Заступник или гонитель

№ 2012 / 4, 23.02.2015

Относительно Николая Бельчикова среди историков литературы единого мнения не существует. Одни считают его неглубоким исследователем, который вдобавок подмочил свою репутацию гонениями на космополитов.

Относительно Николая Бельчикова среди историков литературы единого мнения не существует. Одни считают его неглубоким исследователем, который вдобавок подмочил свою репутацию гонениями на космополитов. Другие полагают, что он великолепно знал Чехова и, наоборот, всегда защищал опальных гуманитариев.

Где же истина?

Николай БЕЛЬЧИКОВ

Николай Фёдорович Бельчиков родился 4 (по новому стилю 17) ноября 1890 года во Владимирской губернии, в слободе Мстёра Вязниковского уезда. Большая часть его детства прошла во Владимире. Биограф учёного П.В. Куприяновский писал: «Отец – родом из крестьян, стал рабочим, мать занималась домашним хозяйством и воспитанием детей. Николаю Фёдоровичу как старшему среди детей приходилось думать о том, чтобы его учение не обременяло семью в материальном отношении. Поэтому путь любознательного юноши пролегал через земскую школу, Владимирское духовное училище и семинарию (1900–1910), Московскую духовную академию (1910–1914)».

Первая печатная работа Бельчикова «Дело об Иоакинфе (Карпинском)…» появилась в 1910 году в «Трудах Владимирской учёной архивной комиссии». В академии юный исследователь заинтересовался литературной историей Изборника Святослава 1073 года. Работу на эту тему он в 1915 году отправил профессору Н.М. Туницкому. Но известный учёный почему-то оставил её без внимания. Позже рукопись Бельчикова вместе с большой частью архива Туницкого попала букинистам. Во всяком случае профессор МГПИ им. В.И. Ленина И.В. Устинов обнаружил её именно у букинистов.

После окончания в 1914 году Московской духовной академии Бельчиков какое-то время преподавал в частных учебных заведениях, совмещая работу с учёбой в Высшем педагогическом институте имени Н.В. Шелапутина.

После октябрьского переворота молодой филолог окончательно отошёл от духовенства и принял самое активное участие в организации Московского пролетарского (Первого рабочего) университета. В 1918 году власть командировала его в Иваново. Но в городе ткацких фабрик он надолго не задержался и вскоре поступил в аспирантуру РАНИОН. «По совету писателя Д.А. Фурманова, – рассказывал впоследствии литературовед А.Л. Гришунин, – в московских архивах Н.Ф. Бельчиков предпринял архивные разыскания о Пушкине. Историко-литературный подход к документам архива привёл учёного к исследованию конкретного материала, заключённого в рукописях».

В январе 1928 года Бельчиков защитил кандидатскую диссертацию «Методология изучения источников по истории русской литературы XIX века», которая стала основой его первой монографии «Теория археографии». Затем он устроился на работу в редакцию журнала «Литература и марксизм». А в 1930 году Институт русской литературы предложил ему без переезда в Ленинград поучаствовать в работе Пушкинской комиссии. Параллельно учёный стал читать лекции в Институте красной профессуры, МГПИ и в МИФЛИ.

Весной 1938 года Бельчиков без защиты диссертации получил в МИФЛИ учёную степень доктора филологических наук и уже через год возглавил кафедру русской литературы в МГПИ. После войны он по поручению ИРЛИ занялся в Москве собранием сочинений Г.И. Успенского. А потом кому-то пришла мысль назначить его учёным секретарём Отделения литературы и языка Академии наук СССР.

Никаких планов по переезду в Ленинград Бельчиков не имел. Но тут в стране началась борьба с низкопоклонством перед Западом. Академическое начальство, решив, что Пушкинский Дом оказался во власти космополитов, так и не утвердило в должности директора Льва Плоткина. В ЦК ВКП(б) с подачи Владимира Кружкова сделали ставку на Бельчикова.

К своим новым обязанностям учёный приступил 8 марта 1949 года. Академик Д.С. Лихачёв в своих воспоминаниях утверждал: «Директором Пушкинского Дома был Н.Ф. Бельчиков, наделённый особыми полномочиями: очистить институт от космополитов. Обычно он приезжал из Москвы, где жил постоянно, на два-три дня, останавливался в комнате, которая была у него во дворе главного здания Академии наук, в том корпусе, где ныне – зубоврачебное отделение поликлиники Академии наук. Туда к нему для «конфиденциальных» разговоров стекалась вся институтская мразь… Мотался он между Москвой и Ленинградом и занимался, главным образом, бдительной охраной литературоведения и опорочиванием учёных-литературоведов. Усугублялось всё его патологической склонностью к выдумкам. Прямой и вспыльчивый П.Н. Берков возьми и скажи ему, что он думал (а думал он то, что и большинство сотрудников Пушкинского Дома). Наиболее злая и краткая характеристика Бельчикова принадлежит, бесспорно, Б.В. Томашевскому: «Единственное, что есть у Н.Ф. Бельчикова прямое, – это прямая кишка! И это её вырезали!» (У Н.Ф. действительно был оперирован рак прямой кишки) <…> Н.Ф. Бельчиков пылал патологической страстью ссорить людей. В Москве он уверял Н.К. Гудзия, что Лихачёв его ненавидит, в чём-то обвиняет, а в Ленинграде говорил мне, что таким же образом по отношению уже ко мне ведёт себя Николай Калинникович. По счастью, я очень хорошо знал Гудзия, а Гудзий – меня, чтобы это имело последствия, ожидаемые Бельчиковым» (Д.С. Лихачёв. Воспоминания. СПб., 2007).

Но не всё было так просто. Бельчиков вёл свою, не всегда понятную его коллегам игру. Мало кто знает, что он очень ценил исследования вечно опального Юлиана Оксмана. Константин Азадовский, комментируя в конце 1990-х годов переписку своего отца с Юлианом Оксманом, утверждал: «В 1930-е гг. и позднее Бельчиков принадлежал к числу добрых знакомых Азадовского. Письмо Оксмана к Пиксанову от 25 апреля 1932 г. содержит упоминание о том, что Азадовский состоит с Н.Ф. Бельчиковым «в приятельских отношениях». Однако в публикуемых письмах именно Бельчиков неоднократно называется Азадовским как инициатор (или исполнитель) направленной против него кампании (после мая 1949 г.). Соответствуют ли действительности все отзывы Азадовского о Бельчикове и насколько, – судить трудно. Не подлежит, однако, сомнению, что Бельчиков на самом деле относился к Азадовскому неприязненно и в известной мере использовал общую ситуацию того времени, препятствуя Марку Константиновичу вернуться в науку. С Оксманом же, с которым Бельчиков был тесно связан совместной работой ещё в середине 1920-х гг., его отношения не прерывались; начиная с 1947 г. он возобновляет с ним переписку и даже пытается ему по возможности содействовать. Оксман, со своей стороны, также поддерживал знакомство с Бельчиковым. Отдавая должное его нравственным качествам, он старался, особенно в 1950-е гг., использовать его в тактических целях: рекомендовал рецензентов для СК, влиял на мнение Бельчикова о других людях (в том числе – о М.К. Азадовском) и т.д. Посетив Москву летом 1949 г., Оксман рассказывал М.М. Штерн (письмо от 17 июля), что он «видался много раз с Бельчиковым, с которым восстановил несмотря ни на что отношения, похожие на дружеские». «Кстати сказать, – добавляет Оксман, – он вооружён только против Марка Конст<антиновича>, а к другим просто равнодушен» (РГАЛИ. Ф. 2835. Оп. 1. Ед. хр. 716. Л. 2)».

Это не значит, что Бельчиков всегда был белым и пушистым. В жизни он оказался большим трусом. Приведу один пример. Когда учёный совет филфака Ленинградского университета в начале апреля 1949 года чуть ли не единодушно осудил Марка Азадовского, возглавлявшего в Пушкинском Доме отдел фольклора, московский комиссар страшно перепугался и не придумал ничего лучшего, как лишить именитого исследователя работы. Он боялся, что Азадовского могли, как и Гуковского, арестовать. Но время шло, а чекисты фольклориста не трогали. И Бельчиков окончательно растерялся. Он не знал, что ему делать.

Пока директор Пушкинского Дома праздновал труса, влиятельный декан филфака МГУ Николай Гудзий поднял в защиту Азадовского волну в Министерстве высшего образования и Академии наук. И Бельчиков начал отыгрывать ситуацию назад. 5 июля 1949 года Гудзий сообщил Азадовскому: «Вчера разговаривал с Бельчиковым. Он мне сказал, что до него дошли слухи о решении Бюро, но что он затрудняется определить, в какой форме Вам может быть предоставлена работа в И<нститу>те. По его словам, Вы отказались в беседе с ним работать в секторе фольклора, а хотели работать в секторе новой русск<ой> литературы, и вот он пока не может сообразить, какая может быть предоставлена Вам работа в каком секторе. Кроме того, как он мне сказал, он «боится», как бы возможные недоразумения в новом секторе не отразились вредно на Вашем здоровье. Из его беседы можно было понять, что его больше всего волнует Ваше здоровье. По его словам, при свидании с Вами у Вас был измученный, болезненный вид. Не могу решить, в какой мере со мной разговаривал директор и в какой – человек, действительно желающий Вам помочь. Сами знаете, что в применении к нему тютчевское «мысль изречённая есть ложь» весьма приложимо. По поводу Вашей статьи о Гильфердинге он мне сказал, что Вы слишком радикализировали Гильфердинга и что отказались от переработки статьи. В какой мере всё это соответствует действительности, Вам лучше судить».

Понятно, что Бельчиков лавировал. Он не хотел чьей-либо крови. Все неприятные обязанности, особенно по травле неугодных, при нём отошли к А.Бушмину. Ему же главное было пробиться в члены-корреспонденты Академии наук СССР.

Однако в верхах такая двойственная позиция директора Института русской литературы вызвала неудовольствие. Кураторы из Кремля хотели, чтобы Бельчиков лично включился в кампанию по выявлению и осуждению космополитов. В институт была прислана проверка, после которой в «Литгазете» появилась анонимная заметка «Мнимое благодушие. О работе Пушкинского Дома Академии наук СССР». Аноним докладывал: «За последние полтора года в Институте не было защищено ни одной диссертации – ни докторской, ни кандидатской. <…> сам руководитель Пушкинского Дома проф. Н.Бельчиков за последние годы не выпустил ни одного серьёзного научного исследования. Отвечает ли научная деятельность Института русской литературы требованиям, которые предъявляются сегодня советскому литературоведению? В очень слабой степени» («Литературная газета», 1950, 7 сентября).

Перепугавшись, Бельчиков бросился в Москву к только что назначенному академику – секретарю Отделения литературы и языка АН СССР В.Виноградову. 3 октября 1950 года Азадовский писал Гудзию, что в научных кругах распространился «слух о примирении Н.Б. с Виноградовым. «Друзья» первого говорили так: они договорились, и В.В. обещал ему поддержку при выборах, – а «враги» передавали в такой редакции: «псаломщик» [так именовали Бельчикова в узком академическом кругу, имея в виду его семинаристское прошлое. – В.О.] валялся в ногах у В.В. и вымолил прощение. Кажется, будет ему поддержка на выборах».

Но Азадовский ошибался. Виноградов никогда Бельчикова особо не жаловал. Была б его воля, он ни одного дня Бельчикова в Пушкинском Доме не держал бы. Однако за Бельчиковым стоял первый заместитель руководителя Агитпропа в ЦК ВКП(б) Владимир Кружков. Поэтому максимум, что мог сделать Виноградов: первое – отложить вопрос с выдвижением Бельчикова в членкоры и второе – реальные рычаги по управлению Пушкинским Домом передать специалисту по древнерусской литературе Варваре Адриановой-Перетц.

Пушкинский Дом в Санкт-Петербурге

Однако ситуация своевластия никого не устроила. И летом 1951 года сторонники Бельчикова и его покровителей перешли в контрнаступление. Инициативу проявил специалист по русской сатирической повести XVII века Игорь Лапицкий, учившийся в своё время у Гуковского. Он подготовил донос на имя секретаря ЦК ВКП(б) Георгия Маленкова.

Лапицкий утверждал: «Заняв пост заместителя директора, В.П. Адрианова-Перетц и здесь стала «самовольничать», насаждать аполитичность и противопоставлять себя партийной организации. Невзирая на свой преклонный возраст и высокое академическое звание, В.П. Адрианова-Перетц начала с того, что учинила беспринципную склоку, направленную против директора Института Н.Ф. Бельчикова и некоторых других активных коммунистов. Насколько была «принципиальна» В.П. Адрианова-Перетц во всём этом неприглядном виде, свидетельствует хотя бы уже тот факт, что она написала безмерно хвалебную рекомендацию на предмет избрания Н.Ф. Бельчикова в чл.-корр. АН СССР и почти одновременно ославила того же Н.Ф. Бельчикова самыми вздорными клеветническими измышлениями. Между тем, справедливость вынуждает нас сказать, что, если в работе Института наметился сдвиг, то наибольшая заслуга принадлежит здесь научным работникам-коммунистам Н.Ф. Бельчикову, А.С. Бушмину, Д.С. Бабкину, И.П. Дмитракову и беспартийным научным работникам Н.К. Пиксанову и A.M. Астаховой. Но В.П. Адриановой-Перетц и этого было мало: она требовала отстранения от должности некоторых активных коммунистов, например, секретаря партийной организации Д.С. Бабкина и особенно коммуниста А.Е. Парушкина, который разоблачил антигосударственную деятельность директора музея Пушкинского Дома М.М. Калаушина. Эти факты преследования коммунистов не единичны, и их можно было бы умножить».

Адрианова-Перетц вынуждена была ещё до этого доноса оставить пост заместителя директора, а Бельчиков на какое-то время расстался с мыслью попасть в Академию. Членом-корреспондентом его избрали лишь после смерти Сталина – осенью 1953 года (хотя никаких весомых научных трудов он не имел). Тогда же, видимо, за компанию членкора дали и главному покровителю учёного – Кружкову.

Надо сказать, что в Ленинграде Бельчиков так и не прижился. «Н.Ф. довёл Пушкинский Дом уже до такого состояния, – писал в феврале 1954 года Азадовский Оксману, – что его никто уже не сможет спасти: его надо закрыть, всех уволить – и заново на пустом месте строить новую храмину». Похоже, Бельчиков и сам понимал, что оказался не на своём месте. Другое дело, что он не хотел уходить в никуда. Не случайно учёный всю весну вёл закулисные переговоры с властями о возможности получения достойной должности в Москве. «Слыхал краем уха, – информировал в июле Азадовский североведа М.А. Сергеева, – что Бельчикова хотят посадить деканом филфака в МГУ, – бедные профессора. Бедная наука!» Эти слухи спустя полтора месяца подтвердил и Оксман. В письме И.В. Пороху он 25 августа 1954 года рассказал: «Дней пять назад у нас был в Подрезкове Н.Ф. Бельчиков, от которого мы и узнали о ваших делах и настроениях. Сам Ник. Фёд. произвёл впечатление человека если и не вполне ещё здорового, то во всяком случае бодрого, действующего в здравом уме и твёрдой памяти, много за эти месяцы написавшего и готового к дальнейшим боям. Он подал заявление об освобождении от работы в Ленинграде, но так как вопрос о нём и его будущем заместителе должен решаться не в Академии наук, а в ЦК, то ему придётся поехать в Ленинград недели на три (а я думаю, что и на больший срок). В Москве его прочат в деканы филфака МГУ, а Академия наук хотела бы его видеть во главе издательства АН. Но, на мой взгляд, ему надобно было бы сидеть дома и писать, числясь в Институте мировой литературы. Всё-таки он тяжело болен, и как бы ни называлась его болезнь, о ней всегда придётся помнить».

Ради возвращения в Москву Бельчиков попытался выстроить новые альянсы и задобрить своих бывших оппонентов. Он даже был готов смягчить своё отношение к Азадовскому. «Если он выразит желание с вами объясниться, – предупредил 19 августа 1954 года Азадовского Оксман, – не удивляйтесь. Объяснения вам не нужны, но сорвать с него что-ниб. стоит. А в Москве он вам может сгодиться лучше, чем в Ленинграде». В ответ Азадовский с раздражением написал: «Дорогой Юлиан Григорьевич, Вы всё-таки иногда поражаете меня наивностью. И это при Вашем исключительном уме! Ну, неужели Вы серьёзно думаете, что Н<иколай> Ф<ёдорович> хочет как-то изменить свою линию по отношению ко мне, что-то «загладить», «постараться помочь»… и т.д. Поймите, что он меня ненавидит, – ибо на мне он потерпел самое большое моральное фиаско. Ему прощали Б<ориса> М<ихайлови>ча и покойного Григория, но поступок со мной, – учитывая мою репутацию в сов<етско>м литературоведении и этнографии – считали extra недопустимым. Ему это в глаза говорили и покойный Ник<олай> Леонт<ьевич>, и Ник<олай> Калинникович, и Белецкий, и даже Волгин. Бюро Отд<елен>ия (ещё до Виноградова) выразило это демонстративно, и Б<ельчиков>у стоило большого труда добиться у Президиума аннулирования или, вернее, нейтрализации этого постановления. Не забыл он и решения ЦК о неимении возражений против моей работы в АН. А Вам он всё лгал и лжёт. Лгал в прошлом году у Вас за обедом; лгал, видимо, и теперь. Вот разительный пример. Ксении Петровне (как пишет мне она) изъявил свой восторг перед моим «Обзором». А знаете ли Вы, что он упорно не подписывал к печати соотв<етственн>ые листы. И, наконец, Илья с Макашиным, посовещавшись с Еголиным, решили пускать в печать без подписи 4-го редактора. Вот Вам и восхищение! Вот Вам и обещание не мешать и даже помогать! Гнусный вздор всё это! И думая о его будущей роли в Москве, я должен только гадать, где он будет мне менее опасен, а не то что полезен. Чёрт с ним!»

Однако в Москве Бельчикова тоже видеть не сильно-таки желали. Его отставка с должности директора Пушкинского Дома и возвращение в столицу состоялось лишь в апреле 1955 года. Впоследствии он как бы прислонился к Институту мировой литературы им. А.М. Горького.

В середине 60-х годов Бельчиков был назначен главным редактором полного собрания сочинений и писем Чехова в 30 томах. Но то, как он отнёсся к новому делу, вызвало сильнейшее неудовольствие у Корнея Чуковского и Ильи Зильберштейна. Я приведу несколько записей из дневника Чуковского, сделанных летом 1968 года. «Понедельник 10. Июнь. «Нужно написать о гнусной затее Н.Ф. Бельчикова редактировать ранние произведения Чехова «в хронологическом порядке». И почему это Чехова непременно редактируют прохвосты. Первое полное собрание сочинений редактировал сталинский мерзавец Еголин. Это стоит вагона с устрицами! О Чехове мне пришло в голову написать главу о том, как он, начав рассказ или пьесу минусом, кончал её плюсом. Не умею сформулировать эту мысль, но вот пример: водевиль «Медведь» – начинается ненавистью, дуэлью, а кончается поцелуем и свадьбой. Для того, чтобы сделать постепенно переход из минуса в плюс, нужна виртуозность диалога. См. напр., «Дорогую собаку». Продаёт собаку, потом готов приплатить, чтоб её увезли. <…>

Среда 12. Июнь. Был Зильберштейн, человек колоссальной энергии, основатель Литнаследства, автор Парижских находок. По его просьбе я написал заметку о том, как нужно издавать Чехова, – он попытается пристроить её в «Правде».

Но статья в «Правде» ничего не изменила. В ЦК партии приняли точку зрения Бельчикова.

В последние годы жизни учёный вернулся к теме кандидатской диссертации и хотел подготовить обобщающую монографию «Литературное источниковедение». Но полностью завершить свой замысел он не успел.

Умер Бельчиков 8 января 1979 года в Москве.

Вячеслав ОГРЫЗКО