Словесность вместо литературы

№ 2013 / 42, 23.02.2015

С 2013 года в старших классах предполагают ввести единый предмет «Русский язык и литература». Слияние двух прежде раздельных учебных предметов имеет и свои плюсы, и свои минусы. Протестные вопли о крушении культуры и самой личности школьника

О новой дисциплине в школе

С 2013 года в старших классах предполагают ввести единый предмет «Русский язык и литература». Слияние двух прежде раздельных учебных предметов имеет и свои плюсы, и свои минусы. Протестные вопли о крушении культуры и самой личности школьника в условиях принятого ФГОСа (фед. гос. образовательный стандарт) ни к чему не привели, мнение же разработчиков стандарта выглядит весьма туманным, поэтому есть смысл несколько отстранённо взглянуть на проблему.

Будем исходить из того, что заголовок курса предполагает преподавание литературы исключительно как изучение языка литературы.

Прежде всего, это очень серьёзный, исторически обусловленный перелом (если только всё состоится к 2020 году): в отечественной школе циклически сменяют друг друга два приоритета – формализм и идейность. В начале XIX века господствовал уваровский классицизм, на смену которому адмирал А.С. Шишков, министр, привёл славянскую идею, потом было время идейных «реалистов», почти «демократов», с 1870-х, особенно с реформой 1891 года и до Октября образование вновь стало классическим, и это было преобладание формального метода, советская школа в словесности видела именно борьбу идей, и, собственно, здесь-то возникает выделение истории литературы в отдельный учебный предмет, решающий главным образом вопросы идейного воспитания. Слияние в виде «русской словесности» носит явные черты формального подхода к литературе как к опыту поэтики.

Формализм давно уже стучится в двери школы, а это, как мы видели, свойственно периодам консерватизма в образовательной политике. Лет уже почти 150 назад известный деятель образования П.Ф. Каптерев заметил, что тут играет роль «политика, стремление насадить и укрепить в юношестве благонадёжное политическое настроение – причина издавна и до сих пор решающая у нас педагогические вопросы». Время перемен сменяется периодом консерватизма, потом снова, и это – закономерность, нравится нам она или нет. Забавно, что внутри цикла всегда есть иллюзия незыблемости, но всякому овощу своё время, за консерватизмом неизбежно придёт революционность и наоборот. Школа всё это иногда успевает отразить.

Поставленный ФГОСом в центр образовательно-воспитательного дела «портрет выпускника школы» (п. 5) показательно лоялен – в точном смысле этого слова, лояльность стала главной целью образования в России. Идейная же сторона русской классики решительно и принципиально нелояльна и просто вызывающе не совпадает с нынешними веяниями: герой нашего времени абсолютно несозвучен ей, скорее, презираем ею. Это примерно то же, что толковать «Горе от ума» Молчалину, Загорецкому и Скалозубу… Лояльные герои кончились в эпоху «Фелицы», потом все – бунтовщики хуже Пугачёва (может, только Макар Девушкин лоялен). Поэтому постепенно сокращаются пресловутые часы на литературу, и вот настало время заняться чистой поэтикой, «техникой» вместо идейных разборов.

Включение литературы исключительно в область изучения языка выглядит вполне беспристрастным и приемлемым для всех. Думаю, это должно сильно выручить учителей, облегчить профессиональные муки: им не придётся толковать о смыслах жизни, а надо будет заниматься структурой текстов. К сожалению, толкование смысла изрядно себя дискредитировало в последнее время нелепым произволом толкователей (не исключая и учителей, и критиков) и теперь получает по заслугам: лучше заняться языком «Евгения Онегина», чем убеждать, что Татьяна станет любовницей Онегина, или пройдёт путь декабристки…

Интересы языка, видимо, будут определяющими в новом предмете российской школы XXI века. Как это ни странно, литература потерпела поражение и возвращается в сферу словесности, если, конечно, на практике дело не дойдёт до такого рода синтеза, что, мол, пол-урока будем говорить о философии Достоевского, а вторую половину – про обособление деепричастий (как в шутку грозят учителя на одном из сайтов). Действительно, нет ничего лучше, чем объяснить даже орфографию и пунктуацию на живых примерах из классики, с учётом авторского стиля: допустим, я привык разъяснять уточнительные, присоединительные, пояснительные конструкции на примерах из «Горя от ума». А вот умеем ли мы говорить о философии Достоевского, как наверняка умеем описать деепричастия?

Надо прямо признать, что разговор о литературе на достойном её духовном уровне не только не доступен для рядового учителя, но и не может быть профессиональным требованием к нему: это удел редких натур, с природным талантом и богатым жизненным опытом. В сети легко найти поучительное в этом смысле сравнение двух учебников по части толкования драматургии А.Н. Островского: содержательный, сильный анализ в древнем учебнике А.А. Зерчанинова и Д.Я. Райхина 1930–60-х годов и нынешнее беспомощное представление в учебнике В.Я. Коровиной. Ну, так надо быть Зерчаниновым, Райхиным или их третьим, редко упоминаемым, соавтором В.И. Стражевым, поэтом символистской эпохи, чтоб убедительно писать о литературе, да ещё надо иметь прочное идейное убеждение советского времени, да ещё мощную опору на опыт русской критики (и В.Г. Белинского, к которому современный литератор боится подступиться, – в первом ряду). Лично помню, как Давид Райхин был убедителен на уроке: ровесник двадцатого века, мудрый, яркий человек, живший в эпоху Маяковского и Горького, прошедший Великую Отечественную… Но даже ему было очень нелегко, когда речь касалась именно идеалов, а не поэтического разбора, где он тоже был мастер.

Непосредственное слово учителя пока ещё мало фиксируется и поддаётся оценке (хотя есть опыт видеоуроков), но мне не раз приходилось писать о содержании наших учебников литературы, где о выдающихся явлениях говорится так убого, уродливо и ложно, что лучше не говорить вовсе. Собственно, если бы уроки литературы (или учебники и программы) были бы так ценимы народом, никому бы и в голову не пришло трогать священный предмет и посягать на литературоцентричность. Кризис есть кризис…

Понимание литературы только выигрывает от того, что будет привязано к истории и философии Слова как феномена культуры. Полноценный же формальный анализ неотделим от содержания, смысла произведения, только требует строгости и полноты восприятия, да к тому же убирает излишний пропагандистский пафос. Без привлечения большого объёма лингвистического материала смысл произведений русской классики оказывается не освоенным, ведь мы имеем дело с произведениями уже двухсотлетней давности, которые становятся предметом герменевтического комментария.

Разумеется, здесь могут быть и свои издержки и выходки в сторону житейского или, если угодно, «нравственного» разбора, но это капризы исполнителя, а не метод: так, скажем, лингвистический по большей части комментарий В.В. Набокова к «Евгению Онегину» венчает убеждение, что Татьяна изменит-таки мужу, у которого ко всем бедам автор «Лолиты» ещё и ампутировал руку… Ну, Набоков и русская школа – вещи несовместные… В романе «Мелкий бес» Ф.К. Сологуба есть прекрасный пример такого анекдотического толкования на уроке русской словесности в период самого консервативного гимназического уклада: наш коллега А.Б. Передонов задумался на уроке о пушкинском стихе «с своей волчихою голодной выходит не дорогу волк», видит здесь аллегорию, которую толкует так, что, мол, женщина всегда ниже мужчины должна быть: волк сытый, а она голодная… На уроках у Передонова всегда царил смех… Было это в 1903-м примерно году…

Так что дисциплина «Русский язык и литература» устанавливает однозначный критерий: о литературе – в аспекте языкового анализа, а не житейских соображений.

Да, «новый» предмет многие видят под именем «Русская словесность», в чём есть свои привлекательные черты. Едва ли, правда, это будет одноимённый курс, уже вошедший в школу в основном стараниями А.И. Горшкова, профессора Литературного института имени М.Горького, выдающегося лингвиста, историка языка. А.И. Горшков с начала 1990-х годов настойчиво продвигал свою программу, выпустил содержательные учебные пособия, но его подход носит чисто языковой характер, это тонкий и необходимый разбор поэтики с рассмотрением выдающихся примеров из литературы, а никак не история литературы. Старейшина нашей филологии подчёркивает и свою обращённость к опыту дооктябрьской гимназии, где курс имел именно такое название (в позднем варианте – через точку: «Русский язык. Словесность»).

Гимназические, а тем более училищные программы XIX века и не предполагали систематического знакомства с историей русской литературы, а были направлены на развитие языковых навыков учащихся. Долгое время в гимназиях литературный материал был ограничен гоголевским периодом, даже в конце века уже признанный мировым гением Достоевский был рекомендован только рассказом «Мужик Марей», да ещё, кажется, «Хозяйкой». Такое сейчас невозможно.

Следует только использовать переломный момент, чтоб очистить нынешнюю школу от всякого литературного мусора, который нанесли под видом обновления или знакомства с современной литературой (иногда – не современной, но как бы экстравагантной: так, В.В. Агеносов с какой-то целью даже привлёк в учебник матерного Ив. Баркова и всякие пакости вроде стиха «люблю беременных мужчин»). Основой курса могут быть только действительные шедевры словесного искусства, убогим в языковом отношении текстам не должно быть места в курсе, где в первом ряду указан «Русский язык». Специалисты справедливо возмущаются, когда в школу тащат Пелевина, Рубину или Улицкую и др., у которых есть описания то наркотиков, то какой-то физиологии, но дело тут решается проще: эти тексты просто не являются произведениями литературы как рода искусства, там нет никакого предмета для языкового разбора.

А.И. Горшков, отдавая дань заслуженного уважения гимназическим учебникам по русской словесности, разбирает, например, учебник Ив. Белоруссова, выдержавший более 30 изданий, который вкупе с хрестоматией Галахова был одним из самых популярных. Здесь вполне изложена поэтика, но нет никакого системного изложения истории литературы, хотя разборы ведутся на великолепных примерах – от былин, сказок, летописей до Пушкина и Гоголя. Это великолепная школа языка и объём привлечённого материала велик, так, из Гоголя взята даже «Авторская исповедь». Причём есть и примеры из зарубежной классики в лучших переводах (Гомер, Шекспир). Вроде бы нет истории литературы как таковой, а знакомство с искусством слова происходило вполне широкое, идеология литературы не разбирается, но ведь всё равно усваивается: искусство способно говорить и само за себя, без посредников, в XIX столетии это лучше понимали и знакомству с текстом отдавали ведущую роль по сравнению с ролью комментатора.

На примере простого учебника Ив. Белоруссова видно, что поэтика привлекает и содержание, но как бы без пропаганды идей. Так, «Ревизор» представлен лишь как образец комедии, но к нему дано следующее задание: «Прочитать комедию и рассказать содержание ея в классе. Какое главное лицо комедии? В чём состоит единство действия? Каковы характеры и цели действующих лиц? В чём состоит борьба их? Какая развязка?». К началу XX-го века всё больше появлялось пособий, содержащих определённую оценочную и злободневную тенденцию в интерпретации истории литературы, и такой опыт часто вызывал разочарование из-за прямолинейности и упрощений.

В чём полезен новый ФГОС и в чём он возвращает к прежнему опыту «Русской словесности», так это в чётком требовании развития у учащихся навыков высказывания (п. 9.1: «сформированность умений написания текстов по различным темам на русском и родном (нерусском) языках и по изученной проблематике на иностранном языке, в том числе демонстрирующих творческие способности обучающихся»; едва ли не впервые ставится задача по овладению навыками редактирования, п. 9.1.1.6). Здесь у литературы особая роль: не только образец высказывания, школа речи, но и отличный повод для высказывания. Совершенно естественным будет привлечение опыта и литературной критики – для школы по части риторики. Будем иметь в виду, что дооктябрьский школьный опыт, где навыкам высказывания уделялось громадное внимание, привёл к появлению золотого века русской литературы, к классике!

Сопротивление новому веянию вполне понятно из простых соображений, что новая дисциплина требует перестройки привычных материалов, исключения скопившихся за последние двадцать лет школьных учебников, изданных миллионными тиражами, но в нашем понимании такой поворот в стандарте – это историческая неизбежность, которую надо осмыслить и извлечь из неё максимум пользы, ведь можно же извлечь пользу даже из ЕГЭ, а здесь дело гораздо серьёзнее…

Антон АНИКИН,
Кандидат филологических наук