Зеркало ада

№ 2011 / 37, 23.02.2015

Книга повестей Юрия Асланьяна «Последний побег» осталась почти незамеченной. Выпущенная тиражом две тысячи экземпляров в пермском издательстве «Книжная площадь»

Книга повестей Юрия Асланьяна «Последний побег» осталась почти незамеченной. Выпущенная тиражом две тысячи экземпляров в пермском издательстве «Книжная площадь», она прошла мимо критиков и рецензентов, мимо коллег литераторов-писателей, а значит, и мимо разумных (обладающих пониманием) читателей – короче, мимо всех тех, кто сможет её по достоинству оценить, и, вероятно, осядет в районе г. Перми и близлежащих окрестностей, даже не знаю где, – на руках случайных любителей детективов, на руках друзей-знакомых самого автора и на руках его коллег-журналистов, которые умеют писать статьи, но частенько не умеют толком разбираться в настоящей прозе…

Такова, к сожалению, судьба всех нынешних талантливых авторов, не умеющих пиариться. Даже если им удаётся что-то выпустить за свой счёт или на деньги тайных меценатов, всё это оседает невидимой пылью в букинистических магазинах, а после выветривается из них опять же неизвестно куда.

Самого автора, впрочем, нельзя назвать совсем неизвестным. Своего рода герой и участник местной подпольной неофициальной литературы эпохи советского застоя, Асланьян имеет свою подборку стихов на сайте Неофициальной поэзии (и вообще как поэт публиковался в различных сборниках и изданиях и даже выпустил книгу стихов), что, конечно, кое о чём говорит, а также является членом Союза Российских писателей. Вторая по написанию и первая по изданию книга его прозы – роман «Территория Бога» (2006 г.) – широко рекламировалась по пермскому телевизионному каналу, а также вызвала отклик в «Литературной газете». Один пермский филолог даже назвал эту вещь «гениальной работой».

При всём уважении к родным критикам и неофициальной поэзии эпохи Советов, оставим и стихи, и роман в стороне и сосредоточимся на «Последнем побеге», на том, что представляется автору статьи вкладом в современную литературу.

Книга включает четыре повести. Три из них повествуют о жизни солдат – срочной службы, охраняющих зону. И четвёртая о жизни сразу после армии, в миру.

Писались с перерывом почти в тридцать лет. Первую автор написал в 33 года, вторую через восемь лет, третью и четвёртую с подобными же промежутками. Опубликовать первую удалось только в 1990 году, вторую – через десять лет…

Тем не менее, собранные в книге повести выглядят стилистически однородными, и кажется, что вырвались они на одном импульсе – в данном случае это не свидетельство закостенелости автора, залипания его на одном языке и стиле, а скорее признак высокого уровня его мастерства, признак отличного владения словом и того, что он прекрасно отдаёт себе отчёт, что и как пишет (так, роман «Территория Бога», создававшийся одновременно и параллельно с одной из повестей, написан совсем иным языком).

Прозаические произведения о жизни в армии можно выделить в особый армейский жанр, и все они (особенно в наше время) предсказуемы и примерно схожи. Что же отличает здесь Асланьяна от остальных, чтобы целую статью о нём писать? Ну, во-первых, это не только армия, а армия, охраняющая зону. То есть как бы армия вкупе с тюрьмой, армия в квадрате. Не просто особый жёсткий мир, изолированный от гражданской вменяемой жизни, а мир, жёсткий вдвойне, а во-вторых…

А во-вторых, Асланьян, рождённый в 1953-м, разительно отличается от нынешнего поколения молодых и относительно молодых писателей, воспринимающих мир строго жёстко, цинично, отстранённо и заведомо экзистенциально негативно.

Современные неореалисты – сильные и сентиментальные мужчины хемингуэевского типа, вернувшие тип сильного человека в литературу (неточные слова Льва Данилкина), тут почти не отличаются от своих коллег – и сильные они или слабые (герои современных писателей) – жизнь для них всё же жёсткая школа, которую можно отвергать или терпеть. Асланьян же другой.

Хотя сам автор и был деятелем подпольной культуры своего времени, хоть и испытал определённое давление советской системы – но, тем не менее, его взгляды на жизнь во многом советские – идеалистические… Так же как и его любимый писатель Варлам Шаламов, немало пострадавший в соцлагерях, но не отвергший коммунистические идеалы – и в конце жизни, несмотря на критику сталинского режима, утверждавший, что верит в запуск ракет к дальним планетам, в светлое будущее и т.п. – так же и Асланьян сохраняет веру в человека и, если так можно выразиться, в человечество.

Герой его удивительно позитивный, в чём-то даже романтичный и наивный.

Это именно то отношение к жизни, именно те герои, которых так не хватает современной России – и в жизни, и, как следствие, в литературе, очень, до смерти, не хватает.

Призывник – молодой взрослеющий человек, прибывает в армию, в суровую школу жизни – многое узнаёт, многое для себя открывает, сталкивается с суровыми испытаниями, – и перед ним встаёт выбор – сохранить себя или сломаться.

И герой не ломается. Борется с самим собой, борется с природой и с заболевшим организмом – стоя на смотровой вышке с температурой, делает зарядку; отказывается шестерить, отказывается «стучать» – выдавать товарищей; отказывается выменять журналы иностранной литературы, пришедшие к нему посылкой, командирам.

Его унижают, «обламывают», испытывают на твёрдость, угрожают смертью, но герой выходит победителем, он не сломан.

Он закалился, приобрёл веру в себя и свои силы. Это не значит, что будут теперь цветочки. Жизнь – жестокая вещь, но по ней можно шествовать победителем, можно побеждать.

Конечно, подобное произведение, как, впрочем, и всякая большая литература, содержит и элемент документа, элемент фактуры, элемент различных неведомых доселе широкой публике подробностей, возможно, будь книга грамотно разрекламирована, она была бы интересна не только любителям большой литературы, но и читателям попроще.

Чего стоит один эпизод, в котором высшие по званию пытаются «обломать» героя, запугивают, кидают в него топор, скомандовав стоять «по стойке, смирно лицом к стене» (всё чтобы заставить отдать упомянутые журналы). Или как он делает зарядку, замерзая на смотровой вышке, чтобы вылечиться, когда подхватил воспаление лёгких. Или как взвод заставляют зарываться в снег. В общем, если разобраться, обычные армейские будни, но написанные хорошим языком со знанием дела, с передачей атмосферы и с поэзией (что, признаемся, редкость), с тонкой передачей эмоционального состояния героев, страх буквально чувствуется на уровне фонетическом (здесь, к сожалению, без примеров, иначе пришлось бы городить научную статью, – если не верите, прочитайте сами).

Скажем о языке. Язык сочный, свежий. Кажется, что вырвались повести на одном дыхании. Они настолько легки, динамичны, что написаны скорее по правилам поэтическим, чем прозаическим. Дополняет это ощущение абсолютная непредсказуемость сюжета. Всё движется как бы само собой, без усилия автора, события наваливаются одно за другим, уводя повествование в совсем неожиданном направлении. В чём-то эта спонтанность напоминает автоматическое письмо…

Средства, которыми пользуется автор, вроде бы вполне устоявшиеся за последние десятилетия. В меру и умело употреблены метафоры, эпитеты, скорее абсолютно обычные, нежели особенные, уникальные, найденные автором, но, тем не менее, язык сохраняет свежесть и яркость, не кажется заштампованным и вторичным. Как это удаётся автору – вопрос. Предложения его удивительно компактны и информативны… Взгляд меткий, цепкий.

Приведём наугад…

Стр. 22 («Сибирский верлибр»):

«Через шесть часов взвод подняли. Оказалось, что лейтенант Фролов не знал о разрешении командира роты спать все восемь, – бывает… Под пристальным руководством сержантов солдаты быстро упаковывали постели в аккуратные конвертики одеял, гладкими досочками отбили по их бокам уголки и выровняли по нитке оба яруса – подушки тоже. После обеда взвод построили на плацу.

– Джумахмедов, – крикнул лейтенант Фролов с крыльца. – Назначь наряд на кухню!

И бывалые воины тут же, лениво и почти не демонстративно снимая ремни, группой направились к курилке. Остальные не двигались и дышали, с интересом разглядывая собственные пуговицы. А замкомвзода, закинув голову, как птица, чуть ли не к лопаткам, с прищуром начал процеживать взглядом подчинённых ему людей».

Вроде бы речь идёт о каких-то обыденных вещах (кусок намеренно вырван случайный обычный, не кульминационный, показывающий «мясо», «плоть» произведения) – описываются вполне посредственные действия – но какое напряжение, какая передача эмоционального состояния стоит за каждым словом и сколь умело показаны характеры описываемых лиц.

Опять же подробности, детали – так называемая фактура, тщательно, но ненавязчиво и коротко воссозданная. «Белые уголки» одеял буквально чувствуешь. Или чего стоит одна фамилия Джумахмедов, говорящая о тонком стилистическом чутье и музыкальности слуха автора…

А вот, к примеру, описание зеков, более яркое и эмоциональное (стр. 17, там же):

«Три часа прошло, как закончился развод осуждённых на работы. Из калитки жилой зоны они тянулись долгой цепочкой и смотрели прямо в глаза Гараева, как в кинокамеру, смеялись, пугая его чернотой прочифиренных зубов. Многие были обнажены по пояс: под кожей загарной масти перекатывались мускулы, а на ней породистые профили женщин и известных вождей клялись, видимо, помнить. Над готическими замками, выколотыми ниже лопаток, парили орлы. Осторожно ступали начищенными сапогами щёголи с серыми, песочной фактуры лицами, привычно щурились на овчарок за шлагбаумом, на чистые, нарочно застиранные до белизны формы сержантов».

Очень коротко, но очень много сказано, правда?

Как мы видим, никаких особых средств автор не изобретает, лишь умело пользуется наработанным русской прозой ранее… Но очень ловко и мастерски компонуя.

И как я уже говорил выше, здесь очень много действия – сумасшедшая динамика, всё живёт, всё дышит, всё в постоянном движении…

Тут есть кое-что ещё, о чём следует сказать. Есть в русской жизни одно тайное зеркало, тайный омут, в который очень любит иногда до упоения завороженно смотреться русская литература.

Это зеркало ада. Это нащупывание той иррациональной почвы, той пропасти, в которой теряются координаты добра и зла, хорошего и плохого, в которой всё переворачивается вверх дном, в которой волосы встают дыбом, это те критерии, те запредельные территории бытия, которых лучше не касаться, но к которым русская жизнь и русская литература то и дело приближается на недопустимую близость.

Это та бездна, с которой волей-неволей заигрывают наши классики, скажем, Достоевский и Шаламов, и вот эта же самая нотка звучит и у Асланьяна. Молодой призывник его ходит к зекам «на посиделки». Он, который должен их охранять, ходит к ним общаться и разговаривать. Ходит не только и не столько из банального интереса, любопытства, но из-за некой жажды запредельного, – ходит говорить с ними «за жизнь», ходит, потому что в среде армейской ему не хватает общения, понимания, ходит, как ходят к интеллигентным людям «вести беседы», размышлять и познавать.

Странное дело – в художественном изображении, образно, зеки оказываются куда более свободными и внутренне уверенными в себе (как бы утверждёнными в своём существовании – экзистенциализм, да), чем солдаты, которые их охраняют.

Солдаты вызывают пренебрежение и иногда жалость (это те же подневольные люди, согнанные насильно государством и получившие автоматы), зеки – непонимание, отвращение, ужас и в то же время странное уважение. Их внутренняя звериная демоническая свобода осознанно или неосознанно завораживает автора…

…Впрочем, я зашёл немного в сторону, Асланьян не прописывает это, не концентрирует на этом внимание, но всё это проходит особняком, уже для любителей пристально вглядываться в текст и подтекст.

Россия особое пространство – тюрьма здесь не то место, где сидят преступники, но источник отечественной философии гуманизма и творчества. Армия не то место, где готовят солдат, а то, где люди проходят мистическую инициацию, познавая абсурдность реального мира и тщетность всех усилий, или приобретая бесконечную веру в себя и закалку – всё это краем проходит у Асланьяна, конечно, он не Достоевский или Шаламов, чтобы пристально копаться в загадках русской тёмной души, но краешек пропасти он показывает.

Владимир КОЧНЕВ,
г. ПЕРМЬ