Оправдываться не в чем

№ 2011 / 43, 23.02.2015

В 1979 году, когда Московская писательская организация в третий раз рассматривала приёмное дело Алексея Кондратовича, возник вопрос: почему талантливому человеку уже десять лет не дают никакого хода.

В 1979 году, когда Московская писательская организация в третий раз рассматривала приёмное дело Алексея Кондратовича, возник вопрос: почему талантливому человеку уже десять лет не дают никакого хода. Разъяснить ситуацию попытался бывший инструктор ЦК КПСС Александр Михайлов. Он сослался на то, что якобы раньше Кондратович в критике себя никак не проявил. Мол, все ждали выхода его книги об Александре Твардовском. Но Михайлов солгал. Даниил Данин напомнил ему, что как яркий критик Кондратович проявил себя ещё до войны. Не случайно его статьи о поэзии горячо обсуждал весь ИФЛИ. Больше того, Корнелий Зелинский уже тогда, в 1940 году, предлагал ему вступить в Союз.

Алексей КОНДРАТОВИЧ

Алексей Иванович Кондратович родился 28 февраля 1920 года в Московской области, в деревне Каменка Химкинского района в семье железнодорожника. После школы он в 1937 году поступил в Московский институт истории, философии и литературы. Учебный год для него начался с поэтических смотрин, которые каждый сентябрь в МИФЛИ устраивал аспирант и будущий академик философии Ойзерман. «Первокурсники, – вспоминал другой студент МИФЛИ Сергей Наровчатов, – читали стихи под оценивающими взглядами старших <…> Из полутораста с лишним ребят, только что перешагнувших порог вуза, сочиняло стихи не меньше сотни человек. Но смелости выйти читать их хватило у немногих. Костя Лащенко, Лёша Кондратович и я оказались фаворитами прослушивания <…> Лёша – прехорошенький мальчик – прочёл милые стихи, назывались они «Соловей». Провинциальная целомудренность первого чувства, дышавшего в них, растрогала искушённых старшекурсников» (С.Наровчатов. Мы входим в жизнь. М., 1979). Но потом вместо стихов Кондратович начал писать статьи о поэзии, которые с охотой печатали «Литгазета» и «Литобозрение».

После окончания института парень остался в аспирантуре. Но тут началась война. По болезни он призыву в армию не подлежал. Однако сидеть дома ему не позволила совесть. Поэтому в 1942 году Кондратович по вольному найму попросился на фронт. Молодому аспиранту пошли навстречу, и вскоре его отправили в газету Карельского фронта «В бой за родину». Ровно через год командование призвало его в армию уже официально, а в декабре 1943 года ему присвоили первое офицерское звание.

В год победы Кондратович был переведён на Первый Дальневосточный фронт в газету «Сталинский воин». Затем он стал специальным корреспондентом газеты ВВС «Сталинский сокол».

Летом 1952 года Твардовский, поддерживавший отношения с Кондратовичем ещё с ифлийских времён, предложил своему приятелю демобилизоваться и перейти к нему в журнал «Новый мир» на должность ответственного секретаря. Однако вскоре Твардовского сняли, и Кондратович, не сработавшись с Константином Симоновым, ушёл в журнал «Октябрь». Потом он сменил ещё три редакции, отметившись в газете «Советская Россия» и журналах «Москва» и «Театральная жизнь». В «Новый мир» Кондратович вернулся вместе с Твардовским лишь в 1958 году. Первые три года он заведовал отделом прозы, а потом стал заместителем главного редактора.

Поскольку Кондратович весьма критически относился и к властям, и к официальной литературе, он попал в поле зрения органов госбезопасности. В июне 1965 года заместитель начальника 2-го главка КГБ СССР Филипп Бобков докладывал в ЦК КПСС: «Заместитель главного редактора журнала «Новый мир» Кондратович А.И. и старший редактор того же журнала Берзер А.С., находившиеся в 1964–1965 годах в качестве гостей журнала «Пламен» в ЧССР, при встречах с сотрудниками этого журнала тенденциозно информировали их о положении в среде творческой интеллигенции СССР. При этом не только односторонне характеризовали взгляды некоторых советских писателей, но и рассказывали о якобы нездоровых отношениях в среде писателей, давали некоторым из них предвзятую политическую оценку. Причём делали это без учёта настроений некоторой части чешских литераторов, высказывающих несогласие с принципами социалистического реализма и нашими эстетическими позициями».

Работая под началом Твардовского, Кондратович сам практически ничего не писал. В его обязанности входило прежде всего улаживание проблем с партийными инстанциями и цензурой. Лишь в мае 1967 года он завёл дневник. «Всё, что в моём дневнике, – рассказывал Кондратович впоследствии, – не требовало от меня напряжения, – усилий. Приходил и в тот же вечер записывал, что было и творилось днём. Не отрывая ручки от бумаги и не давая возможности «сочинять». Записывал, как пишут письма знакомым, друзьям, не заботясь ни о какой стилистике. Да и бог с ней, со стилистикой, было бы записано, успеть бы записать, времени-то на писанину не было совсем. Иногда записывал на другой день. Но уже меньше оставалось в памяти. А через день-другой ещё скуднее. Между прочим, по дневнику это очень заметно. Хорошо хоть полуобщих мест, пропусков не так много».

«Новый мир», безусловно, очень сильно вымотал Кондратовича. Каждый день таил неизвестность. Партийные функционеры со Старой площади и цензоры в любой момент могли снять из готового номера любое произведение. Поэтому в журнале практически всё делалось на нервах. Как следствие – верхушка часто срывалась и уходила в запои. Более всех этим недугом в «Новом мире» страдали Твардовский и Кондратович. «Кондратович, – писал в своём дневнике 30 сентября 1967 года Твардовский, – лечит свой радикулит коньяком, пьёт даже по ночам, плачет по телефону».

В конце 1969 года стало очевидно, что редакция в прежнем составе долго не продержится и что руководство журнала в любой ситуации будет заменено на новых людей. Твардовский, чувствуя ответственность за судьбу своего ближайшего окружения, заранее пытался прояснить почву, куда в случае чего он мог бы пристроить близких ему людей. 6 ноября 1969 года он записал в своём дневнике: «Был вечером у Дементьева, говорили о людях «НМ», об их «трудоустройстве». Лакшин – сладко не сладко – будет писать книгу в 30 п<ечатных> л<истов> об Островском; Хитров вернётся к газетной работе – хоть тоже при отвычке и избалованности «либерализмом» – нелегко. Д<ементьев> говорит, что труднее всех придётся Кондратовичу, – он, между прочим, загулял не на шутку – благодарю небо, что эти дни встречаю в ясности и без позывов к тому же самому, – для него, мало и от случая к случаю писавшего все эти годы, «НМ» был главным делом жизни, его основным интересом и оправданием. Он – второе лицо в журнале по должности, завтра – никто, и мало что никто – а именно «кто», основной работник зловреднейшего журнала – со всеми последствиями этого обстоятельства, этой репутации».

Решение по Кондратовичу состоялось 4 февраля 1970 года. Кроме него, секретариат Союза писателей СССР в отсутствие Твардовского вывел из редколлегии «Нового мира» также Владимира Лакшина, Игоря Виноградова, Марьямова и Саца. Одновременно литературный генералитет по указке отдела культуры ЦК партии навязал Твардовскому двух новых заместителей – Большова и Олега Смирнова. Твардовский на эти кадровые решения ответил заявлением об уходе.

Эта история потом обросла многими слухами. «В 1974 году, – рассказывал Кондратович в своём дневнике, – я услышал от К.М. Симонова не то что упрёк, но такую констатацию факта, который сам по себе был для меня неожиданным. «Если вы (он имел в виду всех нас – Лакшина, Саца, Виноградова) хотели бы тогда спасти журнал, то вам следовало принять отставку и уговорить Твардовского не подавать заявления об уходе». Для меня это было неожиданно потому, что я не допускал возможности такого варианта. Но со своей стороны, разумеется, я, скажем, конечно, ушёл бы, зная, что Твардовский останется в журнале. Трудно было бы, но ушёл бы. Но я уверен, что этот вариант был невозможен. Думаю, что наше снятие и делалось ради того, чтобы Твардовский наконец-то решился и покинул «Н.м.». Для того всё и строилось.

Другое дело – всему уволенному ближайшему окружению по решению руководства ЦК КПСС тут же предложили маловлиятельные, но с сохранением прежних высоких окладов должности в других редакциях. В частности, Кондратовичу посулили непыльную работу у Саввы Дангулова в журнале «Советская литература на иностранных языках». Разговор с ним на эту тему уже 10 февраля провёл оргсекретарь Союза писателей Константин Воронков. В дневнике Кондратовича он описан следующим образом.

«– Но вы не думайте, что мы что-либо имеем против вас, нет, мы вас высоко ценим и т.п.

– Но в чём же дело? – спросил я.

– Ну надо, чтобы поработали в журнале новые люди, надо несколько освежить аппарат.

Ничего себе мотивчик. Если я ценный, то зачем освежать. Но молчу. А что говорить?

Воронков: – Что вы думаете о такой должности? Мы хотим вам предложить должность консультанта – заведующего отделом к Дангулову в журнал «Советская литература».

Для меня это неожиданность.

– Каким отделом?

– Ну, не знаю. Наверно, литературами народов СССР. Мы нисколько не хотим вас ущемить: такое указание дал Пётр Нилович Демичев, и сохраним вам теперешний оклад. Сколько вы сейчас получаете?

Я сказал: – Триста шестьдесят.

Похоже, что он удивился…

– Так если вы согласны, я сегодня же позвоню Грачёву, с ним уже всё согласовано, и он отдаст распоряжение перевести вас с тем же окладом».

Спустя десять дней после аудиенции у Воронкова Кондратовичу исполнилось пятьдесят лет. О том, как был отмечен этот юбилей, он рассказал в дневнике: «Мой день рождения, и не простой день, а день пятидесятилетия. Несчастливо совпал с разгромом журнала. И вот сегодня весь «Новый мир» пришёл ко мне. Было ясно, что в таком составе мы встречаемся последний раз. Вначале было очень грустно. Дементьев начал говорить о моих родителях (они были, отец и тот приехал, чтобы увидеть и познакомиться с А.Т.) и чуть не заплакал, на глазах появились слёзы, голос задрожал, и весь он как-то потемнел, не покраснел, а именно потемнел. Потом Дементьев снова выступал и ещё раз чуть не заплакал. Как на поминках, а не на дне рождения. И ничего в этом не было удивительного. Прощались. И я сидел весь напрягшийся. Надо ещё было выступать, отвечать на поздравления, а я это не люблю делать, да и выпить по-настоящему нельзя было. Надарили много всего. А.Т., говорят, очень много занимался подарками: как и что. И это было его последнее дело в журнале. Высокая, но печальная для меня честь. Потом по мере выпитого появилось и веселье, и смех, и шутки, а потом и песни. А.Т. снова повторил то, что он говорил на прощанье у Лакшина, о важности новомирского периода в его жизни, равного («даже больше, чем равного») созданию «Тёркина». Фотографировались. Я фотографировался с А.Т. Только бы получилась эта карточка. И уже когда все изрядно опьянели, то вроде забылось, что произошло и что нас ждёт. А назавтра – похмелье».

Похмелье было тяжёлым. Кондратович продолжил по привычке захаживать в «Новый мир». Это очень не понравилось Твардовскому. «А.Т. становится нетерпим, – заметил в своём дневнике 16 апреля 1970 года Кондратович. – К самым мелким мелочам и то придирается. В прошлый раз он заметил мне, зачем я хожу в «Н.м.». Теперь (ведь запомнил!) снова выговорил довольно резко и обидно:

– Зачем вы ходите в «Н.м.»? После меня нельзя ходить. Может быть, надеетесь, что Косолапов вас вернёт?

Сказано было не то что всерьёз, но достаточно обидно. Даже шутить так нельзя, и я рассердился и ответил ему на это резкостью, хотя понимаю его состояние».

Но Твардовский и не шутил. Он искренне считал, что после его отставки никто из старой команды и ноги не должен был показывать в «Новом мире». Редкие заходы бывшего своего заместителя в журнал Твардовский был готов воспринимать как предательство. 17 апреля 1970 года он пометил в дневнике: «Сговорился с Лакшиным о встрече на материнской квартире. Пришёл Хитров со своими печалями и трудностями – не отпускают из «НМ». Одновременно свидетельство о нерешительности, постыдной уступчивости Дороша и Марьямова. Кондратович, которого я попрекнул общением с «коллективом»: – Вдруг стало ясно, что воодушевлённые реальным делом люди редколлегии были на высоте, были больше самих себя, тянулись, пристраиваясь друг к другу. Теперь – иное. «Отдельно взятый» Кондратович – милый парень, не более».

Получалось, что годы совместной работы были не в счёт.

Одновременно на Кондратовича ополчилась вся серая масса, пробравшаяся в руководство Московской писательской организации. Воспользовавшись ситуацией, она затормозила приём критика в Союз писателей. Если до разгрома «Нового мира» Кондратович шёл чуть ли не на ура (за него 18 ноября 1969 года проголосовало практически всё бюро творческого объединения критиков и литературоведов), то после вынужденной отставки на заседании приёмной комиссии 28 апреля 1970 года появилось уже двое воздержавшихся. Окончательно судьбу бывшего ифлийца должен был решить секретариат Московской организации. Кондратович очень рассчитывал на помощь нового председателя, своего бывшего сокурсника Сергея Наровчатова. Но тот устроил дело так, что голоса разделились чуть ли не поровну: 6 человек выступило за приём, 7 против и 2 воздержались. В итоге кандидатура критика была отклонена.

Кондратович, когда пришёл в себя после всего пережитого, проявил слабость и пошёл на сотрудничество с Косолаповым. В ответ часть бывших сослуживцев организовала его травлю. Один из «новомирцев» критик Лев Левицкий был просто изумлён. 24 января 1975 года он отметил в своём дневнике: «Чудовищно обошлись с Алексеем Ивановичем Кондратовичем, который через два года после разгона старой редколлегии, после смерти Твардовского, дал статью в «Новый мир». Объявили его ренегатом и перестали с ним знаться. Единственный, кто счёл такой бойкот глупостью, – Александр Григорьевич Дементьев, продолжающий поддерживать прежние отношения с Кондратовичем. Каким ничтожным политиканом надо быть, чтобы тупо настаивать на том, что делать одно дело с Федоренко или с Дангуловым лучше, чем сотрудничать с Косолаповым?»

К слову, в 1973–1975 годах Кондратович стал активно печататься у своих бывших оппонентов – в еженедельнике «Литературная Россия». И это тоже ему недавние соратники поставили в вину.

В 1974 году критик вновь постучался в Союз писателей. Он заново прошёл бюро творческого объединения и приёмную комиссию, но не одолел секретариат Московской писательской организации, где уже вместо Наровчатова рулил посредственный поэт Михаил Луконин.

Приняли Кондратовича в Союз лишь с третьей попытки в 1979 году по рекомендациям Гавриила Троепольского, Ивана Козлова и Александра Дементьева.

В 1970-е годы Кондратович не раз возвращался к своему «новомирскому дневнику», чтобы добавить какие-то комментарии. Перечитывая старые записи, он пришёл к выводу: «Мой дневник я расцениваю только как документ. Не оправдательный. Оправдываться не в чем. Обвинительный». Но критик понимал, что при жизни ему вряд ли этот документ удастся напечатать.

Кондратович умер 16 июля 1984 года в Москве. А его дневник вышел лишь семь лет спустя.

Вячеслав ОГРЫЗКО