Русская жизнь в литературе минувшего года

№ 2013 / 7, 23.02.2015

Бешеные скорости в современной словесности помогают художественному произведению быстро исчезнуть, переместиться в архив, из которого его никто не собирается извлекать.

Бешеные скорости в современной словесности помогают художественному произведению быстро исчезнуть, переместиться в архив, из которого его никто не собирается извлекать. Кончился год, подвели итоги, плотно закрыли дверь и ждём новых чудес, чтобы пробежать сознанием через буквами составленный артефакт, съесть его глазами, не испытав затруднений, – и вперёд! Кто помнит, что в 2011 году у Иличевского был «Математик»? В 2012 станция называется «Анархисты»! Совсем недавно читали роман Козлова «Почтовая рыба». Не оглядываться! Сейчас поспел роман новый – «sВОбоДА». Прилепин своей «Чёрной обезьяной» обещал «новый декаданс», ввинчивающий читателя в тёмную душу героя. Не прошло и года – встречайте благополучную «Восьмёрку»!

Худ. И.Терехина

Наши писатели редко уважают творца в себе: интервью, материал для «Сноба», статья в «Свободную прессу», описание персонального дня для иного сайта. Журналистика, публицистика, телевидение… Роман – между делом, не перечитывая, для отчёта о полноте риторической деятельности. Зачем нам вечная слава, если деньги делают сейчас, а рейтинги о временной популярности составляют ежедневно?

Но мы их – писателей – уважать всё равно должны. Литература не только обслуживает масскульт, но и сдерживает идиотизм безграничного доверия к нему, заставляет сохранить в себе человека читающего, выбирающего мысль как поступок. Можно и нужно поверить: художественные тексты, опубликованные в 2012 году, не только сигналят о причудливом состоянии авторского сознания, но и говорят – как во времена былого расцвета – о сущности нашей жизни. Если мы согласны допустить единство произведения и реальности, получим следующее.

Оценим уверенное наступление христианского гуманизма, обнаруженное в осаде Смоленска польскими войсками в начале XVII века. В романе Владимира Мединского «Стена» предсказуемо светлый Григорий Колдырев, совмещая веру в русского Бога с прекрасным знанием Запада, движется к героическому финалу, собирая воевод и простых крестьян, монахов с оружием и немцев, принявших православие, чистых женщин и разумных детей. Из вечности защитникам Смоленска помогают воинствующие ангелы, из будущего – красноармейцы, участвующие в метафизической битве против Сигизмунда, осмеянного автором и уничтоженного в разлитом по роману отвращении к оккупантам.

Но часто ли говорим о России в высоком стиле? Оптимизм быстро заканчивается. Привычнее жаловаться, негодовать и плевать в тот угол, где держим идола, которого можно обвинить во всех национальных бедах. И в минувшем году читатель был атакован произведениями, в которых русская жизнь – непроглядная тьма.

Россия – досадная нехватка либерализма, познаваемая в событиях Революции и Гражданской войны. В романе «Аристономия» Борис Акунин с профессорской методичностью предлагает объёмное эссе об истории истинной демократии от античности до новейшего Запада и достаточно вялым сюжетом демонстрирует её отсутствие в нашей стране. Нельзя назвать скучной жизнь Антона Клобукова, курсирующего между красными и белыми и убеждающегося в относительности любого идеологического лагеря. Но важнейший нерв вытащили из русского эпоса в «Аристономии». Под конец читателя убаюкивает бормотание уставшего либерала.

Тьма – в пытках, травле и убийстве себе подобных, присутствующих всегда, но обостряющихся в революционные годы. В романе Владимира Лидского «Русский садизм» заголовок – символ, прошивающий повествование с первой до последней страницы: комиссары и анархисты, чекисты и обыватели, мужчины, женщины и дети находят самые жестокие пути, чтобы показать обречённость человека на просторах Родины и силу разрушительного инстинкта. В финале выяснится, что отечественная история – злодейский перфоманс в присутствии необъяснимо молчащего русского Бога.

Россия – мир самоистребления, в котором всегда участвует особая метафизика, соединяющая религию, дикую страсть к богатству и психологию отрицания здоровой реальности. В романе Александра Потёмкина «Русский пациент» два брата-близнеца – олигарх и нищий мазохист – в фарсовом усилии выявляют единую платформу христианского смирения и капиталистической гордыни, если развиваются они на российской территории.

Потёмкин помещает свою притчу в современный контекст, но речь идёт о России без временных ограничений. Мединский, Акунин и Лидский работают с историческим материалом, однако, их романы явно обращены к нашим дням, продолжающим ту или иную версию национального пути. Во всех четырёх произведениях историзм стилизованный, без успеха скрывающий желание автора так прокричать своё слово о России, что оглушённый читатель затрепещет, как ученик, запертый в тёмной комнате для полного усвоения урока. Все указанные романы выявляют существенную черту современности – наш напористый монологизм, нежелание услышать иное слово. Тотален русский садизм у Лидского, безбрежен свет Московской Руси у Мединского. Ни полутонов, ни допущения другого, с которым возможен диалог, – не формальный обмен репликами под контролем автора, а полноценная жизнь независимых сознаний в достойном общении.

Позади четверть века потрясающей болтовни! Русская литература, вместившая все варианты сленга, ненормативности и языковых игр, освоила самые диковинные речевые сферы. Только в минувшем году в ней говорили призраки («Комьюнити» А.Иванова), зверюги из закрытого сада («Эдем» И.Бояшова), монстры из префектуры («Немцы» А.Терехова), звучали исповеди наркоманов («Анархисты» А.Иличевского), врачей-маньяков («sВОбоДА» Ю.Козлова) и признания московского Фауста («В Сырах» Э.Лимонова).

Все тормоза отказали давно, нет внутренней цензуры. Вещай что хочешь! И при этом буйном цветении практически каждый текст выстраивается в монолог – не спорим, яркий, но бледнеющий на глазах, стоит автору, вздохнув, вынужденно обратиться к сложным движениям разных сознаний. Удивлять, кричать матом, пафосно обличать – запросто. Но говорить, чувствуя значение иного, значительно сложнее. Стиль единообразия зажат в авторской руке и лишён автономного дыхания. Русские люди разучились беседовать о том, без чего жизнь лишь пепел, которого не жалко. Или русские писатели, подавленные шумом однообразно мычащего города, разучились слушать, как говорят о последней правде их современники?

Город – наше единственное пространство – давит сильно. Лимонов-Фауст зажат в промышленном районе стенами съёмной квартиры, из которой он не может выбраться без охраны. Чешется от аллергии офисный работник, попавший в цветущий сад, выращенный в романе Бояшова. Сидение в интернет-пространстве распространяет чуму нового типа – проклятие победившего урбанизма в триллере Иванова. Без цели и чувств ходит по улицам неназванного города безымянный герой, скучающий в любой точке мироздания («Описание города» Д.Данилова). В московских судорогах корчится грешная власть в романах Терехова и Козлова. В городе растёт и крепнет дикий алкоголизм, оказывающийся главной и единственной волевой персоной в романе В.Попова «Плясать досмерти».

Чем плох Сергей Минаев, выпустивший новый роман «Москва, я не люблю тебя»? Ничем, кроме одного: Минаев пишет для слуг, умеющих читать, и распространяет вирус дерзкой, агрессивной серости. Все мы давно не аристократы. Современный писатель часто работает со специально уменьшенным образом человека, заткнувшим потребности в область потребления. Но в названном тексте доведён до изуверского предела популярнейший приём массовой словесности: ругаем гламур, бабки, инфантильных жертв шопинга и – тут же задыхаемся от вожделения к тому, что вроде бы обличаем. «Москва, я не люблю тебя» – роман о мегаполисе, который ненавидит тех, кто не способен вертеться в тотальной купле/продаже, охватившей столицу, кто не может сорвать, хапнуть, срубить.

Почему победил Андрей Дмитриев, с романом «Крестьянин и тинейджер» взявший «Русский Букер»? Редкий критик не размазал Дмитриева: фальшив, мол. Думаю, в его тексте есть попытка выхода за пределы столичных стен, возможность встречи городского и сельского – без оптимизма, но с осторожной надеждой. Это не значит, что деревня выживет. Вряд ли. Но в характере героя – деревня, которая не умрёт, даже если молодой человек не расстаётся с телефоном и ноутбуком и жить, наверное, будет только в Москве. Умирающее село пытается оставить, пусть и в стилизованном варианте, сообщение о своей сложной сущности, о свете, идущем от совместности Геры и Панюкова. В «Крестьянине и тинейджере», где разное идёт друг другу навстречу, много искусственного. Но разве «Елтышевы» – естественная деревенская проза?

Почему «Национальный бестселлер» получил Александр Терехов с романом «Немцы»? С великолепной яростью лауреат изобразил схему, по которой работает на местах нынешняя власть: откаты, наезды, пиар-акции, деловые переговоры, переходящие во взаимовыгодный грабёж бюджетных средств. Страна захвачена теми, кто в больших и малых префектурах должен отвечать за её благосостояние, но – следуя логике времени – превращается в монстра. Это первый ход Терехова. Но насколько важен второй! Пресс-секретарь Эбергард понимает, какому дьяволу служит, но у него есть первая жена, вторая жена, дочь от первого брака, скоро родится ещё один ребёнок. Даже если выгонят героя из одной префектуры, он будет до потери пульса искать похожую кормушку, чтобы служить ради… Ряд длинный: ради квартиры, хорошего образования для деток, шубы для супруги, приятного туризма… Прав Терехов: это наша жизнь. Герой задавлен сильнейшим желанием – до смерти торчать в комфорте!

В эстетическом плане ничуть не слабее роман Михаила Гиголашвили «Захват Московии» – ещё один мощный социально-исторический фарс. Это красивый и достаточно просторный текст: на высоком уровне – поэтика художественного слова, сюжет злоключений немецкого студента в России, гротескное изображение разных уровней нашей крутизны – милиции, криминала, чиновников. Портит классный роман надоевшее обобщение: при Иване Грозном, когда нас посетил жестокий немец фон Штаден, Россия уже была садистским миром, уничтожавшим своих людей самыми изощрёнными способами. Какой была, такой и осталась. Заунывная мысль о национальной безнадёжности превращает «Захват Московии» в роман для иностранцев, которых и среди своих всегда хватает. Гиголашвили, профессионал в изучении Достоевского, умеет играть с диалогом, но на уровне идей у него – жёсткий монологизм: Россия – ярчайший кошмар цивилизации.

До трагедии никто в минувшем году не возвысился. Писатель должен заслужить чувство трагического, беспощадно отсекая всякую суету и сверяя собственные потрясения с катастрофами внешнего мира. У многих в год обещанного конца света был иной путь. Тридцатилетний Д.Чёрный в романе «Верность и ревность» поведал о многообразии своего любовного опыта. Пожирать мир через женское тело – нормально, но хоть бы раз сердце героя загорелось огнём смертельной утраты! Сорокалетний А.Рубанов в книге «Стыдные подвиги» здорово играет мускулами – в пионерском лагере, в бизнесе, тюрьме и любовных историях. Без шуток: цельный, интересный и искренний текст. Но сколько же в рубановской искренности – задорного любования собой на фоне вполне объективных руин!

Иногда крикнуть хочется: ребята, не пишите ранних мемуаров! Они убьют в вас писателей. Ваши преждевременные автобиографии создадут не «новых реалистов», а скучных, влюблённых в себя публицистов, честно считающих, что лучшая в мире литература – это достоверный рассказ о своём повседневном существовании. Убрать зеркало от молодого лица! Вот принцип спасения относительно юных от необоснованной гордыни, от смехотворного нарциссизма, который может загубить многие литературные карьеры.

Вроде бы обоснованно боролись с постмодернизмом. Достигли серьёзных успехов. Но – вляпались в скуку, в такую нищету сюжета и композиции, что реализмом стали называть любое вульгарно линейное повествование, в котором бедность языка бредёт под руку с отсутствием чудес и свободой от художественного эксперимента. Именно в композиционном устройстве произведения, в непредсказуемом общении автора со временем и пространством определяется мысль литературы, её торжество над житейскими потоками, схваченными новыми символами.

Бедность композиции порождает кризис внутреннего эпоса – глубокого дыхания героя, способного стать незаменимым в нашей памяти. Ушедший год – без героя, будто слизала его корова очередного апокалипсиса, рождённого в головах кислых журналистов. Не стоит думать, что так – уже давно, так – почти всегда. Два года назад появились непохожие друг на друга романы – «Письмовник» Михаила Шишкина и «Заполье» Петра Краснова. Один, как все у Шишкина, получил большую премию. Второй даже отдельным изданием не вышел. Первый написан как бы либералом, второй – патриотом. Но с какой же силой эти романы говорят с читателем о жизни и смерти, оставляя нас наедине с героем-сознанием, переживающим непридуманную катастрофу! Краснов работает с русской трагедией 90-х, Шишкин не заботится о конкретизации времени. И в «Заполье», и в «Письмовнике» мы встречаем главное: новаторски оформленное противостояние человека тьме, ресурсы которой в сознании мощного писателя неограниченны. Как, впрочем, и методы борьбы с ней.

Чем хуже обстоят дела с диалогом, чем беднее наши сюжетно-композиционные возможности, чем больше погружаемся в эстетику фарса, тем чаще говорим о Сталине. Вот уж кто был героем 2012 года, главным объединителем литературных и публицистических дел! Для Александра Проханова Сталин – символ русских побед в ушедшем столетии, «суперреалист, переигравший всех противников» и «мифологический образ, который абсолютно соответствует русским представлениям о вожде, государстве, о лидере, о победителе, победоносце, спасителе», а также «святомученик, который будет сиять над грядущей Россией» («Завтра», 2013, № 4).

Для Проханова Сталин – ритуал заклинания нынешней власти: создайте Вождя – сами сохранитесь, и народ из прозябания вытащите! В романе Ю.Козлова «sВОбоДА» суровый генералиссимус – страшный сон о гибели коррумпированной элиты, и сон близок к воплощению. Неизбежность железной руки, способной избавить Россию от самоуничтожения, ощутима в «Русском пациенте» А.Потёмкина. Сталин формы, заставляющий хилого мужика встряхнуться, искать в себе ответственного отца, появляется в «Восьмёрке» З.Прилепина. Даже Д.Быков, набрасываясь на советскую литературу, солидаризируется со сталинской методологией: «краткий курс».

Прилепинское «Письмо Сталину» – литературоподобный текст, создавший главную интригу в словесности двенадцатого года. Когда Проханов славит «святомученика Иосифа» в эпическом романе «Человек звезды», нет вопросов. Но когда молодые писатели идут тем же путём, спрашиваешь: а знают ли они, с чем играют, какого дракона зовут в свои маленькие, хрупкие домики? Это Ленин приходит снизу, вместе с орущей толпой, где на первых порах исступления найдётся место крикливому интеллигенту. Сталин – тот, кто приходит сверху, в кого может – по вашему призыву! – сыграть российская власть. И тогда от свободной прессы, от всего вашего образа жизни останется лишь мятое воспоминание! Вы действительно сможете идти верным курсом, пожертвовав цветущим и пахнущим многообразием?

Да, Сталин – понятное желание мощного центра, когда знаешь/веришь/ служишь. Но не только. Сталин ещё и знак скуки/усталости, возрастающей с каждым днём пресыщенности. Есть в нём и звуки революции, но гораздо больше лени и бесталанности, неспособности вести диалог, тоски по бесконечному монологу, приговору и обязательной внешней силе. В этом новом русском сюжете, за который так схватились далёкие от старости мастера словесности, чрезвычайное сообщение об очередном поражении нашего христианства. Что бы ни говорил Проханов, как бы он ни наращивал сакральный смысл сталинизма, Сталин – наш Ветхий Завет, посылающий православную благодать так далеко, что от национальной метафизики ничего не остаётся. Инквизитор может понадобиться для выживания, но гоните вы его из литературы, чтобы не превратиться в таких фарисеев, что самим тошно станет! Дохристианский бог хочет вернуться в формах, понятных многим постсоветским людям, страдающим религиозным инфантилизмом: долой жертвенного Сына, дайте диктующего Отца! Если Сталин – русский святой, какая нас ждёт религия?

Русской литературе не Сталин нужен, а Анна Каренина. Но добиться её прихода гораздо сложнее. Пыталась Майя Кучерская в романе «Тётя Мотя», но предельная осторожность и подчёркнутая интеллигентность свели трагический потенциал к вязкой, бытовой драме. Хочешь узнать главную беду отечественной литературы 12 года? Посмотри, как она изображала женщину! Женщина – предательство и тёмная, непрояснённая смерть («Агробление по-олбански» И.Абузярова), вызывающая оторопь или скуку двойственность (романы Э.Лимонова, А.Дмитриева, Ю.Козлова), сексуальная игрушка, о которую трётся наше эго (Д.Чёрный). Женщина – героиня отвратительного распада (В.Попов), неисправимая садистка (В.Лидский), офисная шлюха (И.Бояшов). Девица, на которой ни глаз, ни сердце не остановятся («Терешкова летит на Марс» И.Савельева), или – женщины совсем нет, как в романе Д.Данилова «Описание города».

Никакой Сталин не поможет, когда литература желает погасить в себе искусство, упроститься до комикса и фарса, вялой автобиографии и монологической проповеди.

Алексей ТАТАРИНОВ,
г. КРАСНОДАР