Гамлет в нафталине

№ 2011 / 16, 23.02.2015

Ли­те­ра­ту­ре, что­бы стать со­вре­мен­ной и жиз­нен­ной, не­пре­мен­но нуж­но об­ра­тить­ся к ис­то­рии. Пре­одо­лев тол­щу вре­мён, пи­са­те­ли вновь про­чи­ты­ва­ют и пе­ре­ос­мыс­ли­ва­ют вы­жив­шие и став­шие уже клас­си­че­с­ки­ми со­чи­не­ния

Литературе, чтобы стать современной и жизненной, непременно нужно обратиться к истории. Преодолев толщу времён, писатели вновь прочитывают и переосмысливают выжившие и ставшие уже классическими сочинения (а также исторические документы, и не ясно, что ещё важнее), вплетают их контексты в свои эстетические системы.

Поэтому цитация, литературные аллюзии, отсылки к классике и документально подтверждённым моментам истории (впрочем, и теоретизирования на тему альтернативных путей развития державы), а также новые переводы старинных текстов – один из самых верных способов такого возвращения к себе самим.

Впрочем, как уверяет критик Наталья Иванова в своей статье «Искусство при свете искренности» («Знамя», № 3), повествующей о любопытном литературном эксперименте, уместнее акцент всё же немного сместить. «Когда СССР рухнул, мы, никуда не перемещаясь физически, фактически стали жить в другой стране, пытаясь по-новому её устроить – и связать исторически с той дореволюционной – Россией, которая была разрушена. Делали это, конечно, поверхностно, декоративно, – но, во всяком случае, пытались. Та Россия представала в мечтах и стихах – поскольку реальная связь с ней была разорвана более чем семьюдесятью с лишним годами. А советскую Россию пытались вытеснить из своего сознания». И дальше Иванова задаётся вполне закономерными вопросами: «В новой России у новых людей в сознании происходит сшибка: ведь к советским людям, чей жизненный итог – отрицательный, относятся родные отцы. Осудить? Оправдать? Осуждая власть и общество, продолжать любить своих родителей, чем бы они ни занимались? Палачи они были или жертвы? Или и то, и другое сразу?»

Естественно, что вопросы эти остаются без ответов. Так как сейчас дать внятное им разъяснение невозможно. Времени прошло немного. Однако то, что они непрерывно возникают, повторяются и продолжают звучать – уже полдела.

И показательно здесь то, что нынешние толстожурнальные поэты и прозаики всё чаще и чаще говорят об истории (то есть о жизни во времени и вне его). Она всё чаще становится катализатором творчества. Всё больше появляется мемуаров, исторических портретов… Однако важно и другое, идёт переосмысление не только прожитого, но и, казалось бы, давно прочитанного.

С этой точки зрения знаково выглядит новый перевод шекспировского Гамлета, сделанный поэтом Алексеем Цветковым, ставший одним из главных событий ещё прошлогоднего лета (Цветков читал отрывки на фестивале в ЦДХ). Теперь же в мартовском номере «Иностранной литературы» (уделившем в новой книжке серьёзнейшее внимание переводам классики) опубликовали расшифровку встречи Алексея Цветкова, Сергея Гандлевского и учёного Алексея Бартошевича. Поводом стала готовящаяся к выходу книга.

«Всегда на любом переводе лежит отпечаток, – замечает Цветков, – во-первых, своего времени, во-вторых, конкретного переводчика. Как бы добросовестно, как бы компетентно он своё дело ни сделал, он это сделал на языке своего времени. Никто из нас, переводчиков Шекспира, не пытается имитировать Шекспира в переводе просто потому, что в русском языке для этого средств нет. Такого языка, который был во времена Шекспира, в России в ту пору просто не существовало – русской литературы тогда в полном смысле не было». Цветков утверждает, что постарался избежать вольностей Пастернака (по его мнению, не очень хорошо владевшего английским языком) и Лозинского (не обладавшего достаточной поэтической виртуозностью).

Конечно, это смелость (и великолепная поэтическая дерзость), так как шекспировский текст в трактовке Цветкова практически неузнаваем (критикуя Пастернака, Цветков позволяет себе не меньшие переводческие вольности), но в то же время текст его по-своему притягателен. Хотя и эпатажен. Например, знаменитый монолог «To be, or not to be: that is the question:/ Whether ‘tis nobler in the mind to suffer/ The slings and arrows of outrageous fortune,/ Or to take arms against a sea of troubles» Цветков переводит как: «Так быть – или не быть? Вот в чём вопрос:/ Достойней ли в душе служить мишенью/ Пращам и стрелам яростной судьбы/ Или противостать морям тревог». Именно слово «так», якобы сигналящее читателям о том, что Гамлет продолжает (а не только-только приступил к монологу) рассуждать о том, что делать, и смущает. Всё-таки русское ухо привыкло к традиционному звучанию: «Быть или не быть». Хотя не исключено, что для современного театра современное переложение Цветкова будет интересно, ведь колебать классический треножник – задача каждого поэта.

Не менее любопытен перевод очерка Чарльза Диккенса «Современная наука поимки воров» (та же книжка «Иностранной литературы») Александра Ливерганта. Английские «танцоры» поразительно напоминают воровских ухарей из Москвы Гиляровского.

Впрочем, символично и то, что о местах не столь отдалённых, не отставая от переводчиков, пишет и долгое время молчавший Андрей Волос. Нынче он опубликовал в мартовском номере «Октября» фрагмент романа с кафкианским названием «Землемер».

Сложно сказать, что у писателя в итоге получится.

Но одно определённо – у Волоса, наконец-то, появился свой говорок, не сказовая манера, не выхолощенная платоновщина (как это теперь модно), но особый выговор, совершенно не похожий на прежнюю его речь.

Да и ретроспектива достаточно глубока. От времён НКВДешных застенков до таинственной деятельности ордена тамплиеров (впрочем, образ рыцарства Волосом переосмыслен, воины Христовы в романе выступают совсем в ином качестве). Вот что о них говорит волосовский товарищ Сталин: «Как, например, должны мы относиться к фигуре французского… короля Филиппа Красивого? Рассмотрим один эпизод его жизни. У него сложились сложные отношения с орденом тамплиеров. Орден оказал ему много важных услуг. В частности, товарищи, рыцари защитили его во время мятежа: пока не утихла народная ярость, монарх скрывался в здании, обороняемом… храмовниками. А вскоре после того… по его указанию против тамплиеров сфабриковали чудовищные… обвинения. Суд признал их виновными в тяжких преступлениях. Орден был разгромлен, тамплиеры казнены…» Иными словами, параллель незамысловата, учитывая нашумевшее «Дело врачей» и прочие разговоры о вредительстве.

Не исключено, что со временем в романе Волоса выкристаллизуется и новый тип героя, который только с виду похож на солженицынского Ивана Денисовича.

Шегаев – хоть и зэк со стажем, но человек совсем другого уровня. Он, может, и шарит, что почём в лагере (волей судьбы путешествуя с одной зоны на другую и работая в геодезии), но уркой, только о жратве и спасении своей шкуры думающем, как и его предшественник, всё-таки не сделался. Он умеет и устроиться получше, и найти работу, чтобы вести вполне человеческий образ жизни (если это вообще можно делать в местах не столь отдалённых). Лагерь для него всего лишь место, где обитают те или иные профессионалы (есть, конечно, и ворьё, но с этими он старается не связываться). Если учитывать, что наша страна к тому времени была усыпана закрытыми объектами, по сути, тюрьмами строго режима, то ничего в таком подходе предосудительного нет.

Другое дело, что Андрей Волос, демонстрируя обыденность лагерной жизни для Шегаева, практически её нивелирует, что выглядит несколько странно.

Однако, рассматривая образ Шегаева, Волос пытается разобраться всё же не только в том, что было, а ещё и в том, что есть. К чему пришла новая Россия (и новая ли она).

Всё верно, и примерно так, как заметил в стихотворении «И ещё один день проживи» (подборка «Другой дороги нет», «Новый мир», № 3) поэт Александр Кушнер: «Ещё раз посмотри на цветы,/ Оглянись, приближаясь к Голгофе,/ И на фоне грядущей беды/ Ещё раз выпей чашечку кофе». Хотя Шегаеву, как и прочим, не до кофе.

Но Волос и Кушнер правы в одном, связь с прошлым необходима. Оглядываться, вглядываться, рассматривать нужно, иначе ожидает ещё более скорая и неотвратимая смерть. После которой ничего не останется, разве что тошнотворный запах нафталина, ничем не вытравливаемый.

Тот самый, которым пропитан рассказ Александра Закуренко («Запах нафталина», «Знамя», № 4).

Сам по себе этот запах не так уж и плох. Ведь «В каждом городе есть старые люди. Старые люди живут в старых квартирах. В старых квартирах пахнет нафталином». Нафталин необходим для сохранности памяти, древних и дорогих вещей. Но в рассказе Закуренко реальность трансформируется в ирреальность. Это касается даже имени героини Аркадии Раисовны (на самом деле тёти Раи), выживающей из ума старухи, уверенной в том, что её сосед приходит к ней каждый вечер. «Но он ничего не находит в шкафу и тогда, представляешь, он снимает с плечиков какую-нибудь старенькую кофточку, шарфик, накидку или даже берёт галстук, оставшийся от Сени, он берёт даже старые чулки, скрученные и мятые, и уносит их. Он берёт немного, каждый раз по чуть-чуть, но не дай Бог этому продолжаться долго, он всё от меня вынесет».

Читатель и оглянуться не успевает, как оказывается втянут в это безумие. И уже вместе с героем-повествователем внимательно следит за переменами в жизни Аркадии Раисовны, пока не понимает, что тот самый сосед – никакой вовсе не сосед, а смерть. «Моль и память – единоутробные сёстры. Они поедают время. Они грызут износившиеся одежды, растаскивают по ниточкам ветхую материю. Тот, кто боится смерти, должен оберегать старые вещи, должен класть в шкаф нафталин, и тогда не придётся покупать новые, и не будет он вместе с новыми вещами переходить в новые времена».

Так же и нам, людям достаточно легкомысленно относящимся к своему пусть и недавнему прошлому, стоит задумываться о нём почаще…

Впрочем, как бы там ни было, а все мы в России немножечко исихасты: бормочем о наболевшем, проговариваем, пережёвываем, пересказываем, и ждём, когда количество перейдёт в качество.

Алёна БОНДАРЕВА