Муки мифотворчества

№ 2013 / 44, 23.02.2015

Году в 2006-м или даже в 2005-м со мной случилась одна невероятнейшая история, о которой я никогда никому не рассказывала.

ИЛИ ИСТОРИЯ В ПИСЬМАХ, СТИХАХ И РАЗГОВОРАХ

N.B. Этот текст был написан и разослан узкому кругу причастных людей и изданий в начале октября 2013 г. – до выхода в эфир передачи Соломона Волкова «Диалоги…»

Году в 2006-м или даже в 2005-м со мной случилась одна невероятнейшая история, о которой я никогда никому не рассказывала.

А не рассказывала я о ней никому и никогда, потому что папа и мама однажды объяснили мне, что чужие обстоятельства, коим ты оказался невольным свидетелем, не могут служить темой досужих баек и разговоров, даже если оно есть курьёз прелюбопытнейший.

Но в сентябре 2009-го я всё же написала об этой истории Дмитрию Антоновичу Сухареву:

«…Дмитрий Антонович, в письме к А.Ч. Вы упоминаете имя Александра Петровича Межирова… Я не берусь читать между строк, но не могу удержаться, чтобы не рассказать именно Вам об одном невероятнейшем случае, о котором я в своё время рассказала только одному человеку – и то только потому, что надо было выплеснуть потрясение, а с тех пор – никому.

Одно время, здесь в Англии, я занималась телефонными переводами. Это такая синекура, когда ты сидишь дома, а тебе идут звонки – со всего мира, самые непредсказуемые: от спасения тонущих в море кораблей до «ваша жена не проснулась после наркоза, мы очень сожалеем»….

Одновременно на линии сидят десятки русских переводчиков. Шанс прямого попадания – один на не знаю сколько тысяч. Но на то оно и прямое попадание, чтобы иногда срабатывать.

Снимаю трубку, на линии Нью-Йоркский госпиталь: у нас русскоговорящий пациент, нам нужно задать ему несколько вопросов. Начали с дежурных вопросов:

– Ваше имя?

– Александр

– Фамилия?

– Межиров…

Я теряю дар речи – как русской, так и английской.

– Простите, – говорю, – Вы Александр ПЕТРОВИЧ Межиров?

– Да, да, – говорит, – Александр Петрович…

Ощущение нереальности происходящего. Вместо того, чтобы переводить вопрос «Ваше вероисповедание?», спрашиваю:

– Вы тот А.П. Межиров, который «Артиллерия бьёт по своим?»

– Да, да, это я…

А потом, по ходу разговора:

– Вот чего они меня все бросили? Хорошо бы, если бы Женя Евтушенко ко мне заехал, а то ведь он и не знает, что я здесь…

Естественно, что через секунду после этого разговора я уже набирала номер ЕАЕ, но это уже совершенно другая история…».

Александр Петрович говорил тихим и очень грустным голосом, но эти его слова: «Вот чего они меня все бросили?» прозвучали как многоголосье стариков всех времён и народов, и моим немедленным порывом было разыскать Евтушенко, дать ему координаты этого госпиталя и сделать всё, что от меня зависело, чтобы Александр Петрович Межиров не чувствовал себя брошенным. Что я и сделала. Позвонила Евгению Александровичу, рассказала ему во всех подробностях о том, как мы поговорили с Александром Петровичем, какой грустный был у него голос, и как он сетовал на то, что «все его бросили»…

Вот, казалось бы, и всё.

Шли годы. Смеркалось. И однажды досмеркалось до того, что в «Литературной газете» я увидела вот такое стихотворение Евгения Александровича Евтушенко:

АЛЕКСАНДР МЕЖИРОВ Потерялся во Нью-Йорке Саша Межиров Он свой адрес, имя позабыл. Только слово у него в бреду пробрезживало: «Евтушенко». Ну а я не пособил. И когда медсёстры иззвонились, спрашивая, что за слово и какой это язык, не нью-йоркская, а лондонская справочная догадалась – русский! – в тот же миг. И дежурной русской трубку передали – и она сквозь бред по слогу первому заиканье Саши поняла, – слава богу, девочка московская, поэтесса Катенька Горбовская, на дежурстве в Лондоне была, через спутник в звёздной высоте еле разгадав звук: «евт-т-т». Помогло и то, что в мире мешаном так мог заикаться только Межиров. Жаль, что главную напасть мы не сломили – все спасенья – временные в мире. («ЛГ» № 52, 2010-12-22)

Я тогда только тихо охнула. Тихо-тихо, практически молча. Разве что, когда разные люди стали у меня приватно интересоваться по поводу сути излагаемых в этом стихотворении событий, я им эту суть объясняла – также приватно, уповая на то, что публикация, как водится, канет в небытие, и ситуация сама себя исчерпает, сойдя на нет.

А потом прошёл ещё год. И очень удивилась я, получив ссылку на эфир радиопередачи «В начале было слово. Антология русской поэзии» от 3-го сентября 2011-го года, которую ведёт Е.А. Евтушенко. То есть удивилась я не тому, что мне прислали эту ссылку, а тому, что я там услышала. А услышала я там голос Евгения Александровича Евтушенко, который говорил следующее:

«Катя однажды позвонила мне в Соединённые Штаты и рассказала потрясающую историю, которая с ней произошла. <…> ей позвонили и соединили её с человеком, который находился в состоянии самопотери, что ли, в Нью-Йорке. Он не мог объяснить, как его фамилия, кто он такой, повторял всё время одно слово: «Евтушенко, Евтушенко». И она тогда вслушалась в его голос, сразу поняла, что этот человек, очевидно, связан с поэзией, и по характерному заиканию, особенно характерному для очень известного нашего поэта, Александра Межирова, она поняла, что это и есть он. Александру Петровичу было тогда много лет, это было незадолго до его сожалетельной для нас кончины. Так она рассказала мне о том, как моего друга и учителя она определила по тому, что он называл как код, если вы хотите, моё имя» <sic!>.

Я слушала эту, уже явно обкатанную неоднократными публичными повторениями историю, в которой прекрасный Александр Петрович Межиров изображался впавшим в беспамятство идиотом, а я – ещё большей идиоткой, и чуть не плакала оттого, что столь нежно любимый мной Евгений Александрович Евтушенко вот так, непонятно зачем, за ради эстрадного номера, превратил это маленькое светлое чудо в анекдот. А ведь для меня эти несколько минут разговора с Александром Петровичем значили очень много…

Регламент телефонного перевода не предусматривает личного общения переводчика с пациентом, но я сказала врачу, что знаю этого человека и попросила разрешения на пару слов вне медицинского протокола. И Межиров – такой вдруг близкий этим своим тихим голосом, этой до боли родной московской интеллигентностью, столь дивный и столь приятный в общении… Это чудо потом жило во мне ещё несколько дней. И осталось на всю жизнь.

Мне стоило большого труда дослушать ту радиопередачу. Ещё большего труда мне стоило уговорить себя, что Евгений Александрович делает это потому, что он думает, что так будет интереснее. Очень хотелось всех любить. Очень не хотелось ни на кого обижаться. Но сердце всё равно разрывалось от чувства несправедливости и утраченной правды. И очень было обидно за память об этом тихом интеллигентном голосе прекрасного и достойного человека.

Но кто посмеет посягнуть на право художественно вымысла Художника? «Я художник, я так вижу» – это всё равно что «Отче наш, иже еси на небеси»: ни прибавить, ни убавить, не возразить…

Но, к сожалению, там, где Художник, там поблизости всегда найдётся либо «биограф», либо досужий сплетник, либо и то, и другое в одном лице. И в один прекрасный момент это оказавшееся рядом «и то, и другое в одном лице» начинает сочинять истории, которые помещает в книги и называет «биографией Художника», потому что оно считает себя биографом и летописцем. Оно, это «и то, и другое в одном лице», черпает свой «исторический материал» из тех литературных текстов, которые Художник сочиняет, и из тех эстрадных номеров, с которыми Художник выступает. И при этом оно никогда не даёт себе труда не только задуматься о правдоподобности того, о чём пишет, но, хотя бы для очистки совести, как учили (при условии, что учили, конечно), проверить достоверность тех чудесностей, которые они на правах летописца заносят на скрижали истории и шаловливыми своими ручонками превращают в факт не только биографии своего героя, но и в факт биографии всех тех, кого это так или иначе касается.

О чём я? Да о безответственности, о профессиональной нечистоплотности, а если более конкретно, то вот об этой книжке г-на Фаликова, фрагмент из которой он опубликовал в «Новых Известиях» от 27-го сентября 2013 г., приурочив эту публикацию к 90-летнему юбилею Александра Петровича Межирова. В редакционной врезке к статье читаем:

«Новые Известия» уже представляли 30 апреля этого года книгу Ильи Фаликова «Евтушенко. Love story», которая готовится к выходу в свет в серии «ЖЗЛ: Биография продолжается…».< …> Поводом же к нынешней публикации послужил другой юбилей, выпавший на 26 сентября, – 90-летие евтушенковского учителя Александра Межирова. Об их непростых, но плодотворных отношениях рассказывается в книге о Евгении Евтушенко, отрывок из которой мы и предлагаем сегодня нашим читателям.»

И вот что мы читаем в приводимом далее фрагменте из этой книги Ильи Фаликова:

«Однажды в Нью-Йорке с престарелым поэтом, не знающим английского языка, случилось происшествие: ушёл из дому, заблудился, забыл, кто он таков. Он помнил и произносил только имя Евтушенко. Когда, прибегнув к телефонной справочной, стали устанавливать личность неизвестного, его опознала лондонская телефонистка Катя Горбовская, русская поэтесса, по имени Евтушенко и характерному заиканию. Евтушенко зарифмовал эту грустную историю («Александр Межиров», 2010).

<…>

Пароль? Евтушенко. Единственная зацепка в пропасти немоты». [sic!]

Вы что подчеркнули там наверху в подзаголовке? У меня лично подчёркнуто «история в письмах». Поэтому дальше эту историю вам расскажут письма, ибо случилась у меня с господином Фаликовым по сему поводу прелюбопытнейшая переписка. Чем прелюбопытнейшая? Смотря на что вы обратите внимание. Я лично обратила внимание на расслабленное отношение к фактам со стороны человека, который издаёт книги биографического толка. И ещё на то, как он с чувством собственной профессиональной правоты признаётся, что черпает биографические факты из стихотворных текстов, а будучи поставленным перед лицом фактов реальных, не находит в себе смелости сказать своим читателям, что ненароком ввёл их в заблуждение. И при этом совершенно не понимает разницы между «собственностью художника» и ответственностью публициста.

Но лучше один раз увидеть своими глазами, чем сто раз услышать в моём пересказе. Поэтому, пользуясь разрешением г-на Фаликова предать гласности его послания ко мне, я дала сама себе разрешение предать гласности мои послания к нему и предлагаю сей праздник души вниманию всех любителей читать чужие письма:

И.Ф. – Е.Г.:

Спасибо, уважаемая Екатерина, за быструю реакцию на зов Дмитрия Антоновича (Сухарева – прим.Е.Г.). Сюжет беспамятности Межирова – «собственность художника» (как говорят в изобразительном искусстве), то есть нашего исключительного Евгения Александровича. Биограф (в данном случае я) верит герою на слово. Евтушенко – ученик Межирова и в области мифотворчества тоже. Ничего постыдного в этом сюжете нет, никто там ни лжец, ни дезинформатор, ни претендент на особую роль в мировой истории.

Всё проще. Допущена неточность, её легко исправить. Если вы не возражаете, я сделаю это в книге о Евтушенко. На это может уйти полтора абзаца: цитата из вашего письма Сухареву и мой комментарий на сей счёт.

Всё станет на свои места.

Ясно, что книгу прочтут не все. Возьмите да поместите это моё письмо в своём ЖЖ.

Будьте добры, повторите свою мобильность и по отношению ко мне: книга на ходу, надо всё сделать побыстрей.

Всего доброго.

Илья Фаликов.

Е.Г – И.Ф.:

Уважаемый Илья Зиновьевич, я не вовсе говорю о том, что в попытке выдумывать несуществующее беспамятство достойного человека и при этом ссылаться на другого человека как на первоисточник есть элемент, как Вы сказали, лжи или дезинформации, хотя это зависит от того, что считать ложью и дезинформацией…

<…> В своей публикации Вы ссылались на реальное имя реального человека – т.н. «Кати Горбовской». Я очень легко находима в сети и всегда оперативно отвечаю людям, когда они обращаются ко мне, чтобы перепроверить ту или иную информацию. Как я уже сказала и в своём письме от 2009-го года, и в последующих публикациях, Александр Петрович поступил в госпиталь на очередное обследованиелечение, находясь в полном уме и трезвой памяти, у меня с ним состоялся вполне конкретный разговор, в котором он посетовал на то, что все его бросили, даже Евтушенко, после чего я позвонила ЕАЕ и рассказала ему об этом, упомянув, что Александр Петрович посетовал на свою заброшенность и был бы рад, если бы ЕАЕ о нём вспомнил.

Я уже сказала, я не считаю возможным, чтобы на меня ссылались как на первоисточник при сотворении мифотворчества. Я в эти игры не играю. Ваша статья в «Новых Известиях» рассчитана на несколько иной читательский контингент, нежели мой ЖЖ, поэтому, исправить допущенную неточность по ВСЕМ ФАКТАМ будет уместнее там, где эти «неточности» были опубликованы, тем более, что исправлять неточности – это святое право и привилегия тех, кто их допустил.

А что касается цитирования моего письма в книге – то да, конечно. Только пришлите мне, пожалуйста, глянуть перед отправкой в печать, если не затруднит.

С уважением,

Екатерина Горбовская

Но увы, Илья Зиновьевич, признав, что «допустил неточность», тем не менее наотрез отказался исправить её публично. Выбор между долгом публициста по отношению к читателям и хорошей миной при плохой игре был сделан быстро и безболезненно: «Шуметь попусту я не намерен», сказал Илья Зиновьевич в ответном письме, но пообещал тихонечко без шума и пыли убрать этот эпизод из книги.

«Сколь мил этот Фаликов», подумала я и написала ему о том, сколь он мил. Но отправлять ему это письмо не стала: я такие письма никогда под горячую руку не отправляю. А потом, уже не под горячую руку, решила, что, если господин Фаликов «шуметь попусту не намерен», то кто-то должен сделать это за него. А посему, да будет оно моим открытым письмом господину соврамши.

Итак, открытое письмо. Ну, или что-то типа того:

«Что вам сказать, уважаемый Илья Зиновьевич?

Насколько я понимаю, теперь после Вашего отказа дать опровержение опубликованной Вами непроверенной ложной информации, оскорбляющей образ одного из достойнейших людей нашей литературы, никто мне не помешает дать это опровержение самой с использованием фрагментов нашей с Вами переписки, включая и то Ваше письмо, которое Вы столь любезно попросили меня опубликовать в моём блоге в качестве Вашего опровержения того, что Вы опубликовали в «Новых Известиях».

Ваше предложение тихонько убрать этот эпизод из книги, после того как Вы обнародовали его на страницах газеты, имеющей миллионную аудиторию, звучит, мягко говоря, непрофессионально. Увы, теперь это уже не вопрос Вашей личной гигиены. Вы опубликовали непроверенный материал, искажающий правду и биографию человека, ссылаясь при этом на меня как на первоисточник. На что Вам было указано в первые же часы после выхода публикации. Вы отказались извиниться перед Вашими читателями за то, что, сами того не желая, ввели их в заблуждение. Вы отказались дать публичное опровержение дабы, как Вы сказали, «не шуметь попусту», но при этом выразили намерение убрать этот эпизод из книги, от греха подальше. Я тоже не люблю «шуметь попусту», но имея несколько отличные от Ваших представления о профессиональной этике, не считаю возможным оставлять Ваших читателей и поклонников Александра Петровича Межирова, чтущих его память, в той растерянности, в которую Вы их повергли Вашим претендующим на биографическую достоверность рассказом о его невменяемости, косвенно ссылаясь при этом на меня как на первоисточник…»

Дальше мне уже ничего объяснять господину Фаликову не хотелось, поэтому письмо так и осталось незаконченным. Незаконченное открытое письмо. А почему бы и нет? Тем более, что слов и так уже явный перебор.

Стихами я когда-то сказала это намного короче:

Нас живых поменяют на мёртвых, Нашу сказку расскажут не так Незнакомые люди в двубортных, Неприятных для нас пиджаках. Наши дети родят наших внуков, И на Землю опустится день. Самых лучших сыграет Безруков. Вот такая, товарищи, хрень…

P.S. Я очень сожалею, что своим отказом дать опровержение изложенных им в статье «неточностей», господин Фаликов вынудил меня написать этот текст.

Екатерина ГОРБОВСКАЯ