На раздаче индульгенций

№ 2012 / 27, 23.02.2015

В ЦК, ког­да ре­ша­ли во­прос о Дым­ши­це, ви­ди­мо, ис­хо­ди­ли из то­го, что эта фи­гу­ра, воз­мож­но, при­ми­рит два ла­ге­ря – ох­ра­ни­те­лей и ли­бе­ра­лов. Но по­лу­чи­лось ещё ху­же. Осе­т­ров – тот по край­ней ме­ре ни­ког­да на ро­жон не лез

В ЦК, когда решали вопрос о Дымшице, видимо, исходили из того, что эта фигура, возможно, примирит два лагеря – охранителей и либералов. Но получилось ещё хуже. Осетров – тот по крайней мере никогда на рожон не лез и тихо занимался в своей резервации библиофильскими разысканиями. Его надо было очень вывести из себя, чтобы он решительно рыкнул. А Дымшиц начал с того, что сразу решил громогласно расставить все точки над i. Чутко уловив веяния времени, пришлый комиссар из Ленинграда тут же решительно обвинил в ревизионизме икону либералов – Илью Эренбурга – и немедленно ополчился на Евтушенко, объявив крестовый поход за чистоту идеи. Одновременно критик попытался отмежеваться от самых одиозных личностей в стане охранителей – Грибачёва и Софронова. Главными авторитетами в консервативном лагере для него остались лишь Всеволод Кочетов и Александр Прокофьев.

Партийный назначенец Александр ДЫМШИЦ

Дымшиц никогда не скрывал, что эстетика для него вторична. Первично – мировоззрение. Именно в этом ключе он повёл в газете дискуссию «Писатель и время». Вообще-то идея этой акции исходила от Соболева. Адмирал от литературы собирался летом 1960 года устроить показательный пленум Союза писателей России, и ему нужны были подготовительные материалы. Но Дымшиц попытался использовать задуманную в верхах полемику в собственных целях. Во-первых, правильным подбором имён он хотел укрепить свои позиции перед партаппаратом. Во-вторых, у него появилась возможность чужими руками выдавить на обочину литпроцесса сильно запачкавшихся в гонениях на безродных космополитов функционеров. И, в-третьих, жанр дискуссии позволил ему выдвинуть на передний край новую плеяду борцов, доселе не замаранную в сомнительных акциях.

Главными закопёрщиками дискуссии выступили неоднократно проверенные бойцы, такие как Михаил Никулин, Михаил Шкерин, Лидия Фоменко и Дмитрий Стариков. Они своими невыразительными статьями определили стратегию газеты. Но тут Дымшиц как организатор допустил первый промах. По-хорошему он со своей командой сразу же должен был выстроить диспозицию предстоящего боя, другими словами – обозначить тенденции текущего литпроцесса и продумать, откуда лучше вести атаку. А партийный назначенец предпочёл иную, оборонительную тактику. Полемика началась с оправданий графоманов и защиты откровенной серости. Ну что путного мог сказать, к примеру, Никулин? Он всю статью свёл к обиде на «новомирскую» статью Михаила Кузнецова, раздолбавшую его ужасную повесть «Ксения Ильина». Также непонятно было, зачем А.Протопопова и Л.Фоменко взялись отстаивать бездарный роман Михаила Бубеннова «Орлиная степь».

Газета, едва начав дискуссию, расписалась в слабости. Вместо наступления она захлебнулась в обороне и погрязла в частностях.

Малограмотный Грибачёв в этом плане оказался более принципиальным и последовательным, нежели Дымшиц. Попытавшись переломить настроение, он в своей полемической статье «Днём с фонарём» потребовал от критики, первое, определиться с терминологией и, второе, отбросить все условности и прямо сказать, что главные проблемы надо искать не в сюжетных схемах, а в идеологии. С этой точки зрения ему было абсолютно всё равно, правомерно ли сравнивать «Степь» Чехова с «Алёнкой» Сергея Антонова, как это делали В.Панков и Л.Михайлова. Его интересовало другое: «наши» ли С.Антонов, В.Солоухин и Ю.Казаков или «чужие» – не по стилистике, а прежде всего по своему духу. Какая там эстетика? Грибачёв доказывал В.Перцову, что борьбы разных эстетик якобы в принципе не может быть. «Эстетика, – утверждал организатор многих литпогромов конца 1940-х – начала 1950-х годов, – всегда была сферой философии, а марксистско-ленинская эстетика тем более. Из этого следует, что разные «эстетические направления» либо возникают на базе разных философий, либо ведут к разным философиям».

Дымшицу, похоже, это и надо было. Он добился своего, спровоцировал наиболее одиозную в охранительных кругах фигуру на бредовые заявления, которые тут же вызвали решительные возражения даже в стане убеждённых консерваторов. И попробуйте после этого сказать, что полемика носила односторонний характер. Что вы?! У нас нет неприкасаемых писателей. Грибачёву ответили Е.Горбунова, В.Перцов, И.Астахов. Но как ответили? Так, чуть-чуть пошумели и не более того.

Ближе к лету 1960 года стало ясно, что дискуссия «Писатель и время» по большому счёту провалилась. Всё свелось к тому, что подобранные Дымшицем критики выстроили два ряда. В первый они записали Антонова, Асанова, Белянкина, Бубеннова, Н.Дементьева, Э.Шима, А.Шубина, которые стояли на нужных позициях. А во второй угодили Тендряков, Казаков и якобы их покровитель Паустовский, создавший в повести «Время больших ожиданий», по словам Людмилы Скорино, «субъективный облик времени» и «не выразивший существо эпохи».

Дымшиц быстро понял ущербность такого лобового сопоставления и моментально подвёл под это дело теоретическую базу, опубликовав 15 июня 1960 года заметки с говорящим заголовком «За идейную непримиримость». Формально они были навеяны чтением подготовленного в стенах ИМЛИ сборника «Против буржуазных концепций и ревизионизма в зарубежном литературоведении». Но в действительности заметки носили характер установочной статьи. Партийный назначенец прямо говорил о том, что для отечественной критики ни при каких обстоятельствах неприемлемо. Он чётко дал понять, что не стоит ожидать реабилитации довоенной концепции Лукача и поклонявшегося венгерскому исследователю Михаила Лифшица и не будет поддержки экзистенциализма Хайдеггера, Камю и Сартра, а образцами для подражания следует считать Виталия Озерова и Виктора Панкова.

При этом мало кто обратил внимание на имена составителей так понравившегося Дымшицу сборника. Одним из них был А.Г. Дементьев, устроивший в 1949 году гонения на космополитов на филфаке Ленинградского университета. Да-да, тот самый Дементьев, который потом оказался в одной упряжке в «Новом мире» с Твардовским. Получилось, что одной рукой Дымшиц (естественно, не сам, а статьями Г.Соловьёва и А.Гладилина) костерил главных авторов критического раздела «Нового мира» Анну Берзер, Г.Владимова, М.Кузнецова, а другой – только что не лобызал. Воистину: милые бранятся – только тешатся. Кстати, другим составителем имлийского сборника был тоже непростой литературовед – Эльсберг, по доносам которого в конце жизни Сталина за решёткой оказался чуть ли не весь цвет нашего литературоведения, а Дымшиц продолжал утверждать, что Эльсберг и при Хрущёве «ведёт политическую борьбу по всем правилам боя, во всеоружии незыблемых доказательств».

Боевая графоманка Галина СЕРЕБРЯКОВА рвётся в бой

Но на этом Дымшиц не остановился. В какой-то мере программной для него оказалась статья «Против предвзятости и равнодушия», которая была напечатана 3 июля 1960 года. В этом материале он, на первый взгляд, взял под защиту трёх влиятельных писателей – Константина Симонова, Александра Чаковского и Галину Серебрякову. Это только чистые романтики наивно считали, будто Симонов после удаления в Среднюю Азию ничего в писательском мире уже не решал и занимался исключительно сочинением очередного романа. Ничего подобного. Просто когда началось разоблачение культа личности, писатель, повинный в гонениях космополитов, разумно предпочёл уйти на время в тень. Но это не означало, что он перестал участвовать в борьбе за власть и в расстановке своих соратников на ключевые посты. Другое дело – изменились методы. Симонов в какой-то момент начал проводить своих людей не напрямую, через решения секретариата ЦК КПСС, а исподволь – с помощью верных ему аппаратчиков типа Черноуцана. Чаковский – тот и вовсе никогда с властью не расставался. В его руках находился важный журнал «Иностранная литература». Да и Серебрякова тоже была не так проста. Не занимая крупных постов, она обладала обширными связями с партийной элитой. Стоило «новомирцам» слегка задеть её фальшивые книги о Карле Марксе и Энгельсе, писательница в одночасье подняла на ноги весь партаппарат. Уже 27 июня 1960 года Серебрякова писала Дымшицу: «Многоуважаемый Александр Львович! Нахожусь за городом и лишена возможности поэтому заехать к Вам или позвонить по телефону. Просьба моя та же – ответить в Вашей газете Гоффеншеферу. Вопрос этот, увы, далеко не снят. Редакция «Роман-газеты», ранее соглашавшаяся принять роман, сейчас колеблется и ссылается на Гоффеншефера! Вы как специалист знаете, как много в «Юности Маркса» и в «Похищении огня» домысла, своего видения и восприятия во всём, кроме фактов, касающихся Маркса и Энгельса, и в этом, по мнению ещё Горького, Тарле, Жданова и др., была сила книг этих. Не буду отвлекать Вас тем, что Вам понятно может быть лучше, нежели мне.

Очень прошу Вас поместить ответ Гоффеншеферу, оговорившего советскую литературу и её достижения тем, что отверг наличие в ней художественных произведений даже и о Ленине. Привет Вам и добрые пожелания. Желаю также творческих успехов Вам и дальнейшего подъёма «Литературе и жизни».

В общем, Дымшиц знал, за кого вступился. Как знал он и то, что против литературных генералов выступили далеко не крупные фигуры, которых отстаивать, по его расчётам, никто и не собирался. Ну кто тогда что-то слышал о Константине Токареве, посмевшем в журнале «Молодая гвардия» раскритиковать «Живые и мёртвые» Симонова?! А кому был известен скромный аспирант из ИМЛИ Юрий Буртин, поднявший в «Литгазете» руку на роман Чаковского «Дороги, которые мы выбираем»?! Мало кому что говорило и имя В.Гоффеншефера, разругавшего в «Новом мире» «Похищение Огня» Серебряковой.

Однако главным для Дымшица была всё-таки не защита генералитета. Прежде всего Дымшиц отстаивал идеи партийности и классовости. Ведь что возмутило его в статье, к примеру, Токарева? Эстетические претензии к Симонову? Отнюдь. Критика вывел из себя тезис рецензента о необходимости преодоления вражды между двумя народами. Токарев-то против чего выступил? Против того, что Симонов, верный своему военному призыву «Убей его», в романе «Живые и мёртвые» довёл ненависть к немцам до крайности. А вызванный в Москву ленинградский комиссар, наоборот, в этом увидел как раз главную удачу писателя. На почве идеологии Дымшиц разошёлся также и с Буртиным.

Серебрякова могла рукоплескать критику. Сразу по выходу статьи «Против предвзятости и равнодушия» она написала Дымшицу: «Многоуважаемый Александр Львович! Душевно благодарю Вас за Ваш ответ на моё письмо в Вашей газете. В своё время мне пришлось слышать беседу Горького с критиками. Читая Вашу статью, я уловила ту же взволнованную заинтересованность и заботу о росте советской литературы и, главное, то же «хозяйственное» отношение к тем, кто производит лит. «продукцию», и глубокое понимание слов Одоевского, что каждая хорошая книга стоит писателю крови и забирает у него часть души и жизни. Большое Вам спасибо за то, что Вы помогли мне своей интересной, умной и чуткой статьёй работать дальше над окончанием романа «Похищение Огня».

Вот главный водораздел, который пролёг между газетой «Литература и жизнь» и опекаемыми ею авторами и некоторыми либеральными изданиями. Окружение Твардовского во главу угла поставило человека. Производственные конфликты, героика, романтика – всё это было для многих «новомирских» критиков вторично. На первое место выходили человеческие страсти, любовь, вопросы жизни и смерти. А критики «Литературы и жизни» везде и всюду в первую очередь выискивали идеологию, касалось ли это фантастики, детской поэзии или художественной публицистики.

Вспомним, как развивалась дискуссия по фантастике. Николай Томан попробовал отстраниться от набившего оскомину критерия идейности и порассуждать о возможных достоинствах внеземных цивилизаций, поставив в пример творчество Стругацких и, в частности, их «Страну багровых туч». И что тут началось? Какую бучу тут же подняли правоверные марксисты?!

В «Литературе и жизни», похоже, существовала только одна тема, которую можно было обсуждать чуть посвободней, нежели проблемы отечественной словесности. Я имею в виду культуру всех народов России, кроме русского этноса. Вот тут партийные назначенцы разрешали критикам порассуждать как об общих закономерностях, так и об особенностях развития каждой отдельной литературы. Газета дала трибуну Ахету Агаеву, Н.Джусойты, В.Иванову-Паймену, Р.Мустафину и другим знатокам этой темы. Хотя и тут нашлись свои ортодоксы типа Георгия Ломидзе.

Кстати, самих писателей из автономных образований более всего беспокоили не споры о том, можно ли истолковывать национальные формы как эстетические категории (Анатолий Бочаров в «Дружбе народов» считал этот вопрос «беспочвенным»), а метафоры и гиперболы восточной поэзии выводить из особенностей мышления народов Востока (так делал, к примеру, К.Зелинский), а проблемы перевода. Они прекрасно понимали, что их московские коллеги скорей в совершенстве овладеют английским или французским языком, чтобы с оригинала переводить мировую классику, нежели опустятся до постижения наречий малочисленных народов Азии. Выход был один – научить национальных авторов делать качественные подстрочники. К этому, в частности, призывал в своих заметках о переводе «Нам не везёт» бурятский писатель Цырен-Базар Бадмаев («ЛиЖ», 1960, 4 января). Но его не поняли даже самые опытные сотрудники редакции. Так, А.Ермонский, в свободное от международной журналистики время занимавшийся переводами современной польской прозы, на летучке выразил недоумение: мол, подстрочники – это лишнее, надо изучать бурятский язык. Да кто бы с этим спорил, если б не одно «но». Кто будет изучать язык бурятов? Бадмаев писал, что бурятский эпос «Гэсэр» в разное время соглашались перевести И.Френкель, М.Луконин, М.Львов, К.Ваншенкин, Е.Винокуров. Но никто из них не брался за изучение языка. Все хотели работать лишь с подстрочником. И в итоге никто ничего не сделал.

Одновременно возник другой вопрос: как переводить современных авторов – слепо копируя особенности оригинала или достаточно уловить одни мотивы. Бадмаев рассказывал о том, что у его народа раньше отсутствовала рифма (её ввёл в бурятскую поэзию Цэдэн Галсанов). Он писал: «У нас издавна практикуется начальная аллитерация, которую отдельные литературоведы склонны считать национальной формой бурятского стихосложения. Переводчик Шервинский переводил некоторые стихи Намсараева, соблюдая аллитерацию. Но это выглядело искусственно».

Бадмаев мечтал о том, чтобы в Бурятии возникли свои творческие дуэты по примеру Расул Гамзатов – Наум Гребнев или Алим Кешоков – Семён Липкин.

Но очень скоро обозначилась ещё одна острейшая проблема. Газета «Литература и жизнь», сама того не подозревая, очень сильно поспособствовала созданию на окраинах культов аварца Гамзатова, балкарца Кулиева, кабардинца Кешокова, калмыка Кугультинова, манси Шесталова и в какой-то момент отдала им на откуп практически все вопросы, связанные с дальнейшим развитием младописьменных литератур. Никто не учёл национальных особенностей. И что получилось? Живые классики уже больше никого из соплеменников в большую литературу не впускали. Они не захотели иметь конкурентов и в какой-то момент превратились в тормоз. А координировавший в Москве всю эту проблематику Дымшиц к такому развитию событий оказался не готов. Он всё носился с идеями партийности.

Надо отметить, что при Дымшице в «Литературе и жизни» весьма существенно изменился состав авторов. Тон стали задавать Владимир Архипов, Виктор Панков, Иван Астахов, Григорий Бровман, Семён Трегуб, Лидия Фоменко, Александр Власенко, Александр Овчаренко, В.Кулешов, Лев Якименко, Михаил Гус, Игорь Мотяшов, Александр Метченко, Роман Самарин. Но, во-первых, значительная часть этих авторов были очень плохо образованы. Того же Архипова редакция до прихода Дымшица старалась держать на расстоянии. Осетров, сквозь зубы отмечая его мифические заслуги в изучении истории и эстетики декабризма, прямо говорил, что в Тургеневе Архипов ничего не понял. Что касается Власенко, то он, пристроившись в Литинститут, до последнего нагло врал студентам, что Платонов никакого «Котлована» не написал: мол, всё это выдумки врагов. А Мотяшов вплоть до 1970-х годов считал, что один из крупнейших обэриутов Олейников – псевдоним какого-то хулителя детской поэзии, и всерьёз требовал критиков, пропагандировавших Хармса, изгнать из профессии. Во-вторых, многие обласканные Дымшицем авторы сделали карьеру на гонениях инакомыслящих. Один Эльсберг чего стоил. Это ведь его руками чекисты в начале 1950-х годов хотели состряпать дело о заговоре космополитов в среде литературоведов. В-третьих, при Дымшице резко сменились акценты. Если Полторацкий до этого иногда и пропускал какие-то фразы об общечеловеческих ценностях, то теперь такое не проходило. Каждому несогласному с идеей усиления классовой борьбы устраивалась показательная порка. Так, не знавший ни одного иностранного языка Астахов в номере за 16 декабря 1960 года устроил ещё ту выволочку за неправильное понимание Льва Толстого крупнейшему специалисту по зарубежной литературе Аниксту, который, в отличие от своего хулителя, всегда читал Шекспира в подлиннике на английском языке.

Д.С. ЛИХАЧЁВ первым вступился в газете «Литература и жизнь» за храмы

При этом я бы не стал малевать Дымшица лишь одной чёрной краской. Если б он был законченным негодяем или неисправимым догматиком, вряд ли с ним в те годы имели бы дела Ольга Берггольц, Юрий Герман, Дмитрий Лихачёв или Виктор Соснора. Герман, я знаю, прислал ему несколько личных писем с воспоминаниями о Евгении Шварце. Он предупреждал своего адресата, что уже не осилит собственную книгу о Шварце, и верил, что Дымшиц-то уж точно доведёт до ума идею с собранием сочинений этого замечательного писателя.

Сложнее обстояли дела с Лихачёвым. Этому бывшему узнику Соловков очень импонировала позиция газеты «Литература и жизнь», занятая в отношении памятников старины. Особенно ему понравился фельетон Юрия Чаплыгина «Непомнящие родства», напечатанный 21 февраля 1960 года. Он был полностью согласен с тем, что церковь Вознесения в Коломенском, Иосифо-Волоколамский монастырь, усадьба Баловнева XVIII века в Липецкой области представляли собой уникальные памятники русского зодчества, которые требовали срочных реставрационных работ. Правда, газета, видимо, для подстраховки рядом с фельетоном Чаплыгина поместила возмущённую заметку Льва Халифа «Пермская обитель», осуждавшую наличие трёх храмов в пригороде Перми – в Верхних Муллах – и требовавшую закрытия церквей в зоне «Царства Большой химии», где велось строительство нефтеперерабатывающего завода.

Надо сказать, что в редакции появление двух столь разных материалов вызвало чуть ли не раскол. Я сужу по стенограмме летучки, которая состоялась 22 февраля. Первым забил тревогу завотделом писем Александр Власов. Он на летучке заметил: «Я обратил внимание, что неудачно в одном номере два материала помещены: «Пермская обитель» и «Непомнящие родства». Вот по каким соображениям. В фельетоне Чаплыгина очень много разговора идёт о сохранении памятников старины, архитектурных памятников, и упор делается на церкви. В «Пермской обители» говорится, что их давно надо закрыть. Это выступление Чаплыгина резко дезориентирует. Из Министерства культуры нас не раз предупреждали, что восстановить такой-то музей или дом или там-то установить мемориальную доску – всё это требует больших финансовых затрат, и этот вопрос рассматривается только правительством. А мы тут же сетуем, что нужно будет восстановить много церквей. Во Владимире, например, 40 церквей, и все они в какой-то степени являются архитектурными памятниками XVIII века, Дмитровский собор и церковь Николы XVI века. Церквей в России построено было много, и если затеять разговор о реставрации всех этих церквей, мы впадём в крайность».

Власову ответил Любовцев. Он подчеркнул: «Пермская обитель» и «Непомнящие родства» – два материала, которые принципиально важны. И принцип не только в том, что мы поместили их, а в том, что надо довести их до конца. Здесь есть такая фраза: «Комсомольцы города Перми, требовавшие передачи кафедрального собора под молодёжный клуб. Они собрали десятки тысяч подписей, протестуя против кликушества в центре города. Епископ Павел едет в Москву, и требование молодёжи остаётся без внимания». У меня позиция такая: она, может быть, не характерная для нашей политики – нужно закрыть все церкви, но это моё личное убеждение, я его никому не навязываю. Но епископ Павел едет в Москву, и комсомольцы не получили ответа. Этим нужно заинтересоваться и довести дело до конца: почему требования их остались неудовлетворёнными? Кто же сильнее? Церковь против сектантства борется активнее, чем штатные пропагандисты и антирелигиозники. Эти вопросы нельзя оставлять; мы выступили и забыли, а этого нельзя делать.

«Непомнящие родства». Ту линию, которую занимает наша газета в отношении памятников старины, нужно всячески поддерживать. И не только публиковать: восстановите заповедники, восстановите то-то и то-то. Я считаю, что «Непомнящие родства» вряд ли можно было ставить под заголовком фельетона. Это не фельетон, это очень серьёзная статья о национальной гордости, о том, что мы не можем быть, в конце концов, Иванами, не помнящими родства, не можем наплевательски относиться к тому, что было до нас. И если ставить вопрос о реставрации, то наиболее замечательных из них, которые объявлены под охраной закона, – их нужно реставрировать и защищать. Вопрос идёт не о том, восстановить или не восстановить церковь, а вопрос о том, что у нас нет статьи в Уголовном кодексе, которая защищала бы эти памятники. Нет, не предусмотрено никакого наказания, и люди сносят великолепные памятники. В Пятигорске разбили на щебень два прекрасных памятника, и фактически по закону эти люди не могут отвечать. Им могут дать выговор, а они, по сути, обокрали народ».

Дальше все ждали, как на спор двух сотрудников отреагирует начальство. Дымшиц предпочёл встать над схваткой. Он заявил: «Меня нисколько не поразило и я не почувствовал контраста между статьёй «Пермская обитель» и фельетоном «Непомнящие родства». Противоположности здесь нельзя увидеть, так как автор «Пермской обители» ополчается против чрезмерной религиозности, против богослужений. Чаплыгин не предлагает закрыть храмы для молящихся и говорит о памятниках старины, которые представляют собой великую национальную культуру русского народа и гордость русского народа, и все эти вещи не являются взаимоисключающими, а гармоничны друг с другом, написаны с единой идейной платформы».

Но такая позиция «ни вашим ни нашим» сильно задела Осетрова. Он не стал публично выяснять отношения с Дымшицем и перевёл все стрелки на Любовцева. Осетров осторожно заметил: «Вызывает некоторое удивление выступление Любовцева, который говорит, что надо закрывать все церкви на Руси. Не знаю, насколько это целесообразно обсуждать на летучке. Это сложный вопрос, и прямого отношения, как мы делаем газету, не имеет».

Спустя две недели после летучки выяснилось, что Халиф в материале о Верхних Муллах «непомерно сгустил краски», допустил ошибку, и редакция 9 марта публично от его дальнейших услуг отказалась. Одновременно подоспел отклик Лихачёва. Его мнение под названием «Во имя будущего» было напечатано 11 марта 1960 года. Главный вывод учёного сводился к тому, чтобы «приравнять разрушение памятников культуры к уничтожению социалистической собственности и привлекать разрушителей к уголовной ответственности». Кроме того, он предложил создать общество по охране памятников.

Ну а дальше в дискуссию вынуждено было вмешаться Министерство культуры России. Оно согласилось с предложениями Лихачёва. На волне этого успеха Осетров тут же в спешном порядке организовал в редакции встречу архитекторов, художников и историков. Но, похоже, он слишком рано стал праздновать победу.

Дымшиц, судя по всему, оказался более информированным человеком, нежели Осетров. Он знал, что в партаппарате преобладали другие настроения. Верхи склонялись к тому, что оставшиеся церкви следовало в массовом порядке сносить и что никакое общество охраны старины в стране создавать никто не собирался. Но идти на очередное обострение отношений с Осетровым партийному комиссару было ещё не с руки. Да и отталкивать от себя Лихачёва в его планы также не входило. Однако как опытный интриган Дымшиц тут же устроил другую провокацию, он столкнул двух по большому счёту единомышленников, Осетрова с Лихачёвым, но уже по поводу Виноградова. Воспользовавшись выдвижением академика на соискание Ленинской премии за монографию о языке художественной литературы, Дымшиц по традиции чужими руками (в данном случае Л.Тимофеева) попытался свести свои старые счёты. Потом он на летучке оправдывался: «Книгу Виноградова я читал почти год назад. Это довольно трудное чтение, даже для людей, специально занимающихся филологическими науками. Это, конечно, серьёзный труд, и вместе с тем труд, не лишённый недостатков. Сама концепция о том, что реализм может развиваться на базе определённых языковых понятий и развития восприятий, – проблема литературоведения нашей страны. Проблема эта острая, и всё это вызывает критику. И критику нельзя преградить только потому, что автор является видным большим учёным, принадлежащим к числу тех учёных, которыми гордится наша страна. Если о работе учёных возникает почва, то с этой почвы не надо уходить, а дать место научным возражениям. И мы поступили правильно, когда мы первые дали почву для этих возражений. Видите ли, самый статут и само положение о Ленинских премиях призывает печать и общественные организации к обсуждению книг, выдвинутых на премии. Это придаёт конкретность дискуссии, и мы поступили правильно, дав место разъяснению научных точек зрения». Но всё это было от лукавого. Положительное мнение о книге Виноградова, высказанное Бурсовым и Лихачёвым, редакция, в отличие от статьи Тимофеева, опубликовала вопреки желанию Дымшица.

Лихачёв, когда узнал все подробности, пришёл, по свидетельству очевидцев, в бешенство. Он и раньше подозревал Дымшица в том, что тому куда милей были его бывшие и новые хулители типа Николая Бельчикова, Леонида Ершова или Петра Выходцева, а тут окончательно всё встало на свои места. Но поднимать волну протеста учёный не стал. Он смолчал. Просто почти на целое десятилетие они прекратили общаться друг с другом. Но, повторю, скандала Лихачёв устраивать не стал. Он знал, что иначе влетело бы не комиссару, а ему.

Кстати, я до сих пор не могу понять, по каким критериям Дымшиц одних ленинградских учёных и критиков, с кем не один год проработал в Пушкинском Доме или в журнале «Звезда», очень охотно привечал в «Литературе и жизни», а других держал на расстоянии.

Ладно, с формалистами всё понятно. Его никогда не любили ни Эйхенбаум, ни Жирмунский, ни Лидия Гинзбург, ни Бухштаб, и он платил им тем же. Видимо, по этой причине партийный назначенец сильно не жаловал и мужа Ольги Берггольц – Георгия Макогоненко, который считал себя учеником Гуковского. Поэтому эти фигуры Дымшиц до газеты старался не допускать. Также могу понять, почему он охотно печатал Всеволода Азарова или Раису Мессер, – на их фоне Дымшиц выглядел классиком. Вполне объяснимо, почему ему импонировали Юрий Андреев и Дмитрий Молдавский – в них критик видел продолжателей своего дела.

Но, с другой стороны, Дымшиц охотно печатал и Плоткина, который сделал ему в жизни столько гадостей. А вот своего старинного приятеля Иеремию Айзенштока он в газету сильно не зазывал. Лишь однажды с его стороны прозвучало предложение откликнуться на посмертную книжку Марка Азадовского. Может, критика смущали чересчур откровенные суждения Айзенштока. В одном из писем Айзеншток сообщил Дымшицу: «Статью М.Лорие прочитал, можно сказать, с удовольствием. Ленинградское издание – это, конечно, откровенная халтура, о которой ничего не знали даже прикосновенные люди, даже вездесущий и всезнающий Фимиам. К сожалению, вредит статье, во-первых, явная озлобленность тона, особенно проявившаяся в заключительном абзаце, – о том, что, дескать, нехорошие ленинградцы вырывают крохи изо рта бедняжек голодающих москвичей. Во-вторых, примеры приведены иногда не слишком убедительные. Судя по тому, что мне рассказывали, можно было включить кое-что и поярче. Меня всё это трогает потому, что даёт повод разным народам вякать о хапугах-переводчиках и пр. Карнеев английский язык всё же знает и даже переводил успешно Шекспира». В другом Айзеншток, обдумывая статью о русско-украинских литературных связях и размышляя об исследователях этой проблемы, писал: «Овчаров – личность во всех отношениях гнусная, несимпатичная и подлая. Я знаю его ещё с двадцатых годов: тогда он пытался администрировать в литературной критике, не слишком успешно. Переусердствовав в сем деле, он попал в нети и снова возник не то перед самой войною, не то в первый же год войны. Во всяком случае, после войны он очень широко практиковался в непечатных жанрах – доносах. Впрочем, не брезгает он и устным доносительством, – на последнем съезде писателей изобличал, например, Бажана в национализме и ещё в чём-то. На Белецкого подал семнадцать доносов, зарегистрированных самим А.И. (кое-что, вероятно, к нему не попало): изобличал его в том, что он является последователем Драгоманова, Грушевского и кое-кого ещё. Успеха всё это также не имело. Человек малоталантливый (если не сказать попросту: бездарный), но горластый. Андрей Трипольский мне лично не знаком, но также никаким уважением в Киеве (т.е., собственно, среди тех, кто сами пользуются уважением) не пользуется. Из породы тех, кто, сам мало зная, отыгрывается на теоретических проблемах. Как правило, его книги (их у него несколько) единодушно разругиваются, но – его продолжают печатать, не знаю, почему». Наверное, Дымшица эти откровения просто шокировали. Печатать это в газете, даже в сильно отредактированном виде, в его планы не входило.

Не торопился Дымшиц пускать в газету и других своих давних знакомых. Сколько интересных тем ему по его же просьбе предложил Дмитрий Максимов, занимавшийся Лермонтовым и Блоком. Но партийный назначенец под разными предлогами все идеи отклонил. Он полгода тянул даже с публикацией крохотной заметки о новой книге учёного. Я не думаю, что таким образом Дымшиц за что-то столь изощрённо мстил Максимову. И тем не менее это факт: он его не печатал.

Дымшиц всё время вёл какую-то свою игру, полный смысл которой так никому и не был ведом. Кстати, не случайно его очень побаивался Полторацкий. Главный редактор «Литературы и жизни» знал, что приставленный к нему комиссар через день бегал на Старую площадь в ЦК и не прочь был сам возглавить газету. Поэтому для него весьма кстати оказался конфликт партийного назначенца сначала с Осетровым, а потом и с некоторой частью коллектива. Закончилось всё тем, что весной 1961 года Дымшиц подал в отставку и ушёл к Кочетову в журнал «Октябрь», прихватив с собой почти весь отдел критики, в частности, Наталью Кожевникову и Ленину Иванову.

Однако Дымшиц и после своего ухода продолжил оказывать на редакционную политику огромное влияние. Этот комиссар ещё долго навязывал газете статьи Михаила Гуса, Валерия Кирпотина, Григория Бровмана, Лидии Фоменко и некоторых других, не столько даже критиков, а скорее общественников. Его последователи окончательно разрушили все мосты, связывавшие «Литературу и жизнь» с популярными молодыми авторами, такими как Евтушенко, Вознесенский и Ахмадулина. Усилия Валентина Овечкина и Николая Оттена, которые продвигали двух Анатолиев – Кузнецова и Гладилина, оказались напрасны. Гус всё оборвал одной статьёй – «Мнимая объективность и правда эпохи» («ЛиЖ», 1961, 19 марта). Видите ли, он не нашёл в «новомирской» повести Войновича «Мы здесь живём» высокой идеи. «Черты повседневности, детали быта, действия человека» у молодого автора не были «освещены мыслью, не одухотворены духом эпохи».

Ещё более резок оказался Кирпотин, который, видимо, подзабыл, как в 1949 году его изгоняли из ИМЛИ и Академии общественных наук. Он прямо в своих заметках «О критиках и о критике» 22 марта 1961 года заявил: «Партийность – вот что даёт критику самостоятельность, независимость, освобождает от угодливости по отношению к лицам, от приспособления к редакторским вкусам, к групповым расчётам и политиканству». Но это же было полной неправдой. Именно ведь партийные критики «Литературы и жизни» затыкали всем рты, кто пробовал усомниться в художественности очередных романов Бабаевского, Бубеннова и Кочетова. Всё решала какая-нибудь Лидия Фоменко, никогда не раскрывавшая сборник Ахматовой и не подозревавшая о существовании во Франции, – которой она якобы так упивалась, расхваливая Барбюса, – Бориса Зайцева, Ходасевича или Ивана Шмелёва. Да и Кирпотин приводил в пользу своей версии ещё те примеры. Для него светилом оказался Елизар Мальцев, который, изливая горечь по неухоженным сёлам, научился «управлять чувствами, сохраняя верность партии и преданность коммунизму». Такой бред ещё надо было придумать.

Но Дымшицу этого было мало. Он и сам время от времени продолжал давать в газету то новые установочные статьи, то сердитые реплики в адрес засомневавшихся союзников. Однажды от него сильно досталось даже сверхосторожному главному редактору журнала «Знамя» Вадиму Кожевникову. В отличие от других своих соратников – Грибачёва и Софронова – Кожевников давно устал от бесконечных дрязг и никакой борьбы не хотел. Он уже не раз за спиной погромщиков пытался заключить с либералами пакт о ненападении или договор о перемирии. Но либералы не верили в искренность намерений этого литгенерала и потребовали гарантий. Кожевников свою лояльность оформил в статью «Штурм вершин», передав её в «Литгазету». Это-то и возмутило Дымшица. Он-то был настроен на борьбу до последнего патрона. Ради чего иначе этот назначенец организовывал для «Литературы и жизни» отклик заместителя председателя Леноблисполкома И.Дмитриева на «новомирский» рассказ Виктора Некрасова «Вторая ночь»?! (Дмитриев, вспомнив своё комиссарское прошлое в 9-й партизанской бригаде, клеймил популярного писателя за пацифизм; ему не понравилось, что герой Некрасова, вернувшись из разведки, не испытал буйного ликования в связи с одержанной в рукопашном бою победой над фашистом. Он, видимо, ждал от Некрасова одну героику, а простые человеческие чувства, вероятно, ему были непонятны. Убийство даже фашиста – это же страшная вещь. Здесь столько эмоций. Но комиссары предпочитали мыслить другими категориями.)

В общем, Дымшиц наваял целую отповедь «Говорить правду в газете». Она появилась в «Литературе и жизни» 26 июля 1961 года. Литературный комиссар заявил, что Кожевников «нечётко отзывается о работах некоторых собратьев по перу. Коснувшись произведений В.Тендрякова, он не увидел в них никаких недостатков». Не понравилось ему и то, что Кожевников не в меру захвалил Василия Аксёнова, Юлиана Семёнова и Виктора Конецкого. Ну и попутно редактору «Знамени» он всыпал по полной программе за поддержку литгазетовского критика Бенедикта Сарнова.

В другой статье – «Видеть главное», – напечатанной 13 октября 1961 года, Дымшиц обозлился уже на заместителей Кожевникова – Бориса Сучкова, Льва Аннинского и Игоря Виноградова. Аннинский в «Знамени» в своём духе восторгался многокрасочным буйством Цыбина, экспрессионизмом Рождественского, уверенными ритмами Куняева, взволнованными проповедями Новеллы Матвеевой. У Дымшица всё это вызвало лишь один вопрос: а где идейность?

Так что и после отставки Дымшица дело комиссара продолжало жить.

В «Литературе и жизни» Дымшица на посту второго заместителя главного редактора заменил Константин Поздняев. Сам отдел возглавил зять Анатолия Софронова – Дмитрий Стариков, чья жена – Виктория – из-за этого вынуждена была перейти в журнал «Москва». А отдел пополнился новыми людьми. Туда пришли работать, в частности, Николай Далада, Александр Дмоховский и Михаил Синельников.

Не удивительно, что редакция вскоре вновь раскололась. Главными ястребами оказались Поздняев, который всегда поклонялся стихам Гумилёва, Васильева, Корнилова и других расстрелянных поэтов, и Стариков, усиленно поднимавший на щит Егора Исаева и всё делавший для развенчания Твардовского. Они оба не могли переносить ни Аксёнова, ни Евтушенко, хотя по большому счёту эти писатели практически ни в чём власти и партийному курсу не противоречили. Ну что враждебного с точки зрения идеологии можно было обнаружить, к примеру, в «Коллегах» Аксёнова? Наоборот, писатель всячески ратовал за тех своих современников, которые, не поддавшись соблазнам больших городов, махнули в глубинку и бросили вызов различным проходимцам. Да и Евтушенко не был уж таким реформатором, как его рисовали, который якобы полностью отказался от великих традиций прошлого. Скорее новатором был простой ленинградский слесарь Виктор Соснора, но его-то газета как раз от любой критики очень даже оберегала и всячески лелеяла. Так в чём же заключалась проблема? В идейных шатаниях или элементарной зависти? Я склоняюсь к тому, что часть охранителей не смогла пережить шумный успех модных молодых писателей. Как это – Евтушенко запросто собрал огромный стадион, а на выступление какого-нибудь Алексея Маркова явилось всего полтора десятка читателей. Разница есть?

На этом фоне несколько отличался сибиряк по рождению Николай Далада. Пройдя службу в органах госбезопасности, он лучше других понимал цену каждому слову. И ему очень не хотелось, чтобы чей-то грубый окрик поломал человеческие судьбы. Не зря Далада одно время учительствовал на отдалённом кубанском хуторе, куда не могла добраться никакая цивилизация.

Как критик Далада всегда писал очень взвешенно. Он, кстати, первым остановил в газете «Литература и жизнь» вакханалию против Юрия Казакова. Критик первым в мае 1961 года высоко отозвался о «Северном дневнике» писателя. Позже он приветствовал приход в литературу Юрия Куранова. Но его стиль имел свои плюсы и минусы. Главный минус заключался в том, что спокойные оценки мало кто слышал. Публику уже давно приучили реагировать лишь на скандалы, шумные споры и громкие развенчания.

Кстати, первый раз Далада пытался устроиться в «Литературу и жизнь» ещё осенью 1958 года при Осетрове. По просьбе редакции он рецензировал книги Ивана Баукина, Шундика и Коновалова. Нравились ли ему эти писатели? Не думаю. Но пойти против воли редактора у него тоже воли не хватило. Душу Далада отвёл, кажется, в октябре 1959 года, ополчившись в статье «Истоки литературного мещанства» на дурацкую повесть уральского журналиста Михаила Ропанова «У истоков». Но критик просчитался. У Ропанова обнаружились влиятельные покровители. Они потребовали сатисфакции. Далада дать задний ход отказался. Осетров же, наоборот, стал лавировать и в конце концов уговорил Любовь Жак в обзоре журнала «Урал» наряду с критикой высказать и пару слов в защиту Ропанова. Жак пошла на компромисс и спустя полгода, 15 мая 1960 года, выдавила из себя следующее предложение: «Автору повести «У истоков» М.Ропанову веришь, когда он показывает, как борются его герои – сотрудники районной газеты – за подлинную связь её с жизнью», одновременно заметив, что когда писатель переключился с производственного конфликта на личную жизнь героев, «начались натяжки и фальшь». Однако противостояние на этом не закончилось. 5 мая 1960 года в ситуацию вмешался главный печатный орган страны – «Правда». В анонимной реплике «По кругорамному способу…» Даладе было выдано по первое число. И за что? За оригинальное мышление и поиски нового стиля. Мол, если критикуешь, то не выпендривайся: ругай в принятом ключе, а не с какими-то изысками. Естественно, после замечания «Правды» Осетров рекомендовать в газету критика со своим мнением поостерёгся.

При этом я не собираюсь идеализировать Даладу. В чём-то этот критик всё-таки был зашоренным человеком. Да и чувство вкуса ему нередко изменяло. Он совершенно искренне писал о второстепенных литераторах типа Б.Шаховского, А.Югова, В.Семакина, Н.Родичева. Это ему потом сильно аукнулось при вступлении в Союз писателей. Против него резко выступили Георгий Радов (тот самый, который ещё в 1961 году обличал Войновича за неясность позиции в повести «Мы здесь живём», а потом переметнулся к либералам) и Александр Борщаговский. Прошёл он в Союз лишь с третьей или четвёртой попытки, и то благодаря заступничеству Михаила Алексеева. Алексеев уже стал барином и на одном из собраний вальяжно заметил: мол, Далада – «критик не только с ярко выраженной позицией, но и с позицией эстетической. Но известно, что как только критик пишет о современных литераторах, так ему уготовано вхождение на Голгофу, а не в Союз писателей. А так как он ещё к тому же и колючий, то это не всегда и не всем нравится».

Но Даладу надолго не хватило. Из газеты он ушёл, кажется, осенью 1963 года. Его взяли редактором в издательство «Московский рабочий», предложив написать монографию о Югове.

Михаил СИНЕЛЬНИКОВ первым включился в гонения на лучшего писателя из фронтового поколения Константина ВОРОБЬЁВА

Совершенно другой стиль работы исповедовал в «Литературе и жизни» Синельников. Он всегда ориентировался прежде всего на мнение начальства. Чтобы угодить верхам, этот беспринципный критик восхвалял баснописца С.В. Смирнова, литературного функционера Сергея Сартакова, заместителя главного редактора журнала «Москва» В.Кулемина и одновременно безжалостно ругал журнал «Юность», Инну Гофф и Евгения Евтушенко. Но если для Евгения Евтушенко тявканье моськи не имело никакого значения, то облыжные обвинения критика в адрес замечательной военной повести Константина Воробьёва «Крик» привели к длительной опале писателя. Кстати, позже Синельников переметнулся в «Литгазету» и сочинял благостные книжки о графомании Чаковского, а в начале 1970-х годов он всего одной статьёй в «Комсомолке» против своего бывшего соратника по «Литературе и жизни» Ивана Шевцова снял с работы всю верхушку газеты «Советская Россия» и половину отдела пропаганды в ЦК КПСС. Вот что значило попасть в нужную обойму.

Что касается Дмоховского, то ему, похоже, всё было до лампочки. Он откликался на то, что ему велели Поздняев со Стариковым: похвалить А.Коваленкова, отметить Ст. Куняева… Не случайно Дмоховский вскоре от критики отошёл и стал писать тексты для эстрадных певцов, сочинив потом несколько шлягеров для Муслима Магомаева.

Самое постыдное было не то, что в какой-то момент газета встала на путь публикации разгромных материалов без подписи. Редакция начала высокомерно поучать, как должны себя вести Лев Аннинский, Станислав Рассадин и другие молодые критики. Потом в номере за 5 июля 1961 года появился чуть ли не на полосу анонимный отчёт «Большие недостатки большого издания» о прошедшем в журнале «Октябрь» обсуждении третьего тома «Истории русской литературы». Но что, неужели никто из сотрудников «Литературы и жизни» не заметил, что в дискуссии приняли участие представители лишь одной группы – в частности, Г.Бровман, А.Власенко, Л.Фоменко, Д.Стариков, А.Дымшиц, а за другие направления отдувался только А.Синявский? Естественно, охранителей новая версия истории литературы, созданная коллективом сотрудников ИМЛИ под руководством ближайшего соратника Твардовского – А.Г. Дементьева, категорически не устроила. Власенко негодовал: где в написанной Синявским главе о войне «Морская душа» Соболева и «Наука ненависти» Шолохова? Ему вторил Литвинов: почему в главе о послевоенной поэзии А.Прокофьев упомянут единственной строчкой? Общий вывод сделал Дымшиц: в третьем томе «нет самой истории – есть отдельные зарисовки».

Ещё больший скандал разгорелся после выхода первого тома «Краткой литературной энциклопедии». И снова в «Литературе и жизни» выполз какой-то аноним. 29 июля 1962 года газета разразилась безымянной статьёй «Серьёзные недостатки». Непонятно кто, но очень громко, возмущался тем, что в энциклопедию не по заслугам попали Аксёнов, Вознесенский, Володин, зато обидели В.Архипова. Синявский в статье о Волошине якобы пошёл на «компромисс» с буржуазным декадансом. Олег Михайлов размыто высказался об Андрее Белом. А Копелев дал недопустимо восторженные оценки Бёллю и Борхесу. Ну а кто мешал авторам «Литературы и жизни» создать свой вариант энциклопедии? Но им легче оказалось устраивать еженедельные проработки «Новому миру» и «Литгазете».

В редакции всем эти процессом дирижировал Стариков. Но, похоже, коллектив его не сильно любил. Начальство тоже заняло двойственную позицию и не торопилось со своей поддержкой. Как считал Бушин, ушедший ещё в 1960 году в «Молодую гвардию», помочь мог один Дымшиц. 16 марта 1962 года он написал Дымшицу: «Дорогой Александр Львович! Пользуясь случаем, хочу сказать Вам несколько слов. Меня очень беспокоит судьба Димы Старикова. В этой мудышкиной конторе, называемой «ЛиЖи», он работает как вол. А удовольствия никакого. Времени, чтобы писать и печататься, как это делал я, работая там, у него не хватает. Но дело не только в этой – творческой, моральной – стороне. И зарабатывает он, естественно, плохо. В «Москве» получал 2 тыс. и тут – столько же, а ведь объём работы совсем не тот. В «Л.Ж.» долгое время была не занята (да и сейчас ещё свободна) ставка зама. Вот её бы и дать Диме хотя бы временно. Но нет! Не дают. А у него, как он мне сказал, долгу на 6 тыс. Он хочет выйти из состава редколлегии, оставаясь зав. отделом, думая, что это освободит ему много времени. Но, по-моему, он заблуждается. Ко всему этому надо добавить, что здоровье у него, видно, неважное, выглядит он плохо. Надо что-то для него сделать. Ведь он талантлив, умён, честен, не говоря уже о том, что просто милый и славный парень. Я сейчас от «Л.Ж.» далёк – после моей эпиграммы на Маркова, напечатанной в «ЛГ» (стихи Маркова были в «Л.Ж.»). Я уже не могу терпеть это сборище болванов, о чём я почти так и сказал как-то Поздняеву. И, разумеется, ни к каким моим просьбам или советам они не прислушиваются. А вот Вы, возможно, кое-что могли бы сделать. Но что? Очень Вас прошу, подумайте. Может быть, ему уйти оттуда? Но куда? По его словам, его влияние на газету падает с каждым днём».

Григорий БРОВМАН выступил как продолжатель наихудших традиций вечного комиссара Александра ДЫМШИЦА

В сентябре 1962 года литературные дрязги стали главной темой пленума Московской писательской организации. Либералы не в первый раз одержали убедительную победу (до этого они весной 1961 года хорошо прочистили мозги своему ленинградскому коллеге Александру Прокофьеву, который в «Литературе и жизни» обвинил Евтушенко в посягательстве «на мелодию на распев, на песенность, издавна присущие русскому стиху»). Охранители, естественно, занервничали. По горячим следам Григорий Бровман сообщил отдыхавшему в Гаграх Дымшицу: «Если ты читал «Литературку» и «ЛиЖи», то знаешь, что на пленуме они одержали полную победу, так как никакого спора не было, а лишь одни комплименты и расшаркивания перед молодыми и друг перед другом. Накануне Галин мне дважды звонил и просил выступить, я дал согласие, но потом отказался, так как говорить было не о чем (в этой елейной атмосфере). Борщаговский сделал неплохой, местами умный и тонкий доклад, но весьма комплиментарный, а временами заискивающий… Это было неприятно, но как оказалось, в этом была вся соль пленума. Щипач напал на Грибача (см. «ЛГ»), потом все стали нападать на него и на «Октябрь». Вайсфельд ругал Люкова и Панова, Орлова-Идашкина, Чичеров, захлёбываясь от душившей его злобы, поливал грязью весь критический отдел (при сочувствии зрителей!). Вознесенский защищал от тебя народность литературы (Вознесенский и народность – анекдот!). Кое-кто называл главного, вспомнил его роман и особенно деятельность в журнале. Лишь два оратора пытались чуть-чуть не согласиться с тенденцией пленума – это Перцов и Стариков. Причём Стариков критиковал Борщаговского, беря вдруг под защиту Казакова… В общем, бардак полный.

Самое удивительное (для меня во всяком случае) было в тоне отчётов, восторженно хвалебных. Идея: молодые и старшие едины и в жизни, и в литературе. И Аксёнов, и Вознесенский, и Гладилин, и Евтушенко такие же социалистические реалисты и марксисты-ленинцы, как Горький, Фадеев, Фурманов. Очевидно, в этом смысл момента, а не в том, чтоб критиковать их. При этом делается вид, будто «Вопросов литературы» с ответами на анкету – нет, что всё хорошо и прекрасно! «Звёздный билет» случайность, вышла картина, которая, по словам Арк. Васильева, шедевр, а по-моему, дерьмо полное. Смотреть тошно эти плоские банальности, эту перековку из Ленфильма, эти декламации во искупление грехов повести!

Положение у К.И. Поздняева сложное, если не сказать трагическое. Он обращается ко многим лицам, но никто не соглашается стать завкритом. Стариков после письма Симонова и примечания редакции уже ушёл окончательно. В редколлегию Поздняев не может набрать стоящих людей, да, по-моему, он и не знает, кого приглашать. Если он будет просто дублировать «ЛГ» – он никому не нужен и от него отвернутся все рсфсровцы, особенно такие, как донцы (которых на этом московском пленуме поносили в разных вариантах!), да и другие. А продолжать занимать особую принципиальную позицию он не может. Не с кем посоветоваться, нет замов, нет писателей вокруг (в отличие от Косолапова). Что же касается Л.Соболева, то он, на мой взгляд, находится сейчас не в лучшей форме и сам не имеет реальной массовой опоры. Об этом я сужу по его речи на этом же пленуме… Со мной Поздняев больше разговоров не ведёт, статьи я им даю (о Гастеве была – к восьмидесятилетию), а в редколлегии я ему вряд ли нужен, да и сам в этой ситуации не очень я расположен!..

Вёрстку из «Октября» мне вчера принесла Наташа Кожевникова – в понедельник-вторник возвращу её. Больше её, видать (после тебя), никто не потрошил. Выглядит статья неплохо. Беспокоит меня наш сборник. Посмотрим, как он будет выглядеть в окончательном, свёрстанном виде. Тревожит Крячко, Идашкин, Соловьёв, Власенко, ещё кое-кто. Если то, что произошло на московском пленуме, ЛИНИЯ, то наш сборник не к столу! Хорошо, что мы в предвидении кое-что убрали, смягчили, выправили, но немало ещё осталось такого, что вызовет рёв. Короче говоря, многое неясно.

Любопытно, что и в статье Кочетова, посвящённой памяти Казакевича («ЛиЖи»), и у Твардовского в «ЛГ» полное (текстуальное) совпадение (Коч. – первый) по поводу культа, что были произведения правдивые несмотря на и т.п. Это характерно! Чичеров на пленуме говорил, что Коч. хочет разрушить Карфаген, т.е. «Новый мир». А редакторы-то мыслят одинаково… Кстати, в «Новом мире» разнесли Андреева, зато «Правда» сегодня похвалила. Это хорошо».

Казалось бы, осенью 1962 года газета «Литература и жизнь» окончательно выдохлась. Начался процесс медленного умирания. Ничего хорошего ждать, вроде бы, уже не приходилось. Но оказалось, что ещё не всё было потеряно. Именно в это время газета открыла в критике несколько новых имён, прежде всего я имею в виду Вадима Кожинова и Ал. Горловского.

Ну почему Кожинова занесло в «Литературу и жизнь», очень даже понятно. Он искал любые пути для творческой реабилитации Михаила Бахтина. И тут как раз больше пользы могли принести не прогрессисты, которых осторожные издатели боялись как чёрт ладана, а охранители. Ведь у большого начальства логика какая была? Ага, охранители тоже выступают за Бахтина. Значит, это уже не опасно и этого учёного действительно пришло время печатать. Навести же Кожинову мосты с газетой помогли серые кардиналы из Института мировой литературы – Ермилов и Эльсберг.

С Горловским оказалось всё сложнее. Отец критика в начале 1930-х годов возглавлял Ленинградский институт филологии, лингвистики и истории. Но потом он впал в немилость и был репрессирован. Сына учёного от греха подальше увезли в деревню под Тарусу. Но после войны чекисты добрались и до него. Горловского забрали чуть ли не на первом курсе и сослали в Кустанай. Лишь в 1954 году ему разрешили поселиться в Загорске. Он получил два высших образования – в Карагандинском пединституте и в МГУ. Но развернуться в полную силу человеку так и не дали. Горловский в течение многих лет преподавал русский язык в Загорском кинотехникуме и иногда через Поздняева печатал умные статьи о текущем литпроцессе в «Литературе и жизни».

Однако когда дело дошло до переформатирования «Литературы и жизни» в еженедельник «Литературная Россия», Поздняев так и не решился взять Горловского в штат газеты. На отдел критики он посадил общественницу Лидию Фоменко, которая имела правильную биографию и всегда стояла на чётких идейных позициях, но ни черта не разбиралась в художественных критериях.

Итог же плачевен: битву за умы критики «Литературы и жизни» в 1958–1962 годах бездарно проиграли. И всё потому, что сделали ставку на холуйство и посредственность.

Вячеслав ОГРЫЗКО