Сердечный Мошников

№ 2011 / 36, 23.02.2015

Олег Мош­ни­ков по­хож на ви­тя­зя. Креп­кий, стат­ный, со­бран­ный, с ли­хим взо­ром. Но од­но­вре­мен­но, как и по­ло­же­но ге­рою бы­ли­ны, кро­ток и мя­гок, и да­же усы до­б­ро­душ­ные.

Олег Мошников похож на витязя. Крепкий, статный, собранный, с лихим взором. Но одновременно, как и положено герою былины, кроток и мягок, и даже усы добродушные.

Неудивительно, что и в прозе он то и дело переходит на певучий язык былины, то мужественный, то нежный.

Когда-то я прочитал несколько маленьких рассказов Мошникова – по сути, стихотворений в прозе – ещё в двухтысячном году на первом Форуме молодых авторов в Липках, и сразу очаровался этим языком. У Мошникова – очевидный врождённый вкус к словам, и у прозы его – какие-то чары. Его можно и не заметить, можно и обругать, но я вот, читая Мошникова, сталкиваюсь с загадкой. Причём это загадка природная, родственная свисту ветра и скрипу сосен.

Олег МОШНИКОВ

И, кстати, тогда же в Липках я понял, что передо мной большой оригинал, очарованный странник. Помню, он машинально разлил воду по стаканам, со мной чокнулся, выпил и с детской удивлённостью сказал: «Что-то у водки вкус чудной!»

У Мошникова есть нечто, из-за чего тотчас узнаёшь его индивидуальный стиль: своя интонация, а вернее, странный, на грани безумия – приём. Мошников создаёт ореол вокруг предметов. Это такой акмеизм в прозе. Человек военный, он выбирает для изображения что-нибудь простое и грубое – автомат, сапог, сугроб – но вдруг вокруг предмета начинают роиться и извиваться звуки и ароматы. Рассказчик откладывает в сторону начатый рассказ за ненадобностью, и зависает, замирает, застывает вокруг какого-то слова-предмета. «Рукавица». Или «луна». Или «ворона». И дальше само это слово, как в замедленной съёмке, выбрасывает веер эпитетов и ассоциаций.

Он пишет о картошке на тарелке. И тут же она, блестя маслом, источает ароматный пар. Он изображает снежную бабу, а вокруг неё в темноте пляшут крупицы метели. Вообще, Мошников много пишет о снегах и по контрасту – о снотворном тепле.

Ещё одна черта его прозы – искренность и непосредственность. Сюжеты историй – забавные и где-то наивные. Истории – лаконичные и познавательные. Он рассказывает так, что веришь: правда. Как заснул зимой в казахстанской степи, будучи часовым, или о деревенском дурачке Сяве, выбивавшем музыку камнем из столба, или – на разрыв души – рассказ «Деталька» о запоздалом приношении внезапно умершему мастеру, или «Глухарь» о том, как подлая девица на морозе окатила ледяной водой из ведра, или «Долгожитель» – из опыта службы в МЧС. В каждом рассказе есть та самая «деталька», тот самый предмет, который уводит в пляс вокруг себя, вызывая головокружение. Собственно, эта «деталька» – всякий раз некая острая подробность прямиком из жизни. Из таких подробностей можно вырастить не крохотки, а целые повести.

Рассказ про драму, случившуюся по рассеянности: «Женщина впереди шла. Письма несла. Ящик. Письма. И – о ужас! – Наташина рука сама, непроизвольно, повторяя движение рабочей, сбросила в жадный почтовый зев заводской пропуск!»

Или про фермера Пчёлкина, чей кот бросился под грузовик, отомстив хозяину за равнодушие: «Вот та-а-ак… Покончил жизнь самоубийством. Не выдержал пьяного паскудства, жизни моей грошовой, пропащей… Это не кролик безмозглый. Это – друг! А предавать друга… Эх! Давай наливай по второй. Помянем кота. Хороший был. Рыжий. Как осеннее поле».

И всё же лаконичность – сила Мошникова. Именно на небольших узких пространствах яснее ощущается его широта, способность умножать слова и образы, склонность к эпическому, раздольному. Вот хотя бы монолог из сказочного (но и звучащего, как народная быль) «Клавкиного счастья»: «Медведюшко, хозяюшко, не тронь меня, не ломай мои хрупкие косточки, не терзай мою белу грудь. У меня детушки голодные. Отдай мне еду, тобой добытую, поделись-расщедрись, не жалей лося сохатого. Не гонись за мной, не ищи меня и добычу свою. А не то не жить нам обоим на свете белом! Не уйду от тебя я без мяса сытного, малым детушкам пропитания…».

Таинственность и простота, оригинальность и здоровая правдивость слиты в прозе Мошникова. Да и в стихах его там и тут блестят неожиданные и острые строчки. Вот, например, «Солёный лес»: «И чудится: в остуженном, солёном,/ Грибном лесу аукает отец». Или стихотворение «Жуков на Урале»: «Сорвать агатовый цветок,/ Развеять стойкий запах смерти».

А главное, Олег Мошников – самородок. Пишет, как слышит и как хочет. И столько, сколько хочет. Немного, ну и что? Он чувствует и принимает природу и простых людей. У него чистый голос, в котором дрожит гул пространств. Но его интонация – независимая, незаёмная, незамутнённая посторонним влиянием. Он так сразу и стал писать, отталкиваясь не от литературной среды, а от своего сердца.

Сергей ШАРГУНОВ