Проповедь исповеди

№ 2011 / 14, 23.02.2015

О, этого уже не забудешь! Низенький, словно сгорбившийся от старости, флигель дома Ростовых на Поварской. Редакция «Дружбы народов». Вход без крыльца и без сеней – сразу в коридор редакции, где все двери настежь – поэзии, прозы, критики.

Валентин КУРБАТОВ

Тесно-то тесно, а тут тебе весь Советский Союз – Йонас Авижюс, Иван Мележ, Абиджамил Нурпеисов, Иван Драч, Ион Друце, Грант Матевосян. И последние номера журналов – «Звезда Востока», «Памир», «Литературная Грузия», «Таллин» (ещё с одним «н»). Не терпелось открыть все сразу. Словно окна распахивались – такая ширь и даль. В этом противоречии тесноты комнат и необъятности Родины было что-то особенно дорогое. Словно и сама книжная пыль здесь была пылью степей и гор. Лёгкие сами распрямлялись.

С какой радостью я писал, бывало, по поручению редакции о Василе Быкове или Пауле-Эрике Руммо, Василе Василаке или Энне Ветемаа и Айварсе Калве (чаще именно прибалтийских, потому что жил в Пскове, мы были соседи, и я видел эту жизнь чаще, чем, скажем, белорусскую или молдавскую). И как понимаю теперь Леонида Арамовича Теракопяна, который отдал журналу лучшие десятилетия жизни, когда он оглядывается на годы работы в редакции и торопится продлить это счастье, обернувшееся теперь горькой печалью, потому что жизнь делает всё, чтобы отнять и само воспоминание о былом единстве, выдать минувшее за ложь, сделать его небывшим.

Он хорошо назвал книгу «Между исповедью и проповедью». Это общее состояние нас, стареющих и уже старых людей, для которых Советский Союз был не простым наименованием государства, а самою жизнью и мыслью, дыханием и миропониманием. Предательство, совершённое по отношению к нему в Беловежской пуще тремя заигравшимися самоуверенными людьми, уже не заживёт в нас и выйдет изломанной генетикой в новых поколениях, потому что там было повреждено общее кровообращение наций.

Впрочем, что опять старое повторять. Только растравлять сердце. И Теракопян сложил свою горькую книгу не для того, чтобы ещё раз сказать эту грозную очевидность, настоящее осознание которой ещё впереди, и дал бы Бог, чтобы это осознание совершилось без крови, а больше для того, чтобы поблагодарить жизнь за то, что она была так щедра к нему, обнять ещё живых и уже умерших товарищей, братски окликнуть их перед последним прощанием. Исповедаться в вольных и невольных огорчениях, какие приходилось порой испытывать авторам, признаться в любви к ним, и самой исповедью проповедать, может быть, ещё не окончательно утраченную возможность единства, ещё дотягивающуюся ниточку однажды разведанной человеческой правды о Господнем братстве, в котором мы рождены.

И подзаголовок цикла, «жанр» его тоже печален и верен – «послесловия». «Текст» этой жизни дочитан. Осталось послесловие. Прощальный взгляд, последняя страница. Но брезжит для сердца и ещё один горчайший оттенок, что Слово, которое было вековечной идеальной мечтой человечества, украшавшей его со времён Кампанеллы и Томаса Мора, которое было Жизнь, Полнота, Единство, небесное Целое, навсегда отзвучало. И теперь остаётся вторичная малость, «договаривание», «метение по сусекам», а уж Целого и духовной крепкой идеи не жди. И ведь подлинно, когда он начинает просто пересказывать содержание книг Миколаса Слуцкиса, Ильяса Есенберлина, Гургена Маари или Адыла Якубова, ты чувствуешь, как восстанавливается дыхание, вспоминаешь позабытую покойную длительность чтения, когда проза успевала увидеть, понять и принять каждого человека. Не гнала его на сюжетную забаву, а жила с ним, потому что и дальше собиралась не бежать, а жить. Проза словно всматривалась в долготу дней и в анализе давней и вчерашней истории догадывалась о замысле человека и о том, что он только начинает жить с пониманием Господня замысла и дорога его далека.

Кажется, это происходило также от того, что народы увидели себя в зеркале других народов и расширили свою душу, и сами стали покойнее и мудрее от соседства, получили оправдание своей истории и своих страданий. В этих зеркалах стало видно, как они похожи в самом главном – в любви, надежде и вере, и как они скоро поймут друг друга, если не вмешается злая, разделяющая воля истории, которая предпочитает мыслить массами и классами, а не человеком. Феномен новой рождающейся общности в том и состоял, что литературы стран переводили отвлечённые идеи на язык единичной судьбы белоруса, удмурта, литовца, осетина, и они обнимались в порядке простых человеческих работ перед Богом и узнавали, что только вместе и есть Господень сад в его разнообразии.

Это в моём обобщении, может быть, выглядит слишком теоретически, а у Л.Теракопяна всё полно жизни и света, потому что одето в живые судьбы близких автору Сергея Баруздина и Анатолия Рыбакова, Юозаса Балтушиса и Юрги Иванаускайте, Абиджамила Нурпеисова и Вардгеса Петросяна, Алеся Адамовича и Пиримкула Кадырова, чьи герои думают перед нами о своей земле, об истории, о том, как трудно растёт человек в этой истории, пока не увидит другого человека и не обрадуется ему, как Робинзон Пятнице. И как скоро распадается и отчуждается едва наживлённая общность снова, когда «человек человеку делается Чубайс» (даже не улыбнёшься уподоблению, словно они нарочно шли такой чередой – «человек человеку Гайдар, Бурбулис» и т.д.).

В книге часто являются образы Атлантиды и Китежа и от повторения не слабеют, а только больше теснят сердце. И чем ближе к нынешним дням, тем словно в редакции темнее, и за окном устаиваются одни долгие сумерки. И уже реже коридоры оглашаются радостными восклицаниями и реже празднуются общие победы, и каждый телефонный звонок из Вильнюса, Алма-Аты, Еревана кажется, а пророй и действительно оказывается последним.

Опять жалею, что в пересказе всё отдаёт голою публицистикой, тогда как у Леонида Арамовича всё живая боль и всё личная беда, словно это у него отнимают дыхание и теснят его собственное сердце. Ведь он не просто печатал или предварял тексты своих товарищей, он их «пробивал», терпел укоры и выговоры. Он сживался с ними и радовался их победам, словно они вместе слово по слову строили новую прекрасную справедливую Родину, где никто не забудет жестокого минувшего, тяжести разделений, крови и муки истории, но будет учиться не ставить это «в строку» другим народам, а вместе преодолевать и преображать жизнь. Он сам был с ними литовцем и казахом, армянином и адыгейцем, потому что знал их литературу до последней запятой, что доказывают десятки имён, которые он не просто перечисляет, а хоть обмолвкой проговаривается о полном глубинном их знании и понимании полноты их сердца. И я ловлю себя на том, что тороплюсь выписать имена авторов и названия книг, надеясь прочитать Гургена Маари, Яана Кросса, Ильяса Еленберлина – так ярко и заражающе Теракопян пересказывает их, словно и сам не может расстаться и длит, длит счастье щедрой, горячей, пряной, злой, милостивой, гибельной жизни, на фоне которой сегодняшний день глуп и жалок, как гламурная страница. И отступаюсь, потому что понимаю, что уже не найду и не прочитаю – библиотеки списали советскую национальную литературу за «невостребованностью», а Интернет предпочитает своих продажных рыночных ребят.

Как скоро мы забыли, что ещё недавно не надо было и говорить ни о какой «всемирной отзывчивости». Довольно было читать и видеть и хватало одной «Дружбы народов», чтобы быть «гражданином мира». Я не часто бывал в стенах редакции, но, слава Богу, и в редкие наезды успевал коснуться святого чуда братства. И очень понимаю автора, когда он пишет: «Сюда бы сейчас экскурсии водить. Как в храм, как в музей, как в некую обитель духовности. Ведь столько людей перебывало в этих тесных клетушках: и Сильва Капутикян, и Маари, и Серо Хандзаян, и Левон Мкртчян, и Константин Симонов, и Юрий Трифонов, и Юхан Смуул, и Юстинас Марцинкявичюс, и Олесь Гончар. Но поздно уже. Не получится. На этом месте теперь расположился бойкий ресторан».

Да, увы, уже нет редакции в привычном родном флигеле – сослали в ещё большую тесноту, так что и проходить теперь в редакцию надо через ресторан, как через подлую метафору хищной новизны. Ко всему теперь надо проходить через пирующих победителей. Это не прибавляет любви к жизни. Вон как Виктор Петрович Астафьев утешал себя в последние годы, что, слава Богу, ему недолго смотреть на это и что уходить из продажного мира печаль не великая. Вот и Теракопян с сочувствием и пониманием слушает героя залыгинского «Экологического романа», который расстаётся с белым светом чуть не со вздохом облегчения – «как-никак избавление от каждодневной трёпки нервов, от страха перед ценами в магазинах, от пытки телевизионными новостями: там ограбили, промотали, довели до ручки…».

Фонтан дружбы народов. Скульптор Константин ТОПУРИДЗЕ

Это уже не литература, это матушка-жизнь перо берёт. Тексты словно понемногу тяжелеют. В первых очерках я ещё с радостью видел, что не зря Леонид Арамович работал некогда в «Гудке», откуда в давние годы вышли виртуозы литературной формы. Он и начинал разговор всегда как будто с середины, словно мы все предмет знали одинаково и были единомысленны. Прочтёшь первую фразу – и уже «попал», уже в диалоге:

«Фантасмагория, конечно. Постмодернистское наваждение. Но вот подумалось…» («Его призвание»).

«А тогда эта публикация была событием. И не только литературным. Ещё бы, о Сталине – и без утайки, о репрессиях – и без грима…» («Завершение спора, или Всё сначала»).

«Теперь уже никто не спорит: классика. Но тогда до такого единодушия было куда как далеко…» («Но с благодарностию – были»).

Понемногу эти разговоры «с середины» уступают место разговорам «с начала», потому что нить общности с читателем всё тоньше, а национальные литературы всё дальше друг от друга. И долго державшая Теракопяна умная ирония, которая на склоне лет много помогает в самостоянии, понемногу оставляет его, уступая место усталости и прямой публицистике:

«Уж если теперешние, выросшие при комсомоле олигархи от затрат на культуру шарахаются, то завтрашние могут отказаться ещё прижимистее… К президентам, что ли, воззвать, но все ушли на саммит».

«…Всё вдребезги и всё враздрызг: красные, белые, коричневые и даже, к счёту, «голубые», проклятия собственничеству и раболепный восторг перед ним, ностальгия по партийным собраниям и умиление перед собранием дворянским. Эклектизм? И добро бы только вокруг человека, так нет – в нём самом. Как состояние души».

Да уж, что да, то да – «состояние», затянувшееся до черты характера.

Вторая часть книги темнее и без того невесёлой первой. И название тоже верно – «фрагменты панорамы». Тоже чутьё безупречное. Кто из нас всю-то панораму может сегодня оглядеть? Да и захочешь ли оглядывать её, всю-то, когда и в литературе, как уличном рекламном щите, все формы порока и духовного растления: мужской стриптиз, диджеи, целители, «крутые ребята» вроде Сорокина или Вик. Ерофеева с их «материальной» стилистикой. Так что поневоле – фрагменты. И у каждого свои. Теракопян доглядывает те, в которых уходит жизнь последнего поколения, которое ещё помнило, как пишутся слова «земля», «совесть», «любовь», «Родина».

Так и видишь, как вскидывается молодая власть в правительстве, Общественной палате, Думе: да что вы всё хороните? Оглянитесь – страна готова в ВТО, в Сколково собираются лучшие учёные мира, в образовании «болонская система» и ЕГЭ, как в интеллектуальной Европе, полиция бережёт ваш сон, ювенальная юстиция вот-вот спасёт ваших детей от задержки в сексуальном развитии, инновационные технологии на каждом углу, а вы всё земля, Родина, дружба народов – надоело!

Но уж потерпите. Недолго осталось. Дайте нам договорить. В старой пьесе Н.Эрдмана «Самоубийца» герой просил у молодой решительной советской власти: «Дайте нам тихонько, отворотившись к стенке, ночью прошептать, что нам плохо жить. За шумом великих строек вы не расслышите нашего шёпота, а нам будет полегче». Вот и мы сегодня – обыкновенные люди, статисты истории, не читавшие ни «Капитал», ни «Материализм и эмпириокритицизм», живущие простыми заботами дома, семьи, государства (а оно и есть семья и дом), как жили герои Астафьева и Распутина, Матевосяна и Мележа, Авижюса и Нурпеисова, не можем удержаться, чтобы не сказать молодой власти, что нам плохо жить. Что нажитое нами не бессмысленно, что за нами Великая война, мощная промышленность, худо-бедно возделанная земля, уверенные, что не будут выброшены на улицу, люди и дети, не требующие ювенальной юстиции. За нами небывалый опыт межнационального диалога не на уровне «толерантности» (то есть равнодушия), а на уровне братства и взаимообогащения духа. И мы вправе сказать (как давно уже на всех уровнях так и слышно «мы» и «вы», «мы» и «они») то, что от нашего имени говорит старый литератор Леонид Арамович Теракопян, отдавший жизнь делу единства многонациональной литературы, то, что он говорит в самой жёсткой главе «Навеки вместе. Или навсегда врозь». А говорит он там много горького – что вот кладбища при разгулявшейся новизне начинают поглощать территорию страны и мёртвое население теснит живое. Что вычисление «кому кто должен» есть общая смерть, что «историческая бухгалтерия» взаимных счетов и проверки прописки кончается только общим поражением, что в этой бухгалтерии притязаний «такой же бардак, как в нынешней истории. Подчистки, приписки, липовые счета. Чёрт ногу сломит. Точь-в-точь как с Ходорковским. То ли великий комбинатор, то ли великий финансист. То ли просто сажать, то ли сажать, но уже прямо в президентское кресло».

Это было бы смешно, когда бы происходило в чужой стране. Но ведь у нас, у нас. Ладно, не будем далеко уходить от предмета разговора – от общего дыхания вчерашней страны, где общего только и осталось, что злые сводки цветных революций и тлеющие очаги неприязни. Или в корректной полуевропейской форме, как в Прибалтике, или в незатухающей кавказской войне, чью причину объясняет со смущающей простотой: «…сдаётся мне, что и чеченская заваруха, и пресловутые скины, и базарные страсти-мордасти вокруг инородцев, чурок, чучмеков – это, помимо всего прочего, и не прочитанный вовремя Лермонтов, и не усвоенный толком Толстой, и пропущенные мимо ушей Гамзатов, Кулиев, Тукай…». Это только с виду гуманистическая натяжка. А на деле-то, как ни обидно покажется, так. Пока мы были «самой читающей страной мира», мы и жили, как в тесных коридорах «Дружбы народов» – бедно, да ладно, в любви и взаимном интересе. И леса ещё были лесами, а не «зелёнкой», и Кавказ любовью, а не бедой. А разучились читать, тотчас и одичали и бросились врассыпную, позабыв свои живые евразийские кровотоки и естественную историческую неотрывность. Подлинно – «к президентам бы воззвать, да все ушли на саммит».

Замечательно спокойную, позабыто «советскую» по человеческой обстоятельности книгу написал Леонид Теракопян. Горькую, но полную тайной надежды, что мы ещё живы, что наша ещё недавно великая многонациональная литература (ведь они все были для нас русской гордостью и нашим сердцем – Нодар Думбадзе и Юстинас Марцинкявичюс, Чингиз Айтматов и Чабуа Амиреджиби, Грант Матевосян и Акрам Айлисли) ещё оглянется с любовью на родительский дом, и если не вернётся, то хоть расскажет детям, как умели цвести сады нашей словесности до политического грехопадения. И мы, Бог даст, будем помнить, как шутил один добрый человек, что мы ещё римляне, а не итальянцы.

Во всяком случае, пока ещё живы мы, старые читатели и авторы «Дружбы народов», стыд и память ещё поживут.

_{^{Леонид Теракопян. Между исповедью и проповедью. Очерки о писателях стран СНГ и Балтии. – М.: Культурная революция, 2010}}

Валентин КУРБАТОВ,
г. ПСКОВ