Последний призыв 45-го

№ 2012 / 18, 23.02.2015

В мастерской старейшего питерского художника Дмитрия Бучкина уютно и светло. На стенах – живописные виды Старой Ладоги и Пушкинских Гор, городские пейзажи, портреты деятелей культуры

В мастерской старейшего питерского художника Дмитрия Бучкина уютно и светло. На стенах – живописные виды Старой Ладоги и Пушкинских Гор, городские пейзажи, портреты деятелей культуры, среди которых узнаёшь Михаила Аникушина и Семёна Гейченко.

Хозяин мастерской, отложив в сторону трофейную гармошку, на которой он играет с 45-го года, предаётся невесёлым мыслям. Развалился Художественный фонд, перестал существовать Дом творчества в Старой Ладоге, резко снизился уровень образования в художественных учебных заведениях, наполовину опустел дом художников на Песочной набережной. Много неприятных переживаний доставляют и личные неурядицы. Отец Дмитрия Петровича – известный советский художник Пётр Бучкин ещё при жизни подарил 130 своих работ родному городу Углич. Недавно здание галереи отдали церкви, и теперь отцовские картины лежат в подвале. Печальна судьба и некоторых полотен самого Дмитрия Петровича. Когда-то в прославленном Ленинградском металлическом заводе (ЛМЗ) был большой музей, для которого художник написал много портретов заводчан.

Теперь этого музея нет, и куда делись картины – неизвестно. Одним словом, утрат не перечесть…

Но остались воспоминания; воспоминания о трудной, долгой (в этом году художнику исполняется 85 лет) и плодотворной жизни. Дмитрий Петрович – прекрасный рассказчик. Одна «новелла» следует за другой, и кажется, им не будет конца. Первая из них связана с трагическими событиями 30-х годов.

– До войны, – рассказывает Дмитрий Петрович, – отца арестовали и нас всей семьёй отправили этапом в Тюмень. Там поселили в бараки. На утренних построениях вызывали людей, куда-то уводили, и больше они не возвращались. Однажды увели и отца. Мы с мамой были в отчаянии. Но через три дня отец вернулся живой и невредимый. Оказалось, что начальник лагеря, узнав, что отец художник, оставил его в лагере и приказал ему написать портрет Сталина. Потом попросил сделать его портрет. Постепенно начальник проникся к моему отцу уважением, и как-то раз он вызвал его и сказал: «Я просмотрел ваше дело. У вас 58-я статья. Но расшифровки, за что вас забрали, нет – графа пустая. Я сделал запрос в ленинградское НКВД». Потянулись долгие дни ожидания. В это время отец писал для клуба картину под названием «Сибирские партизаны бьют белых». И вот в один, как говорится, прекрасный день приходит начальник, ставит на стол бутылку портвейна и говорит: «Получен ответ на мой запрос из Ленинграда». А ответ был такой: «Поступайте по собственному усмотрению». Начальник так и поступил: возвратил отцу паспорт, заплатил за картину, и мы вернулись в Ленинград.

Отца до конца мучил вопрос: за что? Происхождение у него крестьянское, во время революции служил матросом Балтийского флота, писал картины на историко-революционные темы… Осталось это загадкой и для меня.

С лагерной темой у меня связан ещё один – на этот раз курьёзный случай. Одну зиму я жил в Доме творчества художников, который находился в Старой Ладоге. Однажды нам предоставили автобус для поездки в Новую Ладогу. Чтобы мы не мёрзли, дирекция выдала нам в дорогу валенки, ватники, стёганые штаны, всем одного покроя и цвета. Приехали, выбрали живописное место около рыбачьих баркасов, стали работать. Мы с Колей Баскаковым пристроились за банькой, укрывшись от ветра. Мороз был лютый, градусов 30. Подходят к нам рыбаки и спрашивают, мол, чего же вас в такой мороз заставляют «планты снимать»? А я им в ответ: «Вон, видите, в автобусе охрана сидит, греется, а нас мёрзнуть заставляют, да ещё кисточкой водить». – «Большой срок схватили?» – «Пожизненный…» Мужики сочувствуют, переминаются с ноги на ногу: «Возьмите хоть рыбёшки, вернётесь в лагерь, подкормитесь…» – и протягивают связку рыбы. Приехав в «лагерь», поджарили рыбу, сбегали в магазин и долго смеялись, повторяя друг другу: «Какой срок схватили – пожизненный!»

– Какой вам запомнилась блокада?

– Мне вспоминается блокада, как одна сплошная чёрная ночь.

Жильцам приходилось самим спасать свой дом от зажигательных бомб. Я вместе с другими ребятами дежурил на крыше. Если падала 200-граммовая зажигалка, это было не так страшно: мы брали её щипцами и клали в ящик с песком, или просто скидывали её ногой на землю. А вот 500-граммовая уже пробивала крышу и, если её вовремя не тушили, поджигала чердак, после чего дом обычно полностью сгорал.

Пока были силы, ходили в бомбоубежище Академии художеств. Там при свете коптилки Иван Яковлевич Билибин рисовал иллюстрации к русским былинам. Я сидел около него и смотрел. В этом бомбоубежище художники отмечали новый 42-й год. Билибин к этому дню написал оду, в которой были такие строки: «Герои, сыновья Отчизны! За вас молиться надо нам, и вы, как древние герои, к своим вернетесь очагам!» А 24 февраля его не стало…

Потом, когда сил стало меньше, мы ходили уже в другое бомбоубежище, находившееся недалеко от нашего дома. Однажды вечером отец почувствовал себя особенно плохо и отказался идти в бомбоубежище. Об этом в моём блокадном дневнике есть такая запись: «4 января. Батя сказал: «В бомбоубежище не пойду. Лучше погибну у себя дома, чем под обломками в подвале». И мы не пошли. И вот следующая запись: «Дом, в котором было бомбоубежище, попала бомба и бомбоубежище засыпало. Никто не остался в живых»…

И тем не менее в эти страшные дни город жил художественной жизнью. 23 ноября 43-го года в Союзе художников на улице Герцена, 38 в промёрзшем выставочном зале была организована выставка. Измученные, истощённые, но выжившие художники, закутанные в платки, одеяла, тащили свои работы на выставку.

– После блокады вы успели поучаствовать в войне.

– Наш призыв – 1927 года рождения – был последним. В марте 45-го я получил повестку, и меня вместе с другими новобранцами отправили в Кёнигсберг. Там мы занимались сапёрными работами, охраняли пленных немцев.

Расскажу одну романтическую историю, случившуюся тогда со мной. У нас в части устраивались танцы, на которые приходили уцелевшие немецкие девушки. Я играл на гармошке (которую нашёл в одном из заброшенных домов). И вот я заметил, что одна девушка не танцует, а постоянно стоит около меня, слушая гармошку. Звали её Мартой. Однажды она сказала мне: «Димка, их либэ дих…» Она мне тоже нравилась. И я решил взять Марту с собой, чтобы жениться на ней в России. Но когда я сообщил о своём решении командиру, тот сказал, как отрезал: «Ты что, с ума сошёл?!» Вскоре Марта с другими немцами была вывезена в Германию, а я вернулся в Ленинград. Образ её навсегда сохранился в моей памяти, как и слова любви, сказанные ею по-немецки…

– Кого среди советских художников-ленинградцев старшего поколения вы считаете наиболее значительным?

– Юрия Михайловича Непринцева. Наша семья дружила с ним. К слову, я иногда позировал ему, когда он писал в конце 40-х Тёркина. Его мастерская находилась тогда на Герцена, 38, на последнем этаже, рядом с мастерской моего отца. У него был натурщик, которого он рисовал на крыше. А когда натурщика не было, он просил позировать меня. Надевал на меня шинель, тулуп и рисовал.

Кстати, мало кто знает, что на Сталинскую премию одновременно с «Василием Тёркиным» Непринцева выдвигалась картина Иосифа Серебряного «На Пятом (Лондонском) съезде РСДРП», где Сталин изображён сидящим, а Ленин – стоящим. Сталин, увидев на выставке картину Серебряного, недовольно сказал: «Когда я был молодым коммунистом, я в присутствии Ленина не сидел». А когда вождя подвели к работе Непринцева, он заметил: «Вот это – хорошая картина! Только надо назвать её не «Василий Тёркин», а «Отдых после боя». Так Непринцев стал Сталинским лауреатом. Получение премии он отмечал в «Астории». У меня сохранилось шутливое приглашение, которое Юрий Михайлович послал нашей семье: «Непринцевы вас ждут на ужин, гостям-мужчинам фрак не нужен. Но просим дам, прелестных дам, во всей красе явиться к нам!»

– Я вижу на одной из стен вашей мастерской портрет Михаила Аникушина. Вы близко его знали?

– Да. Прекрасный был скульптор и человек. Мне вспоминаются две бытовые истории, связанные с ним. Первая произошла, когда городом руководил Григорий Романов. Как-то раз ковыряюсь я в своей машине и вижу: Михаил Константинович взволнованно ходит туда-сюда по двору. Спрашиваю, в чём дело. «Мне нужно в Солнечное на встречу с Григорием Васильевичем, а машины обкомовской нет. Дима, выручай меня!» И я повёз его в Солнечное. Ровно в 12 часов были на месте. Только подъехали, выходит Романов. Аникушин ему жалуется: «Григорий Васильевич, за мной должна была приехать обкомовская машина, но так и не приехала. Спасибо, друг подвёз!» А Романов в ответ: «Миша, у нас количество машин ограничено. Мы не можем перегружать город автомобилями!» Вы можете себе представить, чтобы так ответил кто-нибудь из нынешних руководителей?

А вторая история, характеризующая Аникушина как очень доверчивого человека, произошла в начале 90-х. Идём однажды с ним по Вяземскому саду. Он спрашивает: «У тебя на книжке деньжата есть?» – «Есть». – «Мне один верный человек сказал, что сейчас с книжки деньги брать не надо». И я не взял, хотя и намеревался это сделать. Грянул дефолт, и все деньги – и его, и мои – погорели.

– Вы, я знаю, были также знакомы с певцом Валерием Агафоновым.

– Агафонов сдружился с художниками ещё в молодости, когда ему не от хорошей жизни пришлось позировать в Академии художеств. 1 апреля 1984 года (незадолго до смерти певца) я пригласил его к себе домой. Послушать знаменитого исполнителя романсов собрались певец Константин Плужников, художник Юрий Межиров с супругой Жанной, музыкальный редактор Муза Кадлец. Было начало весны, у всех прекрасное настроение, спать никому не хотелось. Валерий пел до утра. У меня сохранился рисунок, который я сделал тогда с Агафонова.

В конце апреля художники попросили певца выступить у себя на Герцена, 38. После концерта мы решили его отблагодарить, но ни в месткоме, ни в профкоме денег не нашлось. Тогда я с Олегом Татарниковым пустили шапку по кругу и в итоге собрали довольно значительную сумму. Помню, Агафонов был растроган до слёз…

Беседовал Илья КОЛОДЯЖНЫЙ,
г. САНКТ-ПЕТЕРБУРГ