Физически чувствовал сопротивление судьбы

№ 2013 / 22, 23.02.2015

Николай Вдовин поэт, драматург, публиковался в журнале «Homo legens» (Москва). Живёт в селе Качулька Каратузского района Красноярского края. Лауреат премии Фонда имени В.П. Астафьева по итогам 2012 года.

Николай Вдовин поэт, драматург, публиковался в журнале «Homo legens» (Москва). Живёт в селе Качулька Каратузского района Красноярского края. Лауреат премии Фонда имени В.П. Астафьева по итогам 2012 года.

Николай ВДОВИН

– Коля, ты человек интересной судьбы, судя по кратким строчкам твоей биографии: родился и вырос в Казахстане, институт закончил в Питере, сейчас живёшь в Красноярском крае, прямо скажем, в глухой деревне… Как тебя так угораздило? Ты по жизни странник, может быть, авантюрист, или есть во всех этих перемещениях какая-то глубинная связь, какой-то мотив, причина?

– Да, меня с моей биографией в зоопарке показывать можно… Но это так, между нами…

Тип людей, которых ты называешь странниками, я называю бродягами. И у меня есть несколько очень близких друзей, которые абсолютно точно соответствуют этому определению. Они совершенно не способны долго сидеть на одном месте, как физически, так и психологически. Их всегда куда-нибудь несёт. Я, со своей стороны, с большим интересом наблюдаю за всеми их приключениями, поскольку сам к таковым не принадлежу ни каким боком. У меня нет потребности постоянно что-то менять и куда-то ехать. Одно из моих любимых изречений: неважно на что смотреть, важно – как. Что же касается моих перемещений, то они изначально были связаны главным образом с исследованием культуры, искусства. Люблю я это дело. А вот исследование уже предполагает след (значит – шаг), попытка понимания культуры привела к проблеме культа (а значит и религии). Отсюда и столь тесное переплетение биографии с географией, поскольку всё действительно познаётся на личном опыте. И за всё, в том числе и за понимание интересующих тебя процессов, надо платить. В моём случае – деревенской жизнью, которую сегодня, благодаря чудесам техники, довольно сложно назвать глухой. Что доказывает наша с тобой переписка (смеётся).

Кстати: институт я не закончил, мне оставались ещё один семестр и диплом.

– То есть, высшего образования у тебя нет? Красавчег, люблю таких! Деревенская жизнь – это крест, плата за поиск, или мне послышалось? Тяжело всё же в деревне? Скучаешь ли ты по городу, по Питеру, скажем, может быть, по Темиртау?

– Нет, только не крест. Когда моих деда с бабушкой по материнской линии в товарном вагоне перевезли из Тамбовской области под Караганду и выгрузили в чистом поле – вот это ещё можно назвать крестом. А в моём случае скорее плата, причём не столько за поиск, сколько за то, что в результате этого поиска удалось обнаружить. Просто по-другому не бывает. И, говоря об этом, я всё-таки отвечаю на взгляд со стороны, ну типа «эк тебя жизнь потрепала», или как ты сам говоришь «угораздило». Субъективно же у меня никогда не было ощущения какой-то серьёзной жертвы, что якобы пришлось принести, скорее наоборот: чем дальше, тем интереснее. Тяжело ли в деревне? Да не особенно. Тем более, что мы здесь уж скоро двадцать лет, пообтесались. По городу не скучаю, поскольку периодически бываю и в Красноярске, и в Абакане, и в Минусинске, где на сегодняшний день учусь (с твёрдым намерением доучиться до конца). Но так было не всегда. Всё-таки Петербург…

– Если не трудно, расскажи что-то об общине Виссариона, ведь в Сибири ты оказался сначала именно там – продав в Питере квартиру? Что тебе дало пребывание там, и чего тебе там не хватило; о чём, может быть, сожалеешь?

– Ничего себе вопрос!.. Тут впору за роман садиться, ибо столько всего было и напряжённого, и смешного, и глубокого, что мало не показалось. Мне довелось быть активным участником самого творческого периода становления этой организации, частью увлекательнейшего процесса, о котором коротко не расскажешь. Несмотря на частые психологические перегрузки, я все эти годы (около 10 лет) чувствовал себя на своём месте в окружении интересных и необычных людей, со многими из которых у меня и сегодня хорошие отношения, и которые дали мне гораздо больше, чем я им. Там я изучил на собственном опыте внутренний мир верующего человека, взаимоотношения верующих людей, их «муки и радости». Нет, правда,– это тема отдельного и долгого разговора, потому что религиозная жизнь – область очень деликатная. За годы пребывания в общине я старался читать всё, что писалось об этом движении в прессе и должен сказать, что никто из корреспондентов, в том числе те, которые хотели дать объективную картину происходящего, даже близко, на мой взгляд, не подошли к пониманию того, что там делается. А насчёт сожалений… Знаешь, это, видимо, зависит от характера. Как-то так получилось, что повлиять на меня или на мои решения можно лишь в том случае, если я этого захочу сам. И те шаги, что приходилось делать, они – мои. Как и последствия этих шагов. Так что сожалеть о чём-то нет смысла, мне это не свойственно. К слову: в Питере мы продали не квартиру, а принадлежащую супруге комнату в малонаселёнке.

– Что для тебя Красноярск, насколько это родной для тебя город?

– Ну, всё-таки родной для меня город – это Темиртау, любимый – Петербург, а Красноярск – это город, неожиданно приятно напомнивший мне как о первом, так и о втором. Мне довелось прожить здесь около года, и я чувствовал себя очень комфортно. К тому же в Красноярске стоит мой самый любимый памятник. Это памятник Андрею Поздееву.

– А памятник Астафьеву как тебе (его в своё время сильно критиковали)?

– Я, кажется, понимаю, как и за что его критиковали, хотя ничего об этом не слышал. Видимо, дело в том, что людям, лично знавшим Виктора Петровича, не по душе то, что из него нынче делают объект для поклонения, и памятник здорово напоминает те, которые Ленину по всей стране ставили. Если это так, то понимаю их. Что же до меня, то в таких случаях мне важно первое впечатление. Памятник Астафьеву мне понравился. И место, и размеры, и сама фигура,– всё правильно, надёжно, основательно. Вот Высоцкому, например, везёт в этом смысле гораздо меньше.

– Вообще Астафьев что-то для тебя значит: как писатель, как человек? Каково его значение, на твой взгляд?

– Для человека, живущего в Сибири, да ещё и чего-то сочиняющего, Астафьев не может не значить ничего. Кто бы что ни говорил. Это как гора, вдающаяся в реку и заставляющая её менять русло (здесь такую гору называют «бык»). Он стоит, и с этим ничего не поделать. Для меня самое ценное в Астафьеве – это его язык, коренной, деревенский русский язык. Он, этот язык, уже ушёл, как ушли и уходят его носители, ушёл, потому что исчезает та реальность, которую он выражал, но сила, заключённая в нём, она осталась. Именно она, эта сила, прорывающаяся через текст, представляется мне самым ценным в его творчестве. Что же до его человеческих качеств, то я ведь с Виктором Петровичем знаком не был… И теперь приходится иметь дело лишь с многочисленными отражениями этой мощной личности в глазах других людей. А это не слишком надёжный материал.

– Ты человек ищущий, а когда, в какой период вошла в твою жизнь литература? Что ты находишь в литературе и чего тебе в ней недостаёт?

– Поэзия вошла в мою жизнь с пелёнок. Мой отец был темиртаусским поэтом, входил в городское литобъединение (впрочем, как и выходил периодически из него), как-то даже был показан по алма-атинскому телевидению. Стоило мне однажды попросить: «Папа, достань Луну», как он уже сочинял про это стихи. Первое, что я знал наизусть – это «Сказка о золотом петушке», которую мне читала мама. Первая книжка, которую мне подарили в детском садике – «Сказка о рыбаке и рыбке». Что я нахожу в литературе? Она помогает мне узнавать новые грани реальности, причём всякий раз с совершенно неожиданной стороны. Нет в моей жизни впечатлений, сопоставимых с теми, которые я испытал, впервые услышав Высоцкого, прочитав «Камень», «Поэму без героя», «Прохожий, остановись», «Мастера и Маргариту» и многое-многое другое. Поэтому сказать, что мне чего-то недостаёт, я не могу.

– Литература в далёкой ну и снова – глухой деревне – это возможно? Не считаешь ли ты себя в изоляции от литпроцесса, каких-то событий? Голода культурного нет?

– Антон, ну как может тот, у которого читателей-то всего несколько человек, что-то говорить о литературном процессе применительно к себе? Даже не знаю… Что же касается деревень, так ведь и Болдино отнюдь не центр земли, Ясная Поляна – тоже, Норенская опять-таки… Да и вообще, знающие люди говорят, что «лучше жить в глухой провинции у моря». Что-то в этом есть. Тем более, что нужная книга, ссылка или сайт мимо меня не пройдут, и то, что я должен написать, будет написано. А вот станет ли это частью литпроцесса, зависит от того, насколько будет это кому-нибудь нужно. Так что культурного голода я не испытываю. Особенно в данный момент. Конечно, я понимаю, о чём ты спрашиваешь, и повторюсь,– не всегда так гармонично себя чувствовал. Просто надо смотреть правде в глаза: на сегодняшнем рынке труда (особенно в сельской местности) практически нет спроса на литераторов, и реализовать себя на этом поприще могут лишь несколько счастливчиков. Но ведь это всегда так было. Мало ли достойных писателей работали дворниками, сторожами, кочегарами, один вот даже кости расфасовывает… Всегда хочется большего, но пока оно, это большее, до нас доходит, по-моему, стоит внимательнее осмотреться вокруг, выйти из себя (не в смысле – психануть, а совсем наоборот) и понять, увидеть: вокруг так много всего. И то положение, в котором ты сейчас оказался, отнюдь не лишено своих преимуществ. Вот Сергей Кузнечихин хорошо сказал:

Успех пропитан запахом натужности, – Не тем, так этим маешься в угоду. Лишь осознанье собственной ненужности Даёт поэту полную свободу. А полная свобода, – это ведь совсем не мало.

Собственно об этом и я писал до сего времени, писал фактически самому себе, находясь в полной изоляции от литпроцесса в глухой сибирской деревне.

– Вернёмся ещё на минуточку к Виссариону – это, к слову не больная для тебя тема, тебе удобно об этом говорить?

– Ага, создалось впечатление, что я это дело замылил… Говорить на эту тему мне не только удобно, но, более того, было бы очень интересно. Только тема эта настолько серьёзна и обширна, что в несколько предложений её не вместить (честно, – я пробовал). Антон, если есть желание копнуть поглубже, то я только за. И если такую беседу захочется опубликовать, также ничего против иметь не буду. Просто разговоры о «духовных материях», как правило, декларативны и скучны, причём от частых повторений давно известные изречения уже превратились в своеобразные штампы. Вот мне и не хотелось бы съехать в эту колею. Здесь более уместно не интервью, а такая творческая дискуссия когда оба собеседника чем-то делятся друг с другом и что-то новое для себя в этом процессе открывают.

– Нет ли мыслей и вправду написать роман о городе солнца, я слышал, что попытки такие были, но не слышал, что они удались?

– Да? А кто пробовал? У меня мысли-то были, импульса не было. К тому же писать роман ещё и уметь надо.

– Есть ли у тебя судьба – как помнишь, классики какие-то восклицали «о, дайте мне судьбу»?

– Я с детства был фаталистом. Случались моменты, когда физически чувствовал сопротивление судьбы. А приведённая тобой цитата говорит о том, что человек как раз отрицает свою судьбу, требуя какой-то другой. Что, в общем-то, все мы и делаем, причём гораздо чаще, чем надо.

Беседу вёл Антон НЕЧАЕВ,
г.КРАСНОЯРСК