На перекрёстках судьбы

№ 2012 / 18, 23.02.2015

Впервые мне довелось увидеть Ярослава Васильевича Смелякова в 1958 году в Центральном доме литераторов, когда я, тогда ещё студентка МГПИ им. В.П. Потёмкина, пришла на один из литературных вечеров с отцом.

Впервые мне довелось увидеть Ярослава Васильевича Смелякова в 1958 году в Центральном доме литераторов, когда я, тогда ещё студентка МГПИ им. В.П. Потёмкина, пришла на один из литературных вечеров с отцом. Как только мы вошли в вестибюль ЦДЛ, высокий человек с резкими чертами лица подошёл к нам и, приобняв отца за плечи, произнёс громко и взволнованно: «Саша, ну почему ты пишешь о ком угодно, но только не обо мне». Я отошла в сторону и продолжения разговора не слышала. Когда отец, спокойный и улыбающийся, подошёл ко мне, я спросила:

– Кто это?

– Это замечательный поэт Ярослав Смеляков.

– Почему же он ведёт себя так… бесцеремонно?

– Объясню потом.

Дома отец рассказал мне, что новая жизнь, которую Смеляков принял с открытой душой и юношеским энтузиазмом, обошлась с ним жестоко и несправедливо. Его литературный талант проявился еще во время учёбы в полиграфической фабрично-заводской школе им. Ильича в Сокольниках. Своё поэтическое мастерство Смеляков совершенствовал в литературном кружке при «Комсомольской правде». В 1930-е годы при центральных печатных органах состояло немало литературных объединений, где юные поэтические дарования получали от опытных наставников профессиональные советы, обсуждали стихи уже ставших знаменитыми Э.Багрицкого, В.Маяковского, А.Сельвинского и творческие достижения и неудачи самих кружковцев.

Первую свою книжку «Работа и любовь» он, профессиональный машинный наборщик, сам набрал в типографии. Эта небольшая книжка, вышедшая в библиотеке «Огонька», была по достоинству высоко оценена читателями и критикой. Появление нового яркого таланта отметил сам ответственный редактор «Литературной газеты» А.П. Селивановский. Стихи Смелякова были замечены мэтром советской литературы Э.Г.Багрицким.

В том же 1932 году книга Смелякова под редакцией известного пролетарского поэта, одного из основателей литературного объединения «Кузница» В.В. Казина была издана в Государственном издательстве художественной литературы (ГИХЛ). А два года спустя Смеляков был принят в Союз писателей. Но удача недолго сопутствовала ему – в 1934 году он был арестован и, пройдя долгий и жестокий путь испытаний, всё-таки нашёл в себе силы вернуться в литературу, оставшись верным гуманистическим идеалам своей рабочей юности и высокому призванию поэта, посвятившего свой талант служению трудовому народу.

– Он был твоим другом?

– Нет, но мог быть. В нашей биографии много общего. Это и закономерно – время захлёстывало, обещало интересную справедливую жизнь.

Одно время, одни идеалы, одни заботы.

Александр Николаевич Макаров, мой отец, и поэт Ярослав Васильевич Смеляков – ровесники и единомышленники по взглядам на мир и на высокое назначение человека на этой земле. Весёлые парни с двенадцатого года – так называл своих сверстников Сергей Поделков, как и Смеляков, шагнувший в поэзию, как говорится, «от станка». Первая книжка Поделкова «Стихи о войне, о славе, о любви» вышла в 1934 году, а в 1937 году – он был арестован: суровая эпоха 30-х–50-х гг. не слишком баловала тех, кто принадлежал к первому поколению советской молодёжи, вышедшему из социальных низов на творческую стезю.

Макаров и Смеляков прожили сравнительно короткую и трудную жизнь и, несмотря на удары судьбы (не избежали репрессий), до конца своих дней сохранили патриотический настрой, волю, жизнетворную энергию, неразрывную связь с жизнью и судьбой народа. «Крепка была идейная закалка поколения, – писал Макаров в статье «Право на вдохновение», – ни ложь, ни клевета, ни даже незаслуженно перенесённые страдания не могли пошатнуть его веру в коммунистические идеалы, в своё назначение в жизни».

Мои родители познакомились с Ярославом Васильевичем в годы учёбы в Литературном институте им. А.М. Горького. В бумагах моей матери – Натальи Фёдоровны Макаровой я нашла короткую запись: «…Со Смеляковым мы познакомились в аудиториях Дома Герцена зимой 1933 г. Мне запомнились его высокий рост, бледное лицо и глаза, которые, казалось, всех и каждого видели насквозь. Но вскоре Ярослав Васильевич исчез из студенческих аудиторий».

Исчез, как вскоре стало известно, не по своей воле.

Стихи Смелякова часто звучали в нашем доме. Невозможно забыть день, когда отец проговорил их в последний раз. Отец умирал. В это утро мы, как ни старались, не могли разбудить его. Приехал профессор, который «вёл» отца в течение нескольких лет и хорошо знал его, сделал укол – не помогло. Тогда он усадил маму рядом с собой и сказал: «Читайте вслух!»

– Что?

– Что угодно.

Она стала лихорадочно вспоминать любимые стихи отца и читала их бессвязно, но громко. Отец открыл глаза и произнёс: «Как ты нескладно всё говоришь…». А потом произнёс очень тихо и очень внятно:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду. Я ходил напролом. Я не слыл недотрогой. Если ранят меня в справедливых боях, забинтуйте мне голову горной дорогой и укройте меня одеялом в осенних цветах. Порошков или капель – не надо. Пусть в стакане сияют лучи. Жаркий ветер пустынь, серебро водопада – вот чем стоит лечить. От морей и от гор так и веет веками, как посмотришь, почувствуешь: вечно живём. Не облатками белыми путь мой усеян, а облаками. Не больничным от вас ухожу коридором, а Млечным Путём.

Мы слушали, как заворожённые, пока отец не дочитал стихи до конца. Они до сих пор звучат в моей душе. С тех пор память о Ярославе Васильевиче неразрывна с памятью о моём отце.

Сохранилась запись моей матери о совместной поездке с отцом к Смелякову. Привожу её полностью:

«У Саши не ладилась работа. Он вышагивал по квартире километры, но лист бумаги на столе оставался нетронутым. И вдруг он сказал мне: «Собирайся. Едем к Смеляковым».

Мы отправились в Голицыно, где в ту пору в Доме творчества Ярослав Васильевич жил с женой Таней. Мы с ней пошли бродить по лесу, вспоминали дни совместной учёбы в Литературном институте. Бродили долго. Вернувшись, застали Ярослава Васильевича в дурном настроении. Он выглядел расстроенным, ругал себя и свои стихи. Макаров слушал, слушал, а потом, отодвинув стакан с чаем, сказал:

– Давай я тебе почитаю хорошие стихи одного хорошего поэта…

– Ну, давай, – отозвался Смеляков без энтузиазма.

И Александр Николаевич начал:

Мать ждала для сына лёгкой доли – Сын лежит, как витязь, в чистом поле.

Александр МАКАРОВ

Услышав эти строки, Ярослав Васильевич махнул рукой: «Брось, брось, давай лучше водки выпьем».

«Нет, – возразил Саша, – на этот раз будем читать стихи».

Смеляков встал и направился к двери.

– Останься, – попросил Саша.

Ярослав Васильевич вернулся на своё место.

Мне показалось, что сначала ему было неловко слушать свои стихи. Смеляков улыбался иронически и немного смущённо. Но вскоре чувство неловкости прошло, трубка его погасла – он даже не заметил этого. Он сидел, подавшись вперёд, и напряжённо слушал, глядя на Сашу с любопытством и удивлением.

А Саша читал и читал, словно листал книгу Смелякова, читал страстно и как-то по-особенному задушевно, словно читал для самого себя, раздумывая вслух о чём-то сокровенном…

Я и не заметила, как на мои глаза навернулись слёзы.

– Что это она? – вдруг сердито спросил Ярослав Васильевич.

– Это виноваты прекрасные стихи, – ответил Саша, – о нашей с тобой молодости.

– Врёшь ты всё, это ты прекрасно читаешь, – воскликнул Смеляков, – чёрт тебя подери, – ты и мне душу вывернул.

– Плохими стихами душу не вывернешь, будь хоть Качаловым.

– Сколько же ты знаешь, окаянный мужик, – удивлялся Ярослав Васильевич, – так и живут они в тебе, мои стихи?

Настроение его явно изменилось к лучшему.

– Да! Так и живут, и, знаешь, хорошо мне с ними!

…Мы провели в Голицыне весь день. Позднее Смеляков снова впал в меланхолию, ругал свои стихи, говорил, что опять не пишется, что весь он в прошлом.

Смеляковы провожали нас до станции в сумерках.

На прощанье Ярослав Васильевич спросил Сашу:

– Почему мы так редко встречаемся?

Саша ответил:

– Потому, что люблю твою поэзию, хочу писать о тебе.

– Ну и что? Чем могут помешать наши встречи?

Макаров молчал.

– Странный ты, – рассердился Смеляков.

Макаров обнял его за плечи:

– Какой есть.

В вагоне электрички мы долго молчали. Потом Саша стал размышлять вслух.

– Вот порой сетуют, что у нас нет поэтов таких, какие были в XIX веке, как Фет или Тютчев. Да только ведь повторение невозможно – другой век, другие люди. И нас время одарило большими поэтами. Ярослав открывает очень важную часть души нашего современника. …Да. Ни понять, ни оценить мы этого часто не умеем. – И добавил: – Хорошо, что поехали, я определил лейтмотив его творчества в целом, а это необходимо мне для работы.

– Что ты услышал, кроме бурчания Смелякова, недовольного своими стихами.

– Вот и отлично, что недоволен, Поэт тогда поэт, когда он перешагивает через самого себя. Ярослав считает, что весь в прошлом, у него ещё много чего есть в будущем, и он накануне нового рывка. Но чтобы прервать ту паузу, на которой находишься в настоящее время, нужна огромная энергия духа. Мучительный момент, но и единственная возможность двинуться вперёд, преодолеть самого себя, перешагнуть уже достигнутое.

Саша не принимал всерьёз людей лёгкой, беспечальной судьбы и любил Ярослава Васильевича за мужество и вечное недовольство собой. Ни разу не услышала я от мужа в адрес Смелякова слов, которые он порой говорил о других наших известных поэтах: «Ну, забронзовел, совсем забронзовел…».

В Смелякове Макаров видел воплощение лучших качеств русского характера, живую и деятельную натуру, способную «прорастать» через обстоятельства, как бы ни были они тягостны, способность выходить из испытания обогащённым нравственно, сохранившим душу живую.

Поездка Макаровых к Смеляковым в Голицыно состоялась, видимо, в 1958 году. Это было время надежд на серьёзные изменения в обществе. В истории страны оно было отмечено подъёмом во всех областях жизни народа – общественной, научной, культурной. Люди почувствовали себя относительно свободными от идеологических пут. И многие поэты, чей творческий путь начался ещё в 1930-е годы, обрели второе дыхание.

Ярослав СМЕЛЯКОВ

У Смелякова, только в 1955 году вернувшегося из мест заключения, книги стали выходить одна за другой. Но он не спешил радоваться. «Ярослав считает, что у него всё в прошлом», – так определил Макаров после встречи со Смеляковым причину недовольства поэта своими стихами, и добавил: «у него много чего ещё есть в будущем, и он накануне нового рывка». И не ошибся. Творческий потенциал Смелякова к этому времени был ещё далеко не исчерпан: в 1959 году выходит книга стихов «Разговор о главном», в 1967 – «День России» (отмеченная Государственной премией), в 1968 – «Товарищ Комсомол», в 1970 – «Декабрь». С каждой новой книгой совершенствуется его поэтическое мастерство и всё явственнее проявляется редкий дар открывать поэзию в повседневной жизни. Но его по-прежнему не оставляют сомнения, насколько востребованы современным молодым читателем его стихи. Существовали ли для этих сомнений объективные причины? Думаю, да, существовали. И именно к началу 1960-х годов они обозначились вполне определённо. Молодой читатель, а Смеляков в своих стихах чаще всего обращается преимущественно к нему, познакомился с поэзией Смелякова уже в 50-е годы. После войны в литературу пришло много молодых дарований, хороших и разных, принесших новые мысли и новые образы. Среди них были и те, кто шагнул в поэзию с фронтов Великой Отечественной войны – Евгений Винокуров, Алексей Недогонов, Михаил Луконин, Сергей Гудзенко, Сергей Орлов, Александр Межиров, Михаил Дудин, Сергей Наровчатов. Макаров называл их поэзию «лирическим эпосом» – настолько гармонично, по его мнению, сочетались в ней личные чувства и история страны. Традиции отцов продолжили и развили молодые поэты, биография которых была тесно связана со школой заводского труда – Григорий Люшин, Николай Анциферов, Валентин Сорокин, Владимир Савельев. Об этом отряде молодых поэтов, нерасторжимо духовно связанным со старшим поколением и при этом внесшим свой вклад в производственную поэтику, Макаров писал: «Заводская юность вовсе не помешала им стать поэтами с широким кругозором, с сердцем, отзывающимся на всё многообразие действительности».

В это же время, к началу 1960-х годов, в отечественной поэзии всё более явственно ощущается нарастающее влияние на молодого читателя представителей нового литературного поколения, за плечами которых не было ни трудового, ни военного опыта. При этом они, безусловно, одарены поэтическим талантом, эмоциональны, а главное – молоды, а молодёжь, как известно, обычно предпочитает слушать своих сверстников, а не старших товарищей. Инициатива в формировании духовных идеалов и художественных предпочтений читателей, чей опыт познания жизни был так же ограничен школой и институтом, постепенно переходит к тем, чьи знания о жизни черпаются преимущественно из книжных источников. Всё более заметное место в молодой поэзии занимают интеллектуалы: Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, успешно возродившие традицию чтения стихов со сцены, выхода на прямую коммуникацию с массовым читателем и воздействия на него не только словом, но и исполнительским мастерством. Такая форма общения с читателем для молодых неискушённых любителей поэзии представлялась новаторской, хотя в своё время её успешно использовал ещё Маяковский, и вполне соответствовала духу времени, которое вошло в историю под названием «оттепель». Это было время социальных и идеологических перемен, открывшее немыслимые в предшествующую эпоху возможности для свободы художественного самовыражения.

Смеляков по-прежнему неоднократно и настойчиво провозглашает в стихах сродство своего и нового поколения молодёжи. В сегодняшних молодых он ищет черты своих сверстников – подвижников, готовых к труду, подвигу и самопожертвованию во имя блага народа.

В глазах паренька, едущего на крыше вагона на северную стройку, поэт усматривает столь дорогие ему духовные качества друзей своей юности:

В его глазах таких открытых, как утром летнее окно, ни зависти и ни обиды, а дружелюбие одно. И – никакого беспокойства, и от расчёта – ничего. Лишь ожидание геройства и обещание его.

Смеляков спешит озвучить в своих стихах идеи и идеалы своего поколения: гражданственность, прямодушие и честность, не показной, а подлинный энтузиазм. При этом к идеологическим и эстетическим вызовам тех, кто занял «командные высоты» в молодой поэзии, он относится настороженно. Чуткий и легкоранимый, Смеляков не может не заметить, что такие, по его мнению, необходимые свойства души советского человека, как простота и аскетизм, сдержанность в проявлении личных чувств, глубина переживаний, серьёзное отношение к жизни как бы «вымываются» в их творчестве. Смелякова всё более раздражает входившая в моду манера поведения на публике с элементами эпатажа, а в стихах – настойчивое выпячивание своего «я», «физиологизация» и, как следствие, обесценивание чувства человеческой любви, пренебрежение к опыту и достижениям отцов.

Отмечу, что против идейной несостоятельности и риторического празднословия в молодой поэзии выступал тогда не только Смеляков, но даже и слившийся, по выражению А.И. Солженицына, «с динамичным новым племенем» А.Твардовский. Хотя и сдержанно, но он одёргивал молодых за их неуёмную жажду самоутверждения и недооценку достижений и идеалов отцов.

И пусть она, юность родная, Поднявшись стремительно ввысь, Не вздумает там занестись, отметки отцам выставляя…

Разницу лет и жизненного опыта пришедшей на смену новой литературной смены, прекрасно понимал и Макаров. Не случайно один из разделов своей последней прижизненной книги «Поколения и судьбы», посвящённый творчеству Евгения Евтушенко, Александра Рекемчука, Виля Липатова, Виталия Сёмина, Василия Аксёнова, он озаглавил: «Не мы молодые», а эпиграфом взял строки из стихотворения «Поездка в Загорье» того же Твардовского: «И едва ль не впервые/ ощутил я в душе,/ что не мы молодые,/ а другие уже». Это не только признание неизбежности законов бытия, здесь и сожаление об ушедшей молодости, и осознание тяжести приобретённого опыта, и того, что представителям старшего поколения предстоит отстаивать свои взгляды на жизнь.

Макаров, разделяя тревогу своих литературных собратьев по перу, попытался объяснить закономерность выраженного в поэтических опытах молодых недовольства «ошибками отцов и поздних их умом». «Их поэзия, – писал Макаров в статье «Раздумья над поэмой Евг. Евтушенко», – возникла в результате нравственного потрясения, вызванного в людях этого поколения ломкой представлений о предыдущем историческом периоде. Носителями идеала оказывались как бы исключительно молодые люди, призванные исправить ошибки отцов. Не опыт, не практика, а просто молодость стали на какое-то время как бы основным критерием революционности, гуманизма, совестливости и вообще всех человеческих добродетелей». В статье «Работа – любовь – поэзия» он напоминает Смелякову, что и его лирика в своё время воспринималась так же неоднозначно, «вызывала такие же бурные споры, восторги одних и негодование других, как ныне стихи Евтушенко или Вознесенского». И свидетельствует, что «когда-то с такой же страстью мы защищали от критики «невозможную «Любку Фейгельман», или «Любовь», или «Рассказ о том, как одна старуха умирала в доме № 31 по Молчановке». Продолжая свой заочный разговор со Смеляковым, Макаров заявляет: «Молодость, – не может не вдаваться в крайности, не быть нарочито грубой, даже жестокой. Нет, она, конечно, не всё понимает, как склонна сама утверждать.

Так, включившийся в движенье, некрасивый и рябой, ты проходишь с наслажденьем мир, во всех его явленьях понимаемый тобой. – (А.К.)

писал когда-то Смеляков о своём герое. Это утверждение, о том, что его-то поколению всё понятно, проходит через все ранние стихи. Нет, мы всего не понимали, но что было бы с нами, если бы мы не понимали, что не понимаем всего?»

Было бы несправедливо упрекать Смелякова за недооценку профессионализма таких поэтов, как Евтушенко и Вознесенский. Сам – человек талантливый, Ярослав Васильевич ценил талант и в Евтушенко, и в Вознесенском, но рассматривал талант как достояние народа, как общественный капитал, и потому неустанно напоминал молодым поэтам о мере их ответственности перед народом.

Макаров, как и Смеляков, обладавший богатым жизненным опытом, хорошо понимал, как недоставало этого опыта Е.Евтушенко и близким ему по духу молодым поэтам, откуда и проистекала нередко проявляющаяся в их произведениях поверхностность мысли, склонность к риторике, противоречия в рассуждении, недооценка конкретно-исторического подхода к прошлому страны. Но он приветствовал в своих статьях их веру в справедливость, в права человека, в гражданскую роль искусства. Вспоминая о взаимоотношениях Макарова с молодыми писателями, Л.Аннинский – один из представителей талантливой плеяды шестидесятников писал: «И столько искренности в макаровских отповедях молодым бунтарям, что они (то есть мы) не только не обижаются на него, но рады, что молодой литературой интересуются не только старые демагоги со словом «нельзя» в кобуре, но и такие критики, как Макаров». Белла Ахмадулина в отклике на внутреннюю рецензию Макарова на её поэму «Моя родословная» написала: «Мы встречались не так часто, очень расходились в некоторых мнениях и оценках, но его доброе и пристальное расположение к поэтам моего поколения, вообще к поэтам оставалось неизменным. Мне жаль, что я с таким непоправимым опозданием благодарю его за это».

Однако в последние часы своей жизни отец заговорил с нами стихами Смелякова. И не только потому, что в тот момент они были созвучны его душевному состоянию, но и потому, что судьбы и взгляды на жизнь Макарова и Смелякова схожи. «Объективированное поэтом в стихах в значительной мере определило и жизненный путь всего поколения, и мой путь, что шёл по тем же вехам», – написал он когда-то.

Ещё один эпизод из моей жизни, связанный с Ярославом Васильевичем, относится к 1968 году. Смеляков должен был выступать на вечере памяти моего отца в Центральном Доме литераторов, но в зале его не было. Кто-то сказал, что он в вестибюле. Мама кинулась туда. Но он так и не появился. Что произошло, я не узнала до того момента, когда после смерти матери нашла в её бумагах обрывок записи, который считаю возможным привести здесь: «Он [Смеляков] сидел нахохлившийся, как всегда бледный, похожий на большую белую птицу.

– Идёмте, все Вас ждут!

– Не пойду.

– Почему?

– Ты что же, хочешь, чтобы я там умер?

Обескураженная, я спросила: «Но почему же?»

– Потому, – ответил он, как отрезал, и отвернулся.

– Он Вас так любил, – сказала я и пошла в зал.

Смеляков крикнул мне вдогонку:

– Не обижайся, пойми!

В тот вечер я не поняла.

…Теперь же думаю, что можно любить, помнить и именно поэтому не иметь силы подняться на трибуну».

А. КУТЕЙНИКОВА