стогова («Русская книга»), Мамлеева («Империя духа»).

Рисунок с сайта творчества Виктора Пелевина

Снова Виктор Пелевин в рамках художественного проекта («Ананасная вода для прекрасной дамы») предлагает целостную картину мира, и опять мир, не выдерживая пелевинской атаки, настойчиво стремится исчезнуть. Цепь анекдотов, как всегда, с чёрным юмором и набором разнообразных брендов современности, складывается в историософское повествование. Философия истории быстро перемещается в сторону богословия, при этом сохраняется форма анекдота в единстве комикса и триллера. Богословие тут же предстаёт пустословием – речью о пустоте, о замирании всех речей, о стирании суетливых образов.

Классический психологизм, столь любезный поклонникам романного искусства XIX века, безжалостно истребляется как пространство души, где всегда найдётся место для ложных мыслей и эмоций. Два полюса повествования освоены Пелевиным: увлекательные сюжеты, в которых разыгрывает свои спектакли грубая материя и зависимое от неё сознание – и полное освобождение от реальности, включая собственное имя; мнимая полнота вселенской комедии с надоевшими актёрами – и отсутствие действия, закрытие театра, обнуление репертуара. Между очевидно недолжным и тем, что звучит на языке проповеди, нет никаких связующих звеньев. Таким звеном могла бы стать любовь. Но в «Ананасной воде…» нет ни женщины, которую можно полюбить, ни самой любви. Мечтать о метафизических слияниях в границах мира-провокации нельзя.

«Ананасная вода для прекрасной дамы» – сборник рассказов и повестей. Первая часть книги – «Боги и механизмы», вторая часть – «Механизмы и боги». Человек зажат между двумя ключевыми словами, стиснут реальностью технологии власти и мнимой метафизикой – устойчивой системой управления и подчинения. Есть «и», нет «или». Механизмы и механические процессы контроля над человеком становятся богами, но и боги – механизмы, сотворённые сознанием, которое желает убежать от себя, насытить мир дурацкими игрушками. По Пелевину, всё мироздание – язычество. Всякая власть – от бога, т.е., механизма, которого, впрочем, нет. В первой части книги («Операция «Burning Bush», «Зенитные кодексы Аль-Эфесби») больше гротескной политики и альтернативной истории, во второй («Созерцатель тени», «Тхаги», «Отель хороших воплощений»), где структуры исторического мира исчезают из кадра, – дидактики. В первой части больше России, во второй – Индии. Но между частями «Ананасной воды…» нет антагонизма.

Закономерно, что охотнее обсуждают часть первую. Здесь кипит сансара русского поражения и фарсовой мести, которая вполне востребована современным читателем. В «Burning Bush» Семён Левитан, пленённый ФСБ за талант имитации чужих голосов, оказался говорящим богом для американского президента, потом, в силу оперативной необходимости, готовился стать диктующим дьяволом для российской власти. В «Зенитных кодексах» на первом плане ещё один талант – Савелий Скотенков: он писал стихи, критические статьи, занимался искусствоведением, политологическим консалтингом, революционной работой, маркетологией, всегда понимая, что «опора российской бюрократии – политический постмодерн». Главным делом Скотенкова стало сочинение слов, губящих американские беспилотники в Афганистане. Как Семён «работал богом», а Савелий уничтожал умные машины, сказано подробно, многостранично. Технология обмана Буша и самолётов весьма занимает повествователя, как и методология слияния с Абсолютом посредством депривационной камеры и специального кваса.

Пелевин ведёт к желанной пустоте через объёмный смешной ад, в котором много языковой игры, но она не скрывает главных сообщений: Америка – враг, она же – нуль и телевизионный мираж; официальная власть – ширма, за которой скрываются кукловоды, создающие вождей и богов; современная культурная реальность – дерьмо, и в нём обречены плескаться все, кто не способен отделить тяжкую сердцевину ключевых высказываний эпохи от их лицемерной, политкорректной формы. Если применить технологию Скотенкова, учившего разводить внешний и сущностный уровень речи, к миру «Ананасной воды…», может получиться следующее: мир – злой клоун, и в последнее время он совсем распоясался.

Трудно не заметить двух значимых пелевинских шагов: сначала Бог освобождается от признаков силы и господства, от социально-политического ритуала, потом – исчезает, перестаёт быть объектом, истаивает вместе с душой. Левитан, вошедший в роль бога, сообщает Бушу: «Главное доказательство моего бытия – это зло». Семён был богом для одних, дьяволом – для других, но всегда оставался живым отрицанием всякой метафизики, потому что выполнял задание эфэсбэшного генерала Шмыги, с детства отдавшего предпочтение эпитету «убогий», который он применял ко всем явлениям мира. Шмыга и есть бог, точнее, оскорбление идеи всякой материализованной, рационализованной власти, достаточной для её испепеления. Редко кто в современной словесности так последовательно и мрачно ставит вопрос о власти, как Пелевин. Когда понимаешь, насколько в этом мире значим шмыга (свой шмыга в каждом тексте «Ананасной воды…») как принцип, можешь испытать желание остановить возникновение феноменов. Шмыга видится Пелевину везде, без этой силы масштабного и низкого криэйторства не живёт мир людей. Более того, шмыга есть в каждом.

Если ты хочешь чего-то серьёзного, много умеешь и больше понимаешь, если к чему-то стремишься в границах этого мира, тебя оценят, используют, выжмут как тряпку и выбросят на помойку. История Савелия Скотенкова – о том, что происходит с героями, связавшими жизнь со структурами в эпоху особого оскудения эпоса. «Я родился уже после того, как последняя битва за душу человечества была проиграна», – оценивает время Савелий. Система способна превратить героя в шута, лишить заслуг, превратить его жизнь в издевательство. Шмыге всё равно, Россия или Америка, бог или дьявол. И Савелию, который мог бы бить врага на всех полях современных войн, остаётся идти классическим национальным путём – быть героем риторического фронта: определять смысл русского коммунизма, делать парадоксальные историософские выводы, обращаться к эсхатологии, пророчествовать.

Пелевинский человек тянется к героизму и тесно связанному с ним трагизму, но редко дотягивается до него. Если мир не имеет смысла, трагедия не появится, гении обречены стать персонажами анекдотов. Трагедия возможна, когда есть ценность мгновения, боль о конкретной форме, обречённой на исчезновение, когда есть своя Прекрасная Дама. Истории Пелевина перенасыщены холодом двух полюсов: один – бесконечная суета политики, гламура, шуршание всемирного дискурса, совершенно свободного от человека; второй – беззвучная пустота, где и шорох затих, и жизнь закончилась, да и текст давно пора завершать. К этому предсказуемому итогу движется повествование и в «Созерцателе тени», и в «Отеле хороших воплощений»: чтобы быть всем, не стоит рождаться; есть смысл почувствовать отвращение к этой пошлой материи, выдающей себя за ум, и ускользнуть от тяжёлой судьбы – включённости в интересы этого мира. Чтобы не оказаться со Шмыгой и Бушем, не играть метафизические роли в дурном спектакле (первый текст «Ананасной воды…»), надо отказаться быть Машей и «стать Тем, что было и будет всегда» (последний текст). В мире Пелевина надо преодолеть всех богов – политических, религиозно-мифологических, бытовых. Тогда оппозиция «боги-механизмы» рухнет сама собой, так как выяснится, что никакой оппозиции нет вовсе. Если будешь искать богов, как это делал смешной злодей Борис из рассказа «Тхаги», тебя найдёт несмешной ритуальный убийца Аристотель Фёдорович и обязательно принесёт в жертву.

Откажись! Только тогда шмыга исчезнет без шанса вернуться. Жаль, что мир исчезнет вместе с ним. Ну и пусть, – звучит здесь: разве стоит жалеть о гиблом месте, где Прекрасная Дама только и может, что пить ананасную воду? «Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни…», – говорил по другому поводу герой рассказа «Тьма», написанного сто лет назад Леонидом Андреевым.

В «Операции «Burning Bush» востребован иной Андреев – Даниил, создавший «Розу мира». Активная борьба с плохой системой делает тебя её частью. Война с адом лишь усиливает его тотальность. Даниил Андреев написал о том, как Сталин получает инструкции от сатаны в специальной комнате. Сталин прочитал, заинтересовался, дал команду оборудовать помещение согласно описаниям «великого духовидца». Берия пригласил на роль главного демона своего сотрудника. Метафизика опять соединилась с образами власти, технологии заработали. Шмыга снова победил.

Системный метафизик, подсказывает текст, не столько борется со злом, сколько даёт ему новые перспективы, подчас даже не догадываясь, что запечатывает доверчивого читателя в ад, из которого непросто выбраться. Пелевин – ортодокс системного отрицания. Он знает, что даже Индию, родину избавления от миражей, можно заставить служить миру феноменов. Надо убрать из мира Бога, чтобы присутствие чёрта не оказалось повсеместным.

Но роман, даже такой парадоксальный, как у Пелевина, не может раствориться в буддизме. Нужна мощная европейская суета, поедание мира глазами и ушами, чтобы роман появился. Повествователь, управляемый Пелевиным, – это встреча буддизма и цинизма, совмещение гламура, политики, сленга, новейших технологий, брендов, рекламных огней и – отстранённости от нормы сегодняшнего дня. Пелевинский человек – тот, кто использует всё, что подбрасывает мир, сохраняя при этом мысль, что он от этой суеты независим. Серьёзное знание современности, понимание всех изгибов массовых дискурсов, умение говорить на искусственном языке потребительской вселенной, и – презрение к миру обманчивых образов.

В своей новой книге Пелевин снова сообщает о нелюбви к филологам/литературоведам/критикам. Эти ребята далеки от совершенства, но всё же они, при всех многочисленных прегрешениях, продолжают защищать литературу – классическую душу мира, всё ещё живую Прекрасную Даму – от постоянной агрессии министерств образований, вырезающих словесность как предмет, и от разноконфессиональных пелевиных, считающих, что прозрение не нуждается в литературных комментариях. Диктатура пустоты может не уступать по своей мощи диктатуре ритуала. Как бы ни вещал Пелевин о познании пустотной истины, он остаётся явлением языка, в котором озарения чаще всего оборачиваются любованием сочетаниями слов и не предусматривают житейской революции. Как и ранее, Пелевин остаётся борцом с «гламуром и дискурсом» на их территории. Он так последовательно и смело воюет с миром фиктивных слов, что читатель, оценив финальное просветление героя, речь о том, что ничего нет, радостно возвращается к тому, что есть, и вскоре становится покупателем очередной пелевинской книжки. Литература редко служит исходу из житейского стандарта. Чаще всего она делает стандарт переносимым. Пелевин – не исключение. Всё, что попадает в роман, оказывается в плену у жанровых законов этой мощной литературной формы. Сила романа действеннее любого буддизма, который оказывается в нём.

Пелевину есть что сказать. В современной литературе он один из самых системных писателей. Впрочем, не менее системен Александр Проханов. Оба пытаются создать максимальную плотность смыслов в пустыне бумажных знаков. Они – на разных флангах литературного процесса, но сближаются в нефакультативных признаках: вращают свои тексты в сторону вести о преодолении зла, направляют героев к решению бытийной сверхзадачи; весь мир при этом насыщен современностью, корявой историей: лепечут телевизионные человечки, стекают с плакатов рекламные фразы, политические идолы жужжат на каждой странице, но всё это – сгорающие обрывки сразу же стареющих газет. Ибо главная цель – эпос. У Проханова – ставка на эпического героя, который должен найти всемирного дракона и отрубить ему голову. У Пелевина нет веры в то, что одна духовно-политическая система отличается от другой; в пространстве лжи нет принципиальных различий: «Добросвет из-за своих славяно-языческих примочек сперва показался мне опасным националистом, но потом я понял, что это просто модный постмодернистский налёт, а сам он человек порядочный и культурный».

Проханов: смести врага, отделить в истории Бога от дьявола. Пелевин: перестать быть частью всегда обречённой системы, бросить оппозиции, отказаться от дуализма, превращающего войну в вечность. Проханов: узнать смысл времени, не пропустить очередного боя против России. Пелевин: забыть про время, чтобы сняться с крючка истории. Перед нами два российских эпоса, противопоставленных миру потребления: один объединяет все русские империи прошлого и будущего, другой стремится сделать человека мыслящим ничем, свободным от предложений мира. Александр Проханов, даже захваченный эпическими расширениями и упрощениями, стремится сохранить Прекрасную Даму – женщину, чувства, доверие к существованию, обаяние простой жизни.

Виктор Пелевин – без Прекрасной Дамы, без женщины, страсти, обыденности, без следов реализма, заставляющего человека полной грудью дышать повседневностью. Но стоит признать: сгорая в восточных аллюзиях и призывах, реальность в пелевинских текстах превращается в пепел, который не только о преимуществах нирваны свидетельствует. Он стучит в сердце человека, готового найти ответ на один серьёзный вопрос: кто ещё – кроме самого бытия, разумеется – виноват в том, что наша жизнь часто толкает к расставанию с ней?

Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР