Размышления над картой литературы

№ 2006 / 14, 23.02.2015

Многонациональна ли российская литература?
Ответ очевиден. Однако при всей своей риторичности вопрос с подвохом.
Полистайте наши «толстые журналы», взгляните на кричащее изобилие книжных развалов. Москва, Санкт-Петербург, реже Пермь или Екатеринбург. А где же Казань или Уфа, Владикавказ или Чебоксары, Ижевск или Нальчик? Сникли, затаились, не подают голоса. Нечто местное, для областного, внутреннего пользования.
Можно сослаться на взыскательный столичный вкус. На рыночную конкуренцию, якобы дающую преимущества отечественным или зарубежным шедеврам. Добро бы так, однако лидируют пока что вовсе не творения высокого искусства, а детективы, душещипательные дамские романы и прочее бульварное чтиво.
Ну да, по праздникам, по звонким юбилейным датам внезапно спохватываемся, с оттенком гордости перечисляем то Расула Гамзатова, то Кайсына Кулиева, то Мустая Карима, то кого-нибудь ещё из хрестоматийной обоймы. А кто из нынешних на слуху, кого читаем-обсуждаем, выносим на суд критики, на страницы газетных полос? Боюсь, как и всегда, прав Пушкин: мы ленивы и нелюбопытны.
Вот и остаётся перебирать с некоторыми вариациями бесспорные, раскрученные имена, имитируя видимость осведомлённости и заинтересованного участия. А что делать? Старое уже признано, запатентовано. А новое – это вещь в себе, оно хлопотно, сопряжено с риском, требует аналитического чутья, переводческих затрат. Соблазнительно бы, конечно, подискутировать, какие нынче веяния в Сибири или на Северном Кавказе. А командировочные расходы, а стоимость билетов, а проживание в гостиницах, а аренда конференц-залов? И повисает в воздухе вопрос: а что же там совершается в литературе Марий-Эл, или коми, или мордовской?
Недавно прочитал изданную год назад в Ижевске книгу статей Алексея Ермолаева «Заметки непостороннего». Тираж – не падайте в обморок – аж целых триста (сумма прописью) экземпляров. Хочешь не хочешь, а наглядная иллюстрация роли и места современной критики. И её влияния.
Между тем – работа неординарная. Исповедальная, темпераментная. И для автора – итоговая. Прямо-таки живая летопись национальной словесности, полная мытарств эпопея прорыва ранее бесписьменной литературы к читателю. Что ни глава, что ни этап, сплошная череда испытаний и преодолений.
Особенно потрясает история начинавшей на заре двадцатых годов первой удмуртской поэтессы Ашальчи Оки. Её бесхитростными лирическими строками словно бы заговорил сам народ, пронесший сквозь столетия собственный мир чувств, выразительность и гибкость языка. И после этого ошеломительного дебюта – десятилетия молчания. Чудом избежавшая участи своего затравленного наставника Кузебая Герда, Ашальчи Оки жила в непрерывном предчувствии обвинений. Отлучённая от изданий, она переключилась на медицинскую стезю, занималась излечением трахомы, провела всю войну на фронте, в полевых госпиталях. Лишь в пору хрущёвской оттепели попыталась вернуться к исконному призванию, но не успела. Так и осталась ярко промелькнувшим метеором.
Внутренний пафос ермолаевских «Заметок непостороннего» – расшифровка недомолвок и подтекстов, выявление недосказанного, проникновение в обстоятельства, сопровождающие публикацию и неизбежно воздействующие на неё. От поблажек конъюнктуре до сопротивления ей, от инерционных подходов до новаторских, ломающих каноны. На этом насыщенном противоречивыми веяниями фоне становится более зримым, осязаемым реальный вклад в родную литературу, принесённый Ашальчи Оки, Флором Васильевым, Петром Черновым, Геннадием Красильниковым.
Мне кажется, что это чувство исторического контекста на глазах размывается в сегодняшней критике. А жаль. Оно даёт ориентиры, точки отсчёта, объясняет глубокий национальный резонанс произведений того же Кузебая Герда, или кабардинца Али Шогенцукова, или марийца Шкетана, или татарина Галимджана Ибрагимова. Опасаюсь, однако, что эти и другие столь же значимые для разноплеменных культур имена практически выпали из круга общих наших попечений, особенно издательских, оттеснены на дальнюю периферию восприятия.
Как ни прискорбно, мы в сущности отвыкаем рассматривать многонациональную литературу как неотъемлемую составляющую совокупного художественного богатства нашего общества. Разве что номинально, декларативно. Опрометчиво это, и уж точно себе в убыток. Ведь при всей близости магистральных тенденций они неизбежно специфичны на конкретной национальной почве. У каждого народа свой ракурс отношения к прошлому, к традициям, к потоку сегодняшних перемен, к охватившим весь мир глобальным процессам, к городской и сельской цивилизации, к повсеместному наступлению технического прогресса на естественную экологическую среду обитания. Эти различия не отменяют единства, но усложняют, корректируют его, вносят свой поправочный коэффициент, рождая неоднозначный эмоциональный, нравственный, интеллектуальный отклик.
Я лишний раз окунулся в это бесконечное разнообразие подходов, оттенков, настроений, когда принял участие в подготовке прозаического раздела выпускаемой сейчас при содействии нашего журнала «Дружба народов» антологии «Современная литература народов России». Не буду впадать в преувеличения – далеко не все вошедшие в неё повести и рассказы одинаково весомы. И всё же сколько среди них событийных, несущих в себе энергию постижения нынешних проблем личности, общества, народа, исследующих психологические, нравственные коллизии, рождённые меняющей свои ориентиры, озадачивающей коварным хитросплетением истинного и ложного действительностью. При всех издержках отбора перед нами возникает панорама не только манер и стилевых решений, но самих писательских позиций – и эстетических, и гражданственных. Она вдвойне актуальна, потому что на страницах антологии вступают в заочный диалог прозаики, многие из которых, откровенно говоря, далеко не частые гости в столичных изданиях: башкиры Амир Аминев и Роберт Баимов, удмурты Пётр Чернов и Вячеслав Ар-Серги, кабардинка Мадина Хакуашева и алтаец Дибаш Каинчин, якут Николай Лугинов и хант Еремей Айпин. Понятно, что нельзя объять необъятное. Что-то упущено, что-то не вписалось в книжный объём. И тем не менее…
Тем не менее есть, над чем задуматься, что сопоставить. В широте ли, в разброде ли, в распрях, перед нами действительно многонациональная Россия. Разноязыкая, разноликая, пробующая разобраться в самой себе.
Впрочем, многонациональная Россия лишь часть недавнего общесоюзного пространства. За её пределами целая россыпь суверенных государств, ставших либо добрыми, либо строптивыми, заносчивыми соседями.
Только вот какая вещь: политическая география – это одно, а литературная – всё-таки иное. Первая капризна, амбициозна, обидчива, вторая насквозь пронизана привязанностями, взаиморасположением, переводческими контактами.
Политики могут сходиться или расходиться друг с другом, а Грант Матевосян, а Нодар Думбадзе, а Юхан Смуул или Мухтар Ауэзов по-прежнему соседствуют на библиотечной полке. Они создают своё собственное поле притяжения, действующее поверх пограничных или таможенных барьеров. Проще всего иронизировать над ностальгией, побивать её каменьями, однако ирония эта поверхностна. Она не облегчает, а осложняет взаимопонимание.
Совсем свежее впечатление. Читаю новый, ещё в компьютерной распечатке, роман Чингиза Айтматова «Вечная невеста». О чём он? Об иностранцах-киргизах, о затерянных в тянь-шаньской глубинке, впавших в беспросветную нищету аилах? Понятно, что и о них, но ещё больше о нас с вами, о нас сегодняшних, столкнувшихся с вызовом тотальной глобализации, с рыночными деформациями, с бесцеремонным натиском усредняющей, нивелирующей масс-культуры, с растлевающей властью чистогана, превращающего человека в завистливого потребителя.
Читаю роман Абдижамила Нурпеисова «Последний долг». По фабуле – трагедия Аральского моря, оказавшихся на песке прибрежных рыбачьих поселений, а по сути – наше отношение к природе, наше самоубийственное хищничество, наша погоня за эфемерными, мнимыми выгодами, оборачивающаяся преступлением и перед современниками, и перед будущими поколениями. И, кстати, как это сродни написанной в ином ключе, строго документальной, публицистической книге Светланы Алексиевич «Чернобыльская молитва». Человек как жертва поспешного, непросчитанного эксперимента, но и как виновник спровоцированной им же самим экологической катастрофы.
Читаю роман Отара Чиладзе «Годори». Разумеется, Грузия, национальная судьба, разумеется, типичная для писателя эпика, доставшиеся от истории, перетекающие из века в век страсти, порывы, заблуждения, иллюзии. Но не прошедшее, не отшумевшее время, а длящееся. Насыщенное единым током крови, болезненно встряхивающее на каждом очередном ухабе.
Импульсы, исходящие от русской литературы, но вместе с тем импульсы, поступающие к ней от киргиза Чингиза Айтматова, от казаха Абдижамила Нурпеисова, от эстонца Яана Кросса, от узбека Адыла Якубова, от сегодняшних бунтарей, ниспровергателей традиций, от замечательной школы литовского внутреннего монолога или эстонского короткого романа. Это и есть взаимообогащение, реальное, преодолевающее межгосударственные препоны, прокладывающее тропы из вчерашнего дня в настоящее и будущее. В чьих оно интересах? Да в общих – жизненно важных и для маленькой Армении, и для необъятной России.
Конец прошлого столетия помимо прочих невзгод принёс ещё и эту. Не то чтобы разрыв, но явное ослабление, истончение сложившихся межнациональных творческих контактов. Практически сошли на нет переводы с узбекского, таджикского, молдавского и других языков. Даже переводы с украинского или белорусского стали бессистемными, спорадическими, подчас лишёнными вразумительных критериев качества. Словно нас уже ни к чему не обязывает уровень, достигнутый А.Межировым, Д.Самойловым, М.Дудиным, В.Солоухиным, А.Тарковским, Н.Гребневым, Н.Ушаковым. А уж исследование, осмысление динамики литературного процесса в этих регионах некогда единого государства лишь еле-еле теплится. Ни сравнительного анализа, ни сопоставлений – самая бесхитростная информация и та в дефиците. Что тому виной? То ли нищета издательств, то ли бедственное положение «толстых журналов», то ли господство коммерческих критериев, отсекающих всё немодное, как обузу, то ли неразработанность государственных, точнее, межгосударственных стратегий в культуре.
Может быть, только теперь, в начале ХХI века, забрезжили какие-то просветы. Я угадываю их скорее интуитивно, по косвенным признакам – например, по проведению Года той или иной страны, и ещё, в частности, по нарастающему интересу к усилиям «Дружбы народов», по готовности к диалогу, по заинтересованности в наших проектах.
Один за другим на страницах журнала появились целые номера или достаточно репрезентативные блоки произведений, созданные писателями Армении, Грузии, Латвии, Литвы, Азербайджана. Они принесли с собой радость долгожданных встреч и с маститыми мастерами, и с художниками новых поколений: проза Агаси Айвазяна, Ваграма Мартиросяна, Отара Чиладзе, Афаг Масуд, Ундине Радзявичуте, поэзия Марцелинюса Мартинайтиса, Шоты Нишнианидзе, Сильвы Капутикян, Кнута Скуиниекса, Фикрета Годжи, публицистические размышления Казимеры Прунскене и критические – Альгимантаса Бучиса.
По нынешнему статусу – ближнее зарубежье, ведомство закордонных дел. Но как ни соблюдай неизбежный дипломатический этикет, а что-то слышится родное. Совместно пережитое. И переживаемое. А как иначе, если герои романа Ваграма Мартиросяна «Оползни» устремляются на заработки в Россию, если бывший стоматолог из рассказа Мамеда Оруджа «Лебедь на асфальте», подобно своим московским сверстникам, вынужден промышлять частным извозом, если радиожурналистка из повести Ундине Радзявичуте «Strekaza» в момент тяжёлой депрессии приходит за участием к своему русскому соседу Топорову. Так соприкасаются судьбы, психологические коллизии, поиски смысла бытия.
А Россия, как и прежде, остаётся полюсом притяжения. В том числе и для новых государств, для их культур. Такая уж ей выпала миссия – соединять. От блистательных русских переводов тянутся тропинки к Навои и Хафизу, Абаю и Туманяну, Лесе Украинке и Райнису. Самое плёвое дело под флагом коммерции или политики дать им зарасти. Только зачем? Вопрос к тем, кто слышит.Леонид ТЕРАКОПЯН