По следам Че Гевары

№ 2011 / 20, 23.02.2015

В кон­це 1968 го­да я ле­жал в гос­пи­та­ле. На­ше ле­чеб­ное по­ме­ще­ние бы­ло ог­ром­но, ус­тав­лен­о кой­ка­ми; но не па­ла­та, а зал – на­по­до­бие школь­но­го ак­то­во­го ли­бо школь­ной же, как те­перь мод­но, «ре­к­ре­а­ции».

Латиноамериканская поэзия,

Максим Горький и Николай Островский

К 75-летию их кончины

Пещера смотрела лишь только на море.

Мы соорудили костёр.

Скворчали в углях и топорщились крабы-моллюски.

И бросил Хосе: «А ты знаешь –

мне кажется, что Никанор

Fue ruso…» (Fue ruso – был русский).

Из недописанной песни

Сергей НЕБОЛЬСИН

В конце 1968 года я лежал в госпитале. Наше лечебное помещение было огромно, уставлено койками; но не палата, а зал – наподобие школьного актового либо школьной же, как теперь модно, «рекреации». Множество людей разного склада.

Среди привычных русских лиц мне бросился в глаза кубинец в белом халате. Я узнал в нём давно, с 1967 года знакомого мне медика Нельсона (он был здесь, конечно не пациент, а врач). А кроме того, обращал на себя внимание и часто мелькавший туда-сюда больной: молодой казах или башкир, только из башкир смуглых. Парень, как и мы, носил синее подобие робы, но внешностью азията выделялся. В зале его койка была далеко от моей.

Лишь как-то на раздаче обеда я оказался всё-таки рядом с ним, и неожиданно услышал следующее.

– Раймундо! – окликнул его кто-то из русских. И я понял, что он не казах. Он – индеец из каких-нибудь обитателей южноамериканских Анд. Вскоре же я нашёл повод с ним сблизиться, и мы начали встречаться и беседовать. Не я к нему. А он ходил ко мне в мой угол зала.

Раймундо был рад, что со мною можно поговорить на родном языке и называл меня Серхио, чем сильно радовал и автора этих строк.

А что? Автор этих строк снова чувствовал себя бредущим по далёкой какой-то сельве рядом с Хосе и Никанором (расскажу о них после, когда-нибудь после). А Раймундо сидел у автора на койке и говорил о себе.

Он и вправду был кечуа, индеец из Боливии, выходец из шахтёрского посёлка. Образование почти нулевое. Рассказывал мне наивные детские анекдоты про малыша Пепито, который подсматривал за интимной жизнью своих «папа» и «мама». Пел песенки, вроде

Ursula, que estas haciendo Tanto rato en la cosina? Mamita, le estoy quitando Las plumas a la gallina!..

(Мол, Урсула, что ты там так долго делаешь на кухне? – Мамочка, ощипываю перья с курицы… и т.д.; милые издавна слова и напев.)

Как-то войдя в раж дружелюбия, Раймундо прочитал мне одну из «coplas» (коплас), то есть краткое и сердечное четверостишие. Вот она, та «копла»:

Hay quien nos escucha? – No. Quieres esсucharme? – Si. Tienes un amigo? – No. Quieres que lo sea? – Si.

Что значило: Нас кто-нибудь слышит? – Нет. Хочешь слушать меня? – Да. У тебя есть друг? – Нет. Хочешь, я им буду? – Да.

Это, знаете, не хуже Марти и его «Гуантанамеры». Или как японская миниатюра. Я верно понял тогда доброго Раймундо, принял его предложение. Он, как и я, был тогда одинок. И Раймундо, приблизившись ко мне на койке вплотную, сказал:

– Серхио! Ты знаешь про Че Гевару и экспорт революции? Они у нас там, в Боливии, хотят это сделать. А он-то аргентинец, да ещё с Кубы. Ты знаешь?

– Да.

– А ты знаешь, Серхио, я – против! Экспорт революции – не моя стратегия (по-испански он говорил estrategia, то есть эстратэхия). У меня есть своя стратегия – знаешь, какая?

– Нет.

– Сейчас расскажу.

И Раймундо разъяснил мне свою, более продуманную и надёжную стратегию революционной борьбы.

– Приходишь так домой с шахты. Умоешься, переоденешься. Мама приготовит поесть. Солнце зайдёт. [Тут я вспомнил его анекдот про Пепито, чей отец называл маму «солнышко моё»; но это мимоходом.] Братья-сёстры заснут, их у меня семеро. Тогда беру банку с масляной краской, беру квач – и иду тайком на американский аэродром неподалёку. И на каждом гигантском-гигантском баке с бензином пишу: Viva la Union Sovietica! Asi es mi estrategia. Разве неправильно?

Итак, Раймундо писал: Да здравствует Советский Союз! Это и была его стратегия.

– Верная стратегия, – отвечал я, и его типично среднеазиатские сообразительные глаза ярко блестели.

А вскоре я пошёл под нож хирурга. Доктору ассистировал как раз тот самый Нельсон. Сквозь гипноз я что-то пробормотал ему по-испански. Нельсон не отвечал, лицо сделал каменное, хотя скорее всего узнал меня. А я, когда вернулся в зал с сотней коек, то мужики из закутка, где лежал Раймундо, позвали меня на беседу. Тогда сам Раймундо был где-то в отлучке – погулять, что ли, пошёл или как.

– Слушай, парень! А ты на каком языке с ним разговариваешь? – спросил меня один с любопытством.

Я отвечал, что на испанском, что Раймундо индеец, и что их считают в науке выходцами с нашего Дальнего Востока. Я ж был аспирант МГУ!

– А на какой язык он похож?

– Ну, на португальский. На итальянский ещё.

Последовало несколько отчуждённое молчание, но с намерением всё-таки разобраться. И я продолжал, слегка и сам теряясь:

– Ну, ещё на французский похож. А так-то, если по науке, то он и английскому родствен. Даже нашему. Ведь мы все индоевропейская семья…

Опять мелькнула дымка отчуждения. И вдруг один из кирюх высказался решительно:

– Да нет, однако. Он на узбекский похож, а на другие меньше. Именно на узбекский.

И я услышал следующее. Мол, у Раймундо не случайно и вид такой! А вот стали мы у него спрашивать: понятно ли тебе слово <…>? [Пикантная часть тела у существ противоположного нам пола; я сам этого слова не помню, ей-богу, а мой собеседник выразился намного короче.] Так вот: по-русски ему говорим – не понял. Сказали по-татарски, сказали по-чувашски и по-мордовски – опять не понял. А по-узбекски сказали – сразу понял!

И вся компания убеждённо, утвердительно и торжествующе посмотрела на меня, поддакивая как свидетели. Ну что там аспирант, ему ли…

Вот что значит иметь среднеазиатскую внешность! Узбек Раймундо, так сказать.

***

Через несколько лет я встретил Раймундо в Питере, то есть ещё Ленинграде. Ну, скажем тогда, встретил я его в городе на Неве. На Аничковом мосту, на фоне знаменитых диких коней индеец выглядел очень импозантно и в то же время экзотично. Держась с ним за руку, навстречу мне шла подзаборнейшая, замызганная и кривоногая особа, и снова противоположного пола. Она была русская и, кажется, местная. Так сказать, эх ты Катя, моя Катя, толстоморденькая. Раймундо сообщил мне, что её зовут Аня, что она его лучшая подруга. А сам он спешил с парохода на московский поезд, ибо только что вернулся после каникул, которые провёл дома в Боливии. А учится – в Москве, в нефтяном.

Мы опять расстались: я проследовал в Пушкинский Дом по автографы Блока – там было необычайно много ненапечатанного и тогда даже совсем непечатного. Это не печатают и до сих пор, а к тому же и разобрать почерк Блока уже трудно – отчасти по давности записей, отчасти по недостатку «культурки». (Читайте труды академика Лаврова и вдумывайтесь, что именно стоит за их недовольством мною многогрешным как издателем 1971 года.) Ну, а Раймундо двинул с лучшей подругой куда-то своим, как всегда, путём. Больше я его не видал.

Однако часто вспоминаю давнишний, ещё в госпитале, рассказ про первое путешествие в СССР – на пароходе через Гавану.

Рассказ был такой.

– Со мной на пароходе плыл один американец. Мы часто разговаривали на палубе. И вот он спрашивает: зачем ты едешь в Советский Союз? Там ведь плохо! А я ему: вот подождите здесь, сэр, минуточку. И я вам всё объясню.

Через несколько минут Раймундо вернулся из своей каюты на палубу.

– Я показал ему две книги: «Мать» Горького и «Как закалялась сталь». Читайте, говорю; и когда прочтёте, тогда поймёте, почему я еду учиться в Советский Союз.

Такова была всегда его estrategia. Где ты сейчас, милый Раймундо? А о переходе по Южной Америке вместе с Хосе и Никанором и о том, как это отозвалось, когда я жил в Японии, я расскажу потом, после публикации этого рассказа. Он адресован либеральным и прогрессивным русистам всех стран земного шара.

Сергей НЕБОЛЬСИН