Здесь нас никто не любит, и мы не любим их

№ 2011 / 21, 23.02.2015

До край­но­с­ти нерв­ные лю­ди ок­ру­жа­ют Бо­ри­са Хер­сон­ско­го. Об од­ном из них по­эт по­ве­дал го­ро­ду и ми­ру в сти­хо­тво­ре­нии, на­пе­ча­тан­ном в по­след­нем но­ме­ре жур­на­ле «Ари­он» (2011, № 1). Текст этот впол­не мож­но рас­сма­т­ри­вать как муж­скую вер­сию ро­ма­на Еле­ны Чи­жо­вой «По­лу­кров­ка».

До крайности нервные люди окружают Бориса Херсонского. Об одном из них поэт поведал городу и миру в стихотворении, напечатанном в последнем номере журнале «Арион» (2011, № 1). Текст этот вполне можно рассматривать как мужскую версию романа Елены Чижовой «Полукровка». Маша Арго, произведённая на свет потугами питерской писательницы, мучается своей межеумочной природой: пребывание на семито-славянском генетическом пограничье кажется ей неким родовым проклятьем, требующим незамедлительного снятия. Лирический герой Бориса Херсонского тоже тяготится смешанным происхождением, на этот раз абхазо-грузинским. Правда, если Маша Арго снимает «венец полукровия» путём выдавливания из себя русской «паучьей» сущности (титульная нация видится ей исключительно в членистоногих тонах), то безымянный «херсоньеро» уповает на декретное введение этнической тождественности, делающее Сухуми причерноморским вариантом Тбилиси. Такой волюнтаризм приводит к тому, что он постоянно повторяет одну и ту же фразу: «Я убил бы того, кто бы мне сказал, что абхазцы не есть грузины». Ему словно и невдомёк, что опасность безжалостной ликвидации нависла и над ним самим, поскольку любой преподаватель-русист с удовольствием отправил бы его к праотцам за неправильное спряжение глагола «быть». А перед лютой казнью обязательно бы ещё повесил на преступника табличку: «Зубри грамматику: абхазцы не суть грузины».

Однако дело здесь не только в тонкостях и нюансах филологического характера. Формула, которую предлагает полукровка Херсонского, влечёт за собой множество жизненно важных вопросов. Например, убил бы он человека, сказавшего, что «грузины не есть абхазцы»? Имел ли он в виду, что абхазцы ничем не отличаются от грузин? Как бы он поступил, услышав от кого-то, что «абхазцы не есть адыги»? Какова была бы его реакция на приравнивание абхазцев к менгрелам и сванам? Что бы он сделал, если бы его приняли за шапсуга или неожиданно воскресшего убыха?

Конечно, полукровка Херсонского мог бы сказать, что является медиатором, нейтрализующим бинарную оппозицию «грузин – абхазец»; что смешанное происхождение даёт ему редкую возможность ощущать себя и тем, и другим одновременно. Пусть так, но никаких оснований для универсализации этого частного случая не существует. Было бы по меньшей мере опрометчиво возводить в ранг общего закона этническое самосознание отдельно взятого человека.

Признавая за своим полукровкой поэтическую правду, Херсонский тем не менее не желает подводить его под 282 статью. Поэтому он спешит оговориться, что тот «никого не убил, и, что существенно, никто не убил его». Приятная новость, нет смысла возражать, но из-за чего тогда весь этот сыр-бор? Видимо, он вызван горячим желанием одесского поэта внести посильный вклад в дело защиты национального согласия и толерантности. Пепел премии мира, похоже, чересчур громко стучит в его сердце.

Чтобы читателю стало окончательно ясно, почему смешанные браки чреваты серьёзной опасностью для психического здоровья, Херсонский кладёт под язык лирического героя быстрорастворимую скрижаль орнитологических заповедей. Если верить её тексту, «стая чёрных и стая белых ворон чёрно-белую птицу заклюют с двух сторон». Не исключено, что Херсонский необычайно гордится столь эффектной метафорой, сделавшей бы честь самому Николаю Дроздову. Проблема лишь в том, что по своему происхождению она достаточно вторична, так как несчастная «чёрно-белая птица» представляет собой, по сути дела, всем известного буриданова осла, но только утыканного перьями. Кроме того, очень трудно вообразить порхающую «стаю белых ворон»: слишком редко встречается альбинизм среди семейства врановых. Будь иначе, «белые вороны» перестали бы выполнять роль пищи для возникновения идиоматических выражений.

Как бы то ни было, поэтический протеже Херсонского чувствует себя именно «чёрно-белой птицей». Из-за этого в период проживания в Грузии ему везде «мерещился шёпот, презрительные кивки незнакомцев, казалось, что взгляды буравят спину, вроде сверла». Мысль, что абхазские корни видны у него даже сзади, не давала ему ни минуты покоя. В конце концов «чёрно-белая птица» настолько устала от «клевков», что решила покинуть негостеприимный Кутаиси, где она подрабатывала экскурсоводом, и перелететь в небольшой городок на Волге, «на восточном её берегу». Там судьба свела его с «двумя семьями абхазцев», которым «чёрно-белая птица» часто «рассказывает об отце», но «о матери – ни гу-гу». Да и зачем? Ведь они всё равно «не поймут, как нежна грузинская мать, какие песни поёт – им незачем понимать».

Впрочем, к абхазцам наполовину «разбавленного» грузина тянет прежде всего потому, что для местных жителей и он, и они – «зверьки». Говоря иначе, то место в биологической классификации, которое навязывает полукровке Херсонского приволжский зоологический национализм, дарит ему товарищей по несчастью и смягчает психологическую травму чёрно-белой «птичьести».

Надо сказать, что городишко, коварно приютивший посланцев Грузии и Абхазии, отличается невероятной жестокостью нравов. Это, согласно Херсонскому, доказывается тем, что «евреев тут сроду не видели, но не любят, а впрочем, тут никого не любят». Спору нет, абсолютно жуткое место. Только представьте себе, как вы с утра до вечера мечетесь по городу, приставая то к одному прохожему, то к другому: «Евреев видел? – Нет, не видел. – А ты видел? – И я не видел. – А кто видел? – Никто не видел. – А почему вы их тогда не любите? – Кого? – Евреев. – А мы никого не любим. – Совсем никого? – Совсем никого». И в подтверждение последнего тезиса – удар арматурой по голове и массаж рёбер ботинками «Dr. Martens».

Хотя Херсонский скрыл от читателей название городка, есть подозрение, что среди приволжских аборигенов он известен под именем Скинхедопригоньевска. Но, с другой стороны, закрадывается и более крамольная мысль: а не попал ли полукровка Херсонского в тайный тренировочный лагерь русских «фошыстов», замаскированный под населённый пункт городского типа?

В эпоху «застоя» каждый вокально-инструментальный ансамбль должен был иметь в своём репертуаре песню, посвящённую либо борьбе за мир, либо угнетению негров. Поэтической или музыкальной ценности эти идеологически выверенные опусы, как правило, не представляли, зато обеспечивали одобрение программы коллектива художественным советом. Стихотворение Бориса Херсонского – прямой наследник подобных репертуарных единиц. Это всё та же «долматусовская ошань», но только помещённая в оправу модернизированной стихотворной формы.

Алексей КОРОВАШКО,
г. НИЖНИЙ НОВГОРОД