Лицейский урок
№ 2011 / 42, 23.02.2015
Первое впечатление при первом посещении Царского Села: обучить и выучить можно любого. Перед тобою, помнится, работы лицеистов по рисованию. Рукою Пушкина сделанных среди них нету или, наоборот, не помню.
Первое впечатление при первом посещении Царского Села: обучить и выучить можно любого. Перед тобою, помнится, работы лицеистов по рисованию. Рукою Пушкина сделанных среди них нету или, наоборот, не помню. Но всё как надо, всё как у людей. Ни к одному рисунку не нужно подписи – как сделал один художник к своей картине, судя по дореволюционному ещё анекдоту: СИЕ ЛЕВ, А НЕ СОБАКА. И для школы, с точки зрения школы всё великолепно, всё образцово!
Значит, каждый способен оказаться не растяпой, не курица лапой, а рисовать, петь, танцевать как надо. Уж не требую плясать – искусство ещё более богатое, ещё более сложное. Недаром Лермонтов
на пляску с топаньем и свистом под говор пьяных мужичков |
смотреть был готов до полночи, готов был ею упиваться и упивался – но только глядя и как бы подглядывая. Упившись же, выходил он один на дорогу, и ему открывалось тогда уже запредельно прекрасное.
Так вот. Этого вы пусть не умеете: ни плясать, как люди времён Пушкина-Лермонтова, ни создать шедевр в словах: ночь тиха, пустыня внемлет богу.
Лицеисты всё такое умели поголовно. И стихи писали, хотя подчас коряво. Однако в обществе известного образовательного уровня тех лет – в нём все и каждый, хотя способности и дарования разнились, понимали одно: да,
 |
| Лицей. Рисунок А.С.Пушкина на рукописи романа «Евгений Онегин» |
каждый порядочный человек должен уметь писать стихи. |
Хоть шутливо-глуповато, хоть узкому кругу друзей, хоть в альбом сестре или иной барышне – но изволь уметь хоть зарифмовать немудрящие строчки.
И все, худо-бедно, умели это делать – от Петруши Гринёва до поэтоубийцы Мартынова.
Как с этим мастерством обстоит сейчас? Вот первый урок, первое домашнее задание русскому от времён пушкинского Лицея.
Лучший выпускник Лицея – что рисовальщик, что поэт – долго был неудобен и неугоден государству. Однако народу и государству он сильно пригодился потом. Он пригодился и любому позднейшему школьнику –
буря мглою небо кроет |
и т.п.: Подруга дней моих суровых, Я помню чудное мгновенье, Я памятник себе воздвиг нерукотворный – вплоть до не оспоривай глупца. Пригодился Пушкин Гоголю и Глинке, Чайковскому и Чехову; пригодился Булгакову (сравните «Бесы» с «Мастером и Маргаритой»); пригодился Шолохову (сравните «Капитанскую дочку» и «Тихий Дон»). Да и сам предвоенный юбилей его – скажем, 1937 года – не вооружил ли он будущих бойцов? То есть бойцов 1940-го (необходимая смертно, и уже тем самым знаменитая Финская), потом бойцов 1941-го и 1945-го годов. Разве не так?
Мы запомним суровую осень… |
То есть – «вы помните: текла за ратью рать…»? Урок из сурового прошлого.
Не будь Пушкина с его стихами в двадцатилетие Лицея (1831) –
Сзывайте ж, грозные витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов – |
то тогда что бы было? Что бы было даже с нашими пламенными эстрадниками-шестидесятниками?
Если бы немцы взяли Москву, но сохранили Политехнический – так, для больших оказий – то пели бы там необычайно чуткие и гибкие шестидесятники и шестидесятницы иное. Они пели бы не Красную, а совсем иную армию-победительницу. Пели бы как миленькие. И требовали бы вынести из Мавзолея не тирана, а самого Ленина.
***
Однако мы о Лицее. И мы не о двадцатилетии Лицея, а о двухсотлетии его: 1811–2011.
И всё, что вместилось в это, надо бы снова воспеть. Воспеть мы не можем по неименью у нас поэтического дара. Однако если есть голова, то надо хотя б что-то продумать и даже передумать.
Вы помните, как начинался Лицей? Осень 1811. Октябрь уж наступил – и московский мальчик, захаровско-вязёмский мальчик, тот мальчик, что был воспитан в виду знаменитого звенигородского Саввина монастыря, оказался петербуржцем. Он оказался в окружении благородно-блестяще-демократичных наставников – с душою прямо геттингенской. И пошло бы многое насмарку, если бы не 1812 год. Вы это всё, конечно, помните, и в преддверии другого двухсотлетия, 1812–2012, этим живёте. А именно, повторяю:
Вы помните: текла за ратью рать, Со старшими мы братьями прощались, И в сень наук с досадой возвращались, Завидуя тому, кто умирать Шёл мимо нас… |
Если вы и вправду помните, то как раз вдумайтесь и передумайте: вы давно видели русских мальчиков, что завидовали тем, кто умирать шёл мимо них?
После 1941-го года мы такого русского чувства не наблюдали. (Ну, я умолчал, что 1941 год был увенчан 1945-м.)
***
Не знаю, этим ли завершить. Но Лицей – гнездо универсально-просвещенческого демократизма. Помните, в чём Пушкин, когда встретился с няней в Михайловском, прямо признавался? Не добром Лицей вспоминаю, а слушаю нянины сказки – каждая есть поэма – и тем восполняю огрехи своего ПРОКЛЯТОГО воспитания.
Няня говорила ему наизусть народное, и он чувствовал: родное – это не Вольтер или даже Шиллер. Няня пела, как девица за водой поутру шла. Пушкин запомнил: там девица призналась – мол,
не хочу перстня носить, хочу ТАК дружка любить. |
И – Пушкин сразу решил: именно ТАК дружка любить Татьяна – а он как раз и писал тогда роман в стихах именно о ней – не станет.
По проклятому лицейскому воспитанию – если-если по нему, то любовь так, она возможна и прелестна. А по-русски если – то нет! И Пушкин шутил, когда говорил, будто Татьяна замужем и верная мужу – «удрала с ним штуку». Это сделали няня, сказка и песня.
А сколько ж вы знаете русских сказок наизусть? Сколько вы знаете русских песен? (Сейчас при вопросе-запросе спойте русскую песню все исполняют «Катюшу»: оно неплохо, оно не вполне русское, однако не няниных же времён… А тогда русские жили несколько иначе. Они побеждали под Бородиным <Бородином, Бородино>, побеждали в Варшаве. Под балалайку –
теперь нужна мне балалайка – |
– побеждали они и на Шипке. Под балалайку и гармонь спасали Москву 1941-го года. Вы готовы к подобному? Вы оснащены победным оружием – или же у вас в руках гитара Афганистана и северного Кавказа?
Октябрь уж наступил, и тучи над городом встали; а у вас под рукой разве что гитара и «плеер». С этим никогда русский мир никого не побеждал.
Возьмите же от Пушкина полноту русского: и блеск (подчал ложный) всеевропейского Лицея, и нянины песни-сказки. Бросьте гитару и «плеер». Возьмите в руки гармошку. И попросите у всероссийского телевидения, вместо «Спят усталые игрушки», чтобы все 365 дней передавали детям по сказке одного из народов Земли. Любого народа (лю-бо-го), но только чтоб народные. И дешевле обойдётся, и будет полезнее.
***
Не требуйте от Пушкина того, чего он вам не додал и дать не мог. В его времена человеко-артист носил и лелеял трёхвершковые холёные ногти. (Одновременно – он любил простой народ.) Чуть позже его наследователь смотрел со стороны, одобряя,
на пляску с топаньем и свистом. |
Ещё позже – натуральнейше русский поэт шёл русскою долиной:
на затылке кепи, в лайковой перчатке смуглая рука. |
И он – скидавал с себя «свой костюм английский», брал в руки косу и делал работу со всеми.
Потом возник Рубцов. У него ни длинных ногтей, ни английского костюма (такой, а la Byron, был любимым одеяньем и Блока) – такого у него совсем не имелось. Рубцов, вместе с вороной, мог взобраться на родной школьный забор; держал в руках косу и кирку, крутил какой-то движок на пароходе – не знаю, сам я этого не делал; но отбойный молоток почему-то запомнил.
Так вот: дух Пушкина спасал Москву октября-декабря 41-го года. Чтобы спасать Москву в 41-м году, холёные ногти и английские костюмы с перчатками уже делу мешали.
Возьмите урок, или домашнее задание, возьмите его как от Пушкина-лицеиста и от Пушкина, прозревшего в Михайловском, так и от добрых наследников Пушкина.
Голову на отсечение: у вас ведь нету и проклятого лицейского воспитания. Нету его у вас, хотя вы стараетесь изобразить, будто есть, особенно если живёте в Питере и располагаете под Питером дачею.
Всё, что недополучил и что вам недодал Пушкин – не требуйте от него: доделайте это сами. А всё, чем он обладал – это, конечно, освойте. Иначе вам и на закате 2011 года Москву не спасти. (А Жириновский – о, Жириновский вас к этому призывает.) Тут нужно и пушкинское наследие, и рубцовское – и что-то новое, совсем новое. (Естественно, без сквернословия и иных подобных лжесвидетельств о вашей якобы русскости.)
***
Бойтесь пушкинистов? Не знаю. По Маяковскому если, то страшно, если
Старомозгий Плюшкин, Пёрышко держа, полезет с перержавленным… |
Но что Маяковский? Он или вправду боязлив, или вообще в разговоре с Пушкиным напрасно взял интонацию амикошонскую – ну, то есть запанибрата.
Помню, Борис Аронович Бялик, старый ленинградец и близкий друг Михаила Аркадьевича Светлова, говорил по этому поводу: не то, чтобы бояться пушкинистов, а то, что скоро и бояться будет некого! Все переведутся.
Ну, это чересчур. Пушкинистику – в лице её отдельных представителей – надо просто лучше понимать; зачем уж так бояться. По Юрию Михайловичу Лотману, в пушкинские годы, с 1825–1826-го, из русского общества ушла нравственность. В Варшаве 1830–1831 годов, в севастопольских былях, на Шипке и Плевне 1877–1878 годов русской нравственности не было. Но это знаток.
А вот пушкиноведение рядовое. Знает ли оно, что такое быть москвичом с Захаровым и Звенигородом? Знает ли оно, что такое «моё именье» – или, много проще, что такое моё селенье? Знает ли оно, что такое учиться в Лицее, что такое говорить по-французски с детства? Знает ли оно наизусть, без книжки, какова хоть одна непридуманная сказка – хоть одного и нерусского народа? Завидовало ли оно хоть раз тому, кто шёл на смерть – или всегда оснащало, одобряло или создавало по поводу Кавказа комитеты дезертирских матерей?
Скинуло ли оно хоть раз с себя свой костюм английский и лайковые перчатки? Впрочем, оно их и в глаза не видело, как и косу-литовку. А по-рубцовски, по тамбурам и крышам вагонов, оно по России тоже никогда не ездило; говор пьяных мужичков оно едва ли когда одобряло, уж не говоря о совместной пляске с ними.
Откуда же ему пойти к познанию Пушкина-русского, Пушкина-европейца?
Впрочем, был и подвижник Гейченко. Дак и про него говорят, будто он пострадал от сталинизма и всю жизнь осуждал его.
Осуждать грипп за то, что ты им когда-то переболел? Не знаю, не знаю. Тушеваться от этого, скорее всего, не надо. Возьмите от летающего, парящего, пылкого, хваткого и земного Пушкина всё, что он нам дал. Доделайте за Пушкина то, что при нём только начинали делать и европейски грамотные, и совестливо-порядочные русские. Они тогда только-только начали молча понимать, что 600-летнее русское дворянство больше 700 лет – не протянет. Они робко, как мартышка очки, ощупывали косу-литовку и писали об себе, как Толстой и его Лёвин, поэмы, а не басни. Они и не думали взобраться, подобно Рубцову, вместе с заштатнейшей вороной, на сельский школьный забор; подумайте, мог ли бы это хотя бы помечтать сделать Тютчев?
Таковы и стихи Тютчева: «эта Ницца», «эти бедные селенья». Делайте отсюда и ещё дальше шаги вперёд; новый Рубцов не замедлит родиться.
И – совсем забыл, хотя впервые об этом подумал, возжелал этого давно. Русская дочь моя, русская моя внучка или подруга:
спой мне песню, как девица! – |
как девица, а не как разнузданно-расхлябанная, бесстыжая, бесполая и безногая, безмысленная «Мисс-Юрмала 2011» (или как у них там). Тогда пушкинское дело – что лицейское, что послелицейское – ещё не загублено. Ведь Пушкин заботился, чтобы такой край, как независимая Приболдова-Юрмала, был по духу нашенский. Не желал он им, юным Приболдовам, независимостей от чести-совести.
Поздней осенью 2011 года как не вспомнить лицейских уроков и недовыполненных Россией домашних заданий на будущее.
Сергей НЕБОЛЬСИН
Добавить комментарий