Германо-польско-российские диссонансы
№ 2012 / 42, 23.02.2015
Диссонанс – это нарушение гармонии. Следовательно, любовь по Вишневскому – то, что бесцеремонно вторгается в размеренный гармоничный уклад вещей или сознания и устраивает бардак.
Диссонанс – это нарушение гармонии. Следовательно, любовь по Вишневскому – то, что бесцеремонно вторгается в размеренный гармоничный уклад вещей или сознания и устраивает бардак. Герои книги не в ладу с собой. Страдающие от «других диссонансов», они, взрослые люди, пытаются искать себя. Он, поляк, – в берлинской психиатрической больнице «Панков», она, несостоявшаяся актриса, – в своём доме в Брюсовом переулке и в пыльном Госархиве, где работает архивариусом. Её зовут Анна, его все зовут Струна. Это на первый взгляд, взгляд издалека. Если посмотреть повнимательнее – героев в книге намного больше. И в первую очередь – это второстепенные персонажи. Пациенты психиатрической лечебницы, каждый со своей покалеченной душой, а иногда и телом, это и сотрудники Московского городского архива – простые люди со своими драмами, это и случайные собеседники в магазине, в театре, в самолёте… Каждый рассказывает свою маленькую историю длиною в жизнь. Вот, например, пациент «Панкова» Джошуа, который «в первую очередь, был евреем. А во вторую – темнокожим (его мать была эфиопкой, а отец – израильтянином) и гомосексуалистом (по убеждениям и для удовольствия, а не из-за генетики, как он сам уверял). Короче говоря, если цитировать дословно, он называл себя «обрезанным чёрным еврейским гомиком». И в довершение ко всему – членом… немецкой неонацистской партии НПД». Или ещё одна пациентка, Магда Шмидтова из Чехословакии: «… пережила депрессию, два запоя, четыре увольнения с работы по статье, зависимость от валиума, пять переездов, восемнадцать различных диет и два аборта, а ещё переспала с четырнадцатью мужчинами и одной лесбиянкой, Дарьей из Москвы». Дарья изменила жизнь Магды, подарила ей смысл и надежду, спасла от мужа-тирана, поэтому нет ничего удивительного в том, что Магда всё время о ней думает, и Струна в конце концов решает найти эту самую Дарью из Москвы.
 |
Анна едет в командировку в Берлин, где её встречает Манфред Бёзе: «Манфред был одним из лучших адвокатов Берлина и возглавлял европейскую коллегию адвокатов… и вдруг в пятьдесят лет оставил юриспруденцию и создал организацию, которая ставила своей целью развивать культурные связи между Россией и Германией. Манфред вложил в этот бесприбыльный проект большую часть своих сбережений и что гораздо важнее – душу».
Из этих маленьких историй, как паззл, складывается большая картина, как ни странно – российско-польско-германских отношений. Главный герой любит Россию, ему нравятся русские, но его отец ненавидел эту страну. Анна родилась в Германии, там же, спустя год, погибли её родители: «были убиты на улице тихого Любека группой неофашистов, протестовавших против советского присутствия в Германии… Анна изучала немецкий в школе… она не только прекрасно владела языком, но ещё и знала и любила немецкую культуру. На уроках они переводили стихи Шиллера и песни Марлен Дитрих.
Казалось бы, трагическая гибель родителей должна была заставить её возненавидеть всё немецкое. Но Анна всю жизнь помнила слова дедушки: «Нет плохих народов, есть плохие люди»…
Струна (он музыкант, музыкальный критик, и вся его жизнь неразрывно связана с музыкой, пропитывающей каждую страницу повествования, но эту линию хочется оставить на волю читателю) – поляк. Но у него берлинский паспорт. «Мой отец родился в польском тогда ещё Львове, мать – в тогда ещё немецком Штеттине, брат – в послевоенном польском Кракове. А наша маленькая сестричка, которую родители произвели на свет, когда мой брат был уже взрослым, а я ещё только свыкался со своей взрослостью, родилась в Вене. Два дня спустя там же и умерла… Из всей семьи я один родился в Варшаве, хотя именно там произошли самые важные для нашей семьи события». Теперь, выйдя из лечебницы, Струна понимает, что у него нет дома. В поисках дома и в поисках себя он останавливается у некой Иоанны, в Кракове. Её соседка, старушка Пани Анастасия, рассказала историю Польши, которую я не знал. В этой истории не немцы были врагами, а русские. Моя мать никогда не говорила о русских плохого. Она относилась к ним как к освободителям, не как к оккупантам».
Нет, Вишневский не пытается расставлять точки над «i», делать выводы и выносить суждения. Он лишь пытается разобраться в себе и в своём герое, в его чувствах и в диссонансах, которые не позволяют расслабиться.
«Нас разбудил громкий стук. Завернувшись в простыню, я открыл. Пани Анастасия стояла на пороге и кричала, трясясь от возбуждения:
– Русские убили нашего президента! Я знала, что этим кончится! Включите телевизор. Я же говорила: русским нельзя верить…
…Я побежал в комнату и включил радио. Смоленск. Катынь. Президент. Трагедия. Густой туман…
«Хотя ни меня, ни Иоанны, ни наших родственников непосредственно катыньская трагедия не коснулась, в Польше Катынь в той или иной мере наложила свой отпечаток на всех… В Катыни в 1940 году русские убили поляков. В этом не сомневаются и сами русские. Берия, тогдашний глава НКВД, 5 марта 1940 года предложил уничтожить польских офицеров. Политбюро ВКП(б) во главе со Сталиным подписало соответствующий документ, и уже в апреле советские солдаты произвели расстрел.
В Катыни русские стреляли в затылок не только польским офицерам. Они всей Польше стреляли в затылок. Поляки презирают такую смерть, как, впрочем, и русские. В этом нет ничего странного, потому что понятие чести является общим для славян. Но жители Страны советов, как говорил мой отец, «воодушевлённые идеями коммунизма, забыли не только про то, что они русские, но и про то, что они славяне». Поляки всегда готовы были умереть за родину, но встречая смерть в лицо и получая пулю в сердце, не в затылок. В Катыни русские не просто убили тысячи поляков, они унизили, раздавили и оплевали их чувство собственного достоинства. Поэтому для поляков слово «Катынь» было и остаётся святым.
 |
…И теперь, спустя семьдесят лет, когда пришло время занести эту правду в книгу народной памяти вместе со свидетельством раскаяния русских, случился Смоленск. А ведь всё было так близко. Ещё в прошлую среду, за четыре дня до катастрофы, в Катыни появился не только глава польского правительства, что было вполне естественно, но и сам Путин. Правда, он не демонстрировал раскаяния, которого так ждут поляки, но назвал Катынский расстрел «преступлением тоталитарного режима». Это уже немало. Новость облетела весь мир, а несколько дней спустя случился Смоленск. Опять в апреле, опять у деревушки Катынь.
Если тогда, в апреле сорокового, поляков расстреливали русские, в чём официально признались лишь в 1990-м, почему пани Анастасия, ставшая ярой русофобкой из-за того, что её семью в своё время изгнали из Вильно, должна верить, что «самолёт разбился, заходя на посадку в плотной пелене тумана», что «ему не следовало там приземляться», что «это трагическая авиакатастрофа», что «диспетчерская служба предупреждала», что «Путин прислал соболезнования», а Медведев «разделяет с поляками их боль»?
На Московской книжной ярмарке я познакомилась с паном Янушем. И была искренне удивлена – Вишневский неплохо (да что там неплохо – отлично!) говорит по-русски! Мы недолго поговорили о любви, вот в каком контексте: меня зовут Любовь, и в названии книги, что у меня была с собой, тоже «любовь»: «Любовь и другие диссонансы». Он всё удивлялся, что русский язык, наверное, единственный, в котором слово, обозначающее прекрасное чувство, является ещё и женским именем. Вспоминал, как будет «любовь» на других языках.
Герой книги Струна тоже знает русский язык. Естественно, помимо польского и немецкого. «Хоть я принадлежу к поколению, для которого русский входил в обязательную учебную программу начальной и средней школы, к тому же учил его два года в вузе, мои знания далеки от совершенства. Прогуливать уроки русского считалось, во всяком случае в моей среде, патриотичным… Хоть в Советском Союзе, а потом и в постперестроечной России я никогда не был, мне случалось общаться с российскими музыкантами, гастролирующими по всему миру, от Сиднея до Сиэтла, и во время таких встреч, особенно после нескольких бокалов вина или шампанского, русский язык всплывал у меня в памяти, и я чувствовал себя истинным полиглотом: мало того, что говорил по-немецки, по-английски и по-польски, так ещё и экзотическим русским владел. Хотя, произнося фразу «по-русски», я на самом деле говорил по-польски, только менял окончания слов и ударение. Русские были в восторге, остальные ничего не понимали».
Но вернёмся ещё раз к сюжету книги. Трагедия под Смоленском. Анна, кстати, очень глубоко переживает, а её муж (да-да, у неё есть муж и с ним связана целая ещё одна непростая история), напротив, злорадствует… Именно сейчас, в эти трагические для всей Польши дни, Струна получает визу и покупает билет из Кракова до Москвы. Найти Дарью? Так ли это ему нужно? Или он надеется, что именно в Москве удастся разобраться в себе, в своём отношении к жизни, к Польше, Германии, России и трагедиям, их объединившим и отдалившим на недосягаемые расстояния?
После прочтения «Бикини» Вишневского («Бикини» – всего лишь название острова, любовная линия отсутствует, сюжет – война, разрушенный до основания Дрезден и девочка, которая пытается выжить) уже ничему не удивляешься – даже если бы герои, которым, понятно с первых же страниц, суждено было встретиться и полюбить друг друга, шли навстречу друг другу на московской улице, прошли совсем рядом, но даже не обернулись бы. Для автора это не так важно. Поэтому и дано любовной линии развернуться лишь на последних страницах. А будет ли хэппи-энд у их истории или нет – вопрос вообще несущественный. Открытый финал? Отчасти – да. Отчасти – нет. Ведь главное в книге – диссонансы: исторические, культурные, музыкальные, душевные, психиатрические, общечеловеческие и бесконечное множество других.
Януш Леон Вишневский, Ирада Вовненко «Любовь и другие диссонансы». АСТ, 2012.
Любовь ГОРДЕЕВА
Добавить комментарий