Кирилл Ковальджи: два мнения

№ 2006 / 10, 23.02.2015

Книг – море. Воспоминаний, мемуаров – пруд пруди: собственной жизни не хватит чужие – в буквах – проживать. Почему тогда из моря бумажного именно ручей под названием «Обратный отсчёт» вырезаю? Трудно сказать. Чтение это в силу причин проходило в два приёма: осенью – стихи с переводами (больше всего запомнился перевод с румынского сумасшедшей «Колыбельной» Ауры Кристи), зимой, когда книга упала с полки и открылась наугад – «Страницы прозы», в которые вошли «Моментальные снимки», «Короткие рассказы», «Литературные заметки, зарисовки, портреты», а также дневниковая «Моя мозаика». «Писатель – и нормальная жизнь? Как-то не по-русски!» – так начинает её Кирилл Ковальджи, ловя читателя на крючок сердца.
Книг – море. Воспоминаний, мемуаров – пруд пруди: собственной жизни не хватит чужие – в буквах – проживать. Почему тогда из моря бумажного именно ручей под названием «Обратный отсчёт» вырезаю? Трудно сказать. Чтение это в силу причин проходило в два приёма: осенью – стихи с переводами (больше всего запомнился перевод с румынского сумасшедшей «Колыбельной» Ауры Кристи), зимой, когда книга упала с полки и открылась наугад – «Страницы прозы», в которые вошли «Моментальные снимки», «Короткие рассказы», «Литературные заметки, зарисовки, портреты», а также дневниковая «Моя мозаика». «Писатель – и нормальная жизнь? Как-то не по-русски!» – так начинает её Кирилл Ковальджи, ловя читателя на крючок сердца.

Наталья РУБАНОВА

НЕСТАНДАРТНЫЕ МЕМУАРЫ

Попавшись в нужное время в нужном месте, книга эта невольно привнесла своеобразный психотерапевтический эффект в мой, как сказали бы «ортодоксальные реалисты» (чур меня!), «сумбур вместо прозы». Однако к делу: большинство – да и сам автор – считают Ковальджи поэтом. Я же рискну утверждать, что он – несмотря на все «на» и «но» – очень незаурядный прозаик, меткое слово и наблюдательность которого не всегда в силу неписаных законов избранного жанра (поэзия-таки) можно уложить в стихотворный формат: есть, как известно, мышление поэтическое и прозаическое; так вот второе (Ковальджи-прозаик) часто спорит с первым (Ковальджи-поэт).
У Кирилла Владимировича всего несколько книг прозы, остальные – около двадцати – сплошь стихи. Строки, вошедшие в «Обратный отсчёт», как всегда, весёлые и грустные, нежные и горькие, а ещё – предельно искренние: «Она меня любит косвенно», «Романчик», «Все дни теперь, как сон», «Сонет о критиках». Кстати, в дневниковой записи «Моей мозаики» от 28 апреля (год не указан) Ковальджи продолжает вечную эту тему уже в прозе: «Зря критики настаивают на том, что они тоже писатели. Разница, дескать, только в том, что критик самовыражается, используя не житейский, а литературный материал. Но что за самовыражение без исповеди? Критик никогда ни в чём не кается, не сомневается, ни от чего не отрекается. Нет, он всё-таки не художник, а его антипод, его оборотная сторона (художник лишь порою бывает в этом «оборотном» состоянии, когда он оценивает, анализирует, когда Аполлон не требует его к «священной жертве)…». В общем, взыскательный художник собой не без причин, думается, доволен: «Пускай толпа его бранит»? – «Пускай», – кивает Пушкину Ковальджи: «А залпы прочих критиков – приправа, с их перчиком ещё острее слава. Я прав. А паразиты – никогда!».
Но вернёмся к смиренной прозе. В «Моментальных снимках» Ковальджи предстаёт блестящим рассказчиком: байки его что читать, что «травить» – одно удовольствие. При всей кинематографичности зарисовок автор использует минимум средств выразительности, не забывая о лаконизме: в тексте «В парикмахерской» – 14 строк, но их не забудешь, как не забудешь и нелепо-трагичную «Чёрную царицу», как двустрочное «Возмутительно!» («Соседка громко возмущалась очередной изменой мужа: – Всё у него любовь!») и семистрочное «Навсегда»: «Её глаза вдруг наполнились слезами. / – Ну, что ты, милая, что ты? / – Вот видишь, тебе уже скучно…ты скоро уйдёшь от меня… /– Я никогда от тебя не уйду! Слышишь! Никогда, – он сказал / это так, что нельзя было ему не верить. / И ей стало как-то не по себе. Неужели уже ничего не будет? / Только он…».
«Короткие рассказы» Ковальджи автобиографичны, а биография этого писателя – сама по себе целая история, как бы между строк, между прочим, вплетённая в повествование: «Жил я в Бессарабии, принадлежащей тогда румынам. И так случилось, что впервые взял скрипку в руки, когда пришли русские» (рассказ «Скрипка с неба»). В «Литературных заметках, зарисовках, портретах» автор пишет о том, кого знал, помнил, не- и любил. Очень честно «признание» поэта в коротком эссе «Сочинил за Цветаеву», когда Ковальджи пришлось с ходу – забыл! – рифмовать за Марину: «Прочти, на камне старинном, где стёрся от времени след…» (К.К.) – а в оригинале «Прочти, слепоты куриной и маков нарвав букет…» (М.Ц.). «У меня нечто общелитературное. У неё – своё, зримое, конкретное», – многие ли пииты такое о себе скажут? Нет-нет, с самокритикой тут всё в порядке, критики пусть отдыхают…
Пишет Ковальджи и о забытых ныне авторах. Его позиция: если ты написал пусть одно, но хорошее стихотворение, ты не должен кануть в Лету (увы, многих ли помнят?). Ценно и авторское признание в том, что он остерегается говорить о поэте «исписался, выдохся» – пример этому эссе «Владимир Луговской и Елена»: «Пока он (поэт, – Н.Р.) жив, он ещё может выкинуть какое-нибудь коленце».
Воспоминания объективны в меру человеческой субъективности вообще; досталось, например, от Ковальджи Илье Сельвинскому: «По иронии судьбы он в хрущёвские времена присоединился к травле Пастернака, хотя, находясь в Крыму, мог бы и промолчать». Особенно «нестандартным» же показалось прочтение Кириллом Ковальджи советской власти, где он обосновывает своё, если можно так выразиться, нейтральное к ней отношение: волей случая сложилось так, что «совок» не особенно загонял его железной своей рукой «к счастью». Но удивляет другое: «Теперь лишь мой оптимизм пошатнулся… для нынешнего уклада я не очень-то пригоден. Печально, хотя вовсе не собираюсь сходить с дистанции». Эти слова – повод для полемики: к нынешнему укладу пригодны ох как не все, а невольная если не «похвала», то частичная «реабилитация» совстроя (пусть даже исходя из личного примера) – не стремление ли окрасить прошлое в более радужные тона, характерное практически для всех без исключения Homo – хотелось бы надеяться – Sapiens? Как знать…
И вдруг – откуда ни возьмись – точнейшее высказывание о музыке: «…вид свёрнутого времени». И – о движущей миром силе: «Я испытал жизнь и с любовью, и без любви. Но вне творчества, вне сознания… жить немыслимо. Cogito, ergo sum»: декартовский афоризм – первейшее проявление творца (не побоимся этого пафосного слова). Тихого творца, заявляющего, что «смерть и есть, но её и нету»: слог Ковальджи спокоен, неспешен, чужд вычурности и нарочитой красивости.
Однако ложка дёгтя уже зависает в воздухе: оформление «Обратного отсчёта» оставляет желать лучшего. И дело даже не в том, что «корректор отдыхает» (эти тексты и в распечатке не грех почитать). Но коль издатель берётся за гуж и не дюжит… Ни обложка, ни вёрстка не удались: хотелось бы, чтоб хотя бы «Избранное» из «Обратного отсчёта» вышло в серьёзном издательстве, уважающем с помощью необходимых точек, пробелов и запятых как автора, так и читателя. Остаётся надеяться, что издатель такой найдётся, а читатель ждать себя долго не заставит. К тому же, мемуары сейчас в моде, как не хотелось бы употреблять именно здесь это слово.

Василина ОРЛОВА

ОБРАТНОЕ ОБРАТНОМУ

Кирилл Ковальджи, «Невидимый порог», «Обратный отсчёт». Издательство «Книжный сад», Москва, соответственно 1999 и 2003 гг. Две книги поэта Кирилла Ковальджи изданы весьма схожим образом. Везде опечатки, дефис вместо тире и дикие картинки на обложках. Но вопросы тут – не к автору, а к издателю. В теперешних условиях автор должен брать, что дают. К сожалению.
Кирилл Ковальджи – из того самого поколения, а ещё точнее, из его второго ряда, который более глубоко эшелонирован и менее известен. «…В 1949 году я всё же послал стихи на конкурс в Литературный институт. И мне пришёл вызов. Я приехал и поступил. Это была совершенно необычная среда на этом курсе, нас было человек двадцать, и были люди от семнадцати лет до тридцати пяти. Со мной учились Фазиль Искандер, Леонид Жуховицкий, Василий Субботин, Зоя Крахмальникова, Борис Никольский (главный редактор «Невы»)…» Цитата из интервью Юрию Кувалдину, которое стоит вместо предисловия к книге «Обратный отсчёт» и озаглавлено так: «У России не та колея». Если вынести за скобки чудовищную редактуру, а по-видимому, и вовсе отсутствие оной, поскольку чувствуется, что устная речь почти без изменений перенесена на бумагу – перед нами точное самоопределение. Из перечисленного ряда только имя Бориса Никольского снабжено пояснением в скобках, кто, мол, такой, а среднему читателю, в том числе мне, только лишь имя Фазиля Искандера известно вполне.
Сразу оговорюсь, что я к Кириллу Владимировичу питаю большое уважение. Это человек, ещё по-настоящему нами не оценённый. Я далека, конечно, от того, чтобы провозгласить его, как издатель в аннотации «Невидимого порога»: «Поэт, прозаик, критик, переводчик, наставник молодёжи…» Хотя вроде бы да, и поэт, и прозаик, и критик, и далее по списку. Можно было бы прибавить ещё – заслуженный, известный. И тоже будет правдой. С десятками публикаций. С обширной библиографией. И с драгоценными воспоминаниями – атмосфера Литературного института, литературная судьба, встречи, размышления, события, бесконечная нить воспоминаний, какие-то на первый взгляд не очень существенные случаи.
Моментами испытываешь неловкость, когда автор касается философских и политических вопросов, однако понимаешь, что он – обладает неоспоримым правом, подтвердил свои позиции, так сказать, всей своей личной историей, которая есть история современника, старшего, уже обращённого более в прошлое пристальным взглядом, чем в будущее… Но всё равно мешает некий налёт, боюсь сказать, банальности, слишком всё это как бы заранее известно, понятно, а в тех случаях, когда спорно – желания поспорить не вызывает. Хочется стройной последовательности, уверенной логики событий в воспоминаниях, ищешь какого-то открытия, откровения в стихах – того самого послания, ради которого всё затевалось. И я – не нашла пока. Может быть, просто не наступило время, и далеко отстоит мгновение, с которого и я поведу обратный отсчёт…
Но и сам поэт с некоторой печалью говорит, что бросил бутылку с посланием в воды (мирового культурного) океана, с надеждой:

кто-то… когда-нибудь…

утром глянул
в океане полно бутылок

никто… никогда…

В который раз убеждаешься, что вопрос, понимать ли себя, как поэта – всегда вопрос только внутренний. Некоторые стихи, к сожалению, и не всегда понятно, зачем записаны, и уж во всяком случае – зачем изданы. Но – записаны и изданы. Значит, существуют. И в том самом океане. И может быть, когда-нибудь… кто-нибудь…