Космический замысел сына степей
№ 2013 / 37, 23.02.2015
6 сентября в рамках московской книжной ярмарки прошёл День памяти Чингиза Айтматова, посвящённый 85-летию со дня рождения знаменитого писателя.
 |
6 сентября в рамках московской книжной ярмарки прошёл День памяти Чингиза Айтматова, посвящённый 85-летию со дня рождения знаменитого писателя. Своими воспоминаниями и мыслями о творчестве самого известного в мире киргиза, поделились его друзья и коллеги-литераторы.
К сожалению, и без того небольшой конференц-зал (всего на сто человек), по разным причинам не собрал в назначенный день и двадцати слушателей, что, конечно, никак не соответствует большой читательской любви и интересу к творчеству Айтматова. Чтобы как-то восполнить эту несообразность, предлагаем нашим читателям наиболее интересные фрагменты из прозвучавших на мероприятии выступлений.
Михаил СИНЕЛЬНИКОВ, поэт, переводчик,
детство и юность которого прошли в Киргизии:
Пытаясь что-то сказать об Айтматове, я всё же решусь сначала поговорить о его народе, с которым я знаком с детства и который я, смею сказать, знаю, в той мере, в какой его может знать не киргиз. Это очень непростой, очень одарённый, телепатийный народ, осуществляющий связь флюидически, общающийся часто не словами, а жестом, поступком, углом рта. Поднесением чаши или подъёмом камчи можно много сказать без слов! И этот народ не любил проговариваться о своей сущности. Эти люди – киргизы – не всегда были откровенны, и в некоторых случаях откровенность была для них оскорбительна. Айтматов рассказал столь многое о своём народе, что вызвал его вечное удивление. Это было непривычно для самих киргизов. Каждое его новое произведение и тот или иной его поступок вызывали изумление. Я помню, как в старом Фрунзе стояли на бульваре (тогда – Дзержинского) киргизские писатели и читатели и говорили: «Вот что он ещё выкинул! Вот что он ещё написал!». Он вызывал у своих современников на родине вечное удивление. И, быть может, именно это чувство – удивления, а даже не восхищения, являлось преобладающим.
Он не принадлежал к числу гениев мировой литературы, таких как Томас Манн, который уже в 24 года написал гениальный роман. Айтматов начинал с небольших повестей, и, надо сказать, что он был развивающимся писателем. Он всю жизнь был в буре, в борьбе, рывками познавая мир, выхватывая сумму идей мировой культуры. Он долго завоёвывал эту мировую культуру, она не принадлежала ему с колыбели. И поэтому его удачи и его, может быть, какие-то имевшие место срывы надо оценивать в этой борьбе его жизни – борьбе за овладение мировой культурой. И, кроме того, он всё время пробивался к тайне русской поэтической речи, без которой невозможна – он понимал это – и проза.
Он был очень переимчивым человеком. Ему была свойственна черта, присущая крупным людям – никогда не брезговать мыслями, наблюдениями разных неизвестных людей. Всё это переплавлялось в его душе и в итоге составило тот сплав, который мы имеем. Заслугой Айтматова я считаю то, что он показал не просто этнографию, а духовность кочевой Азии. И надо сказать, что он был предан русской литературе, от которой его нельзя отделить.
Александр ЭБАНОИДЗЕ, главный редактор журнала «Дружба народов»:
В последние годы мы довольно часто, тесно общались. Однажды Чингиз Торекулович признался мне: «Так сложилась моя жизнь, что я вообще ничего не умею делать, кроме как писать. Ни в бильярд не умею играть, ни в нарды… Даже машину водить не умею! Только писать…». И эта литературная запрограммированность действительно наполняла всю его жизнь. В последнем романе «Когда падают горы» (который был опубликован в нашем журнале, чем я горжусь), можно сказать, нам были даны символические эмблемы его творчества и личности. Как вы помните, для произведений Чингиза Айтматова очень характерен анималистический элемент, непременно вкраплённый в сюжет. То это верблюд Каранар, то волчица Акбара… И вот в последнем романе у него написан снежный барс, который стареет в снегах Тянь-Шаня. Я не знаю, с какой внутренней интонацией, наполнением это вводилось в роман самим автором, но мною после смерти Чингиза Торекуловича это было воспринято как его автопортрет. Мы так и напечатали в журнальном некрологе: «Прощай, снежный барс!». Так достойно, так, не роняя высоты, он закончил свой творческий путь… Внимательные читатели знают, что предпоследний этап в творчестве Айтматова, когда он уже работал за рубежом (я имею в виду «Тавро Кассандры» и т. д.), отличался от мощного, стихийного выплеска его замечательных первых повестей. И только в последнем своём романе он словно вернулся на родную почву и, подобно мифологическому Антею, опять обрёл силу. Это такой важный, специфически айтматовский момент.
Вспоминаю его удивительную литературную, писательскую отзывчивость, которую я наблюдал в процессе нашей совместной работы в жюри «Русской премии». Однажды, что было редкостью, он сам позвонил мне из Брюсселя (обычно-то я ему звонил по всяким вопросам)… А дело было в том, что в тот год в конкурсе участвовал писатель из Алма-Аты, некий Николай Верёвочкин. И в повести, которую он нам представил, был фрагмент редкой по силе прозы. Чингиз Торекулович не мог этого не почувствовать. И, надо сказать, только настоящий профессионал мог так взволнованно, как он, откликнуться на чужой творческий успех. Причём без всякой ревности, а с искренним восторгом.
Однажды он поведал нам совершенно изумительный случай, по интонации напоминающий мемуары о Льве Толстом. Он вспомнил, как шёл с кем-то по Тверской улице, и вдруг из идущей навстречу группы людей отделилась молодая женщина, направилась к нему и, глядя в лицо, сказала: «Я – Акбара!», после чего пошла дальше. Ему было очень приятно это вспомнить.
Ещё при жизни Чингиза Торекуловича, на одной из радиостанций у нас зашёл разговор о любимых произведениях его авторства. Мои любимые произведения – это три его замечательные повести: «Белый пароход», «Прощай, Гюльсары!» и «Пегий пёс, бегущий краем моря». (Сам он признался, что больше всего любит из собственных произведений «Пегого пса…».) И, что очень характерно, тогда же выяснилось, что у многих людей – предпочтения иные. Допустим, если бы спросили знаменитого француза Луи Арагона, то он назвал бы повесть «Джамиля», которой в своё время восхищался. Кто-то говорил о «Буранном полустанке»… И в этом проявилось большое и редкое достоинство Айтматова как писателя: у него было множество творческих пиков, целый ряд любимых читателями разных его книг.Как-то Чингиз Торекулович сказал мне в личной беседе, что, пожалуй, количество переводов его произведений на разные языки самое большое в мире – 163 языка, чуть ли не больше, чем Библии и когда-то издаваемого огромными тиражами по всему миру Ленина. Эти цифры несомненно свидетельствуют об огромном признании писателя Чингиза Айтматова в мире.
Николай АНАСТАСЬЕВ, критик, литературовед:
Чингиз Айтматов не только крупнейший писатель, но и человек, с которым судьба часто меня сводила. Я расскажу о двух бликах в моей памяти, связанных с Чингизом. Один относится к середине или пику перестроечных времён – 87–89 год – когда существовал ещё такой город, как Западный Берлин. И вот там мы с Чингизом оказались вместе с замечательным человеком Александром Менем на каком-то симпозиуме или конференции, которая называлась, если я не ошибаюсь, «Марксизм и литература». Что там говорилось, я за давностью лет уже не помню. Но я запомнил, как эти два выдающихся человека – Александр Мень и Чингиз Айтматов – мгновенно, не будучи ранее знакомы друг с другом, сошлись. Я был свидетелем того, как они беседовали, взмывая на такие вершины, какие, честно говоря, мне не всегда были доступны. Причём один из них был православным священником, а другой – мусульманином, но это совершенно не мешало им находить общий язык и беседовать о самых высоких предметах, которые. Второй эпизод, о котором я хотел рассказать, более близкий к нам по времени, когда отмечали 75-летие Чингиза. Вы знаете, что происходило это во многих городах мира – в Париже, в Стамбуле, и, естественно, на родине Айтматова. Я был в числе гостей. Мы ездили по разным конференциям, выставкам, смотрели его родное село… И вот в одном из этих мест ему подарили коня. А Чингиз был уже не мальчик, всё-таки 75 лет… Но это не помешало ему сесть на коня и проскакать круг, опоясывающий близлежащею территорию. Вот эти два облика Чингиза Айтматова слились для меня воедино: совершенно земной человек, причём земной по-степному, настоящий киргиз, сын Шекера, и, с другой стороны, его высочайший духовный уровень.
Когда только вышла «Плаха», весьма необычный для Чингиза роман, почти такой же необычный, как «Тавро Кассандры», многим это было непонятно – другой язык, другая поэтика, другая стилистика. А я тогда работал в журнале «Вопросы литературы», и мы организовали, что было типично для этого журнала, круглый стол, где собрались первые критические перья. И мнения, надо сказать, резко разошлись. При всём уже тогда гигантском писательском авторитете Айтматова, многие говорили, что это «не его», что это просто слабо написано. То есть та часть, которая касается, условно говоря, волков – как всегда замечательна. А та часть, которая касается Понтия Пилата – это «не его». Другие же критики, и я был в их числе, соглашаясь с тем, что в этой другой части Айтматов не на такой художественной высоте, как когда он находится в своей родной стихии, но всё-таки – это смелый прорыв, и сама эта смелость заслуживает всяческого уважения.
Потом, под Бишкеком у него на даче я спросил: «– Чингиз, Вы завоевали мировой авторитет ранними повестями, «Белым пароходом», «И дольше века длится день…». Почему же вы отошли от своих замечательных ранних вещей? Неужели вам родной Шекер уже не дорог, или его вам не достаточно?». На что он ответил: «Ну как не дорог! Без него меня бы как писателя не было. Но вот, что не хватает, это – да. Вернее не так…». Дело было в том, что он хотел понять Шекер как средоточие мирового духа. Это примерно, как Фолкнер, у которого в большой части книг действие происходит в некоем графстве под название Йокнопатофа. Фолкнер говорил, что Йокнопатофа – это такая точка на земле, величиной с булавочную головку, но убери её – и вселенная рухнет! Также и Чингиз хотел представить свой родной Шекер, свою страну Киргизию, свою степь, свои горы. И для этого-то ему и надо было привлечь библейскую историю в «Плахе» и космическую историю в «Тавре Кассандры». Иногда это получалось, иногда – не очень. Но ведь художника меряют, как мне кажется, не только уровнем его достижений, воплощённых в слове, его меряют ещё и уровнем смелости замысла. Замысла, который, может быть, и осуществить-то нельзя. Но он попытался это сделать, и эта попытка, быть может, дороже любых достижений.
МАТЕРИАЛ ПОДГОТОВИЛ ЕВГЕНИЙ БОГАЧКОВ
Добавить комментарий