«1993» Сергея Шаргунова на фоне «русской весны»

№ 2014 / 13, 23.02.2015

Когда я начинал читать роман Сергея Шаргунова «1993», надо сказать, во мне жила изрядная доля скепсиса. И не потому, что сомневался в его таланте.

Когда я начинал читать роман Сергея Шаргунова «1993», надо сказать, во мне жила изрядная доля скепсиса. И не потому, что сомневался в его таланте. Шаргунов давно уже всё всем доказал. Просто мне казалось, что для его дарования, для его лет более органичен небольшой, «европейский» по объёму роман, предельно сконцентрированный на эмоциональной гамме, вертикально, стремительно и без разбега взлетающий к смысловым кульминациям и заставляющий читателя мыслить с такой же скоростью. А тут объём, тут тема… Самому автору во время трагических событий 1993 года было 13 лет. Это настораживало. Автобиографических впечатлений для запала точно не хватит. У детей другие глаза. А времени для объективного анализа прошло ещё не так много, не создано ещё должной документальной базы, да и этот год вымарывали из исторической памяти довольно рьяно, в итоге изрядно запутав исторические следы. Как поступит Сергей Шаргунов? Какой подход он выберет к раскрываемой теме?

Сразу же скажу, что «1993» – творческая удача. Это отмечают критики всех эстетических ракурсов. Не стану пускаться в перепляс литературоведческих комплиментов, хотя текст их более чем заслуживает. Хотелось бы поговорить об этом произведении с точки зрения тайны литературы. Ведь мы уже стали забывать о ней как о таковой, не замечать её, углубляясь в формат, серийность, актуальность и т. д. А ведь главное, что привлекает читателя, эта некая сюжетно-культурологическая загадка, которую необходимо разгадывать с каждой перевёрнутой страницей. Есть ли она в романе Сергея Шаргунова «1993», или это просто отменно выполненная литературная работа?

Начнём с названия. Оно, как ни крути, определяет некоторую сюжетную зависимость, определяет главную, временную кульминацию. Ещё не успев толком открыть книгу, читатель уже настроен на то, что речь пойдёт об октябрьских событиях в той, давней Москве 1993, Москве без массового интернета, почти без сотовой связи, но наполненной многообразными потоками человеческих энергий возмущения, ненависти, убеждённости, отчаянья. Москве, населённой нами тогдашними.

Я помню, как сейчас, себя двадцатилетнего в ту пору, глядящего на романтически красочно остывающее осеннее солнце, мечтающего о любви и совершенно не осознающего, что в моём городе сейчас развязывается один из главнейших исторических узлов ушедшего века.

С первой страницы я настраиваю себя на эту же тональность, на себя той поры, но Шаргунов сбивает меня с толку. Он описывает события нынешние, события «болотные», и заставляет меня проводить ту параллель, которая кажется мне натянутой. Протесты нынешние имеют совсем другие причины, чем те, 1993 года. Заставлять-то заставляет, но как-то не очень настойчиво, а потом и вовсе оставляет эту затею, бросая меня на двадцать лет назад, но не в лихой октябрь, а в начало лета, под колёса сгоревших на Дмитровке троллейбусов, в которых, как выясняется, сгорела мачеха жены главного героя, о котором толком ещё ничего неизвестно. С одной стороны – композиционная путаница. С другой стороны – близко к жизни. Я абсолютно убеждён, что время пресловутой замотивированности в литературе ушло безвозвратно. Человеческие поступки в постиндустриальную эпоху – это сумма тысячи информационных и эмоциональных векторов, и задача реалиста – проследить и выявить их. Шаргунов верен тому реализму, к которому мы ещё не привыкли. Реализму не умственному, а интуитивному. И ключевая цель в его методе – не показать героя таким, каким он необходим автору для цельной картины, а пристально проследить за ним как за живым человеком. И чем больше автор увлечён этой «сюжетной слежкой», тем интереснее читателю, тем больше он проникается тайной жизни, литературы – их мистического сочетания.

В «болотном» прологе герой упоминает о своём деде – и после этого надолго исчезает из повествования за стёклами милицейской машины. Далее начинается сага о сантехнике Викторе Брянцеве. Слово «сага» я употребляю без всякой иронии.

Шаргунов с первых же глав, связанных с Брянцевым, начинает оправдывать подзаголовок романа «Семейный портрет на фоне горящего дома». Где-то в подсознании остаётся ещё не известный дед, для которого, со слов внука, много значило начало улицы Якиманка, но Виктор Брянцев никак на деда не тянет, ни по возрасту, ни по описываемым местам его бытования. Однако недоумения по этому поводу быстро рассеиваются. Жизнь и судьба Виктора Брянцева разворачивается перед нами как захватывающее кино. Первая треть повествования – это усложнённая экспозиция, где читателю рассказывается, неспешно, со вкусом к деталям, о жизни героев: Виктора Брянцева, его супруги Елены, людей из их неперенасыщенного житейского ореола до 1993 года.

Скажете, при чём здесь тайна? Всё вполне обыденно, даже архаично. Но спросим себя, почему Шаргунов выбрал именно этого человека, не вполне героического по своему типу поведения и судьбы, вывел на первый план повествования? Зачем заставляет нас так подробно проникаться нехитрыми зигзагами его судьбы?

Ведь всё время, пока знакомишься с юностью, молодостью, началом зрелости героев, с их первыми опытами во всех областях жизни, удивляешься их неумелости, и особенно тому, как эта неумелость с годами превращается в духовную окаменелость, мешающую супругам, прожившим вместе почти два десятилетия, по-настоящему быть единым целым.

Иногда я ловил себя на мысли, что автор намеренно выбирает отстранённо-объективный тон, чтобы читатель испытал нечто вроде раздражения от того, как герои скучно и глупо проживают свою жизнь. Но в то же время странным образом привыкаешь и привязываешься к ним, поскольку в подсознании маячит октябрь 1993 года и с каждой главой его приближение всё ощутимей. Чувствуешь, что с героями что-то вот-вот произойдёт. Они всю жизнь проходили мимо истории, и история наконец должна их настигнуть. Но как, как? Шаргунов умело и пропорционально распределяет напряжение по тексту, доводя всё до логичной и сюжетной, и метафизической кульминации. Контрапунктом проходит тема детства и отрочества дочери Брянцевых, Татьяны. Она, её подруги, их первые увлечения даны в ретроспективе на фоне ужасающе раздёрганной действительности начала девяностых. Трагедия тех пятнадцатилетних, очень близких по возрасту к самому автору, описана неброско, но пронзительно. Почти физически ощущаешь, как почва уходит из-под ног русских людей, как сжимается шагреневая кожа национального достоинства. Мне в связи с этим вспомнились строки Александра Твардовского 1969 года:

В случае главной утопии, – В Азии этой, в Европе ли, – Нам-то она не гроза: Пожили, водочки попили, Будет уже за глаза… Жаль, вроде песни той, – деточек, Мальчиков наших да девочек, Всей неоглядной красы… Ранних весенних веточек В капельках первой росы…

Это о них, о юных, ещё не рождённых тогда героях «1993», жалел Твардовский, предчувствуя их роковую участь. Они как поколение преодолеют её в 2014 г., проснувшись и поняв, что мольбы о жизни в великой стране услышаны. Но это уже другая история. Когда «1993» писался, она ещё была лишь в мольбах. Но при этом, ещё не случившаяся, она имеет к роману прямое отношение. Попробую объяснить, почему…

Дело в том, что через всё творчество Шаргунова постоянным лейтмотивом проходит тема революционного максимализма юных как способа самоидентификации. Если я не буду революционером, не буду выступать против чего бы то ни было, меня никто не заметит. Такова логика многих его персонажей, в том числе и автобиографических. В «1993» автор исследует этот самый революционный феномен в человеке зрелом, достигшем зенита жизни, и оценивающем, сколь долог и утомителен будет путь с ярмарки. Его бунт против действительности связан не с его политической позицией, а с теми самыми окаменелостями внутренней жизни, выросшими из рутины, из нехватки подвига, из отнятой героической истории. А эти отвратительные наросты можно срезать только очень острым духовным ножом, который держит твёрдая рука и который направляется острым зрением. У бунта вся эта острота присутствует в наличие и даже в избытке. И вот, пропитавшись этой остротой, дарящей привкус надежды, герой идёт к Белому Дому, на Якиманку, в начало шествия к правде.

И эту правду он находит в смерти, в смерти за идею, идею быть человеком, а не рабом обстоятельств. В этом одна из главных художественных парадигм романа, главная его тайна. Когда Виктор Брянцев умирает, нас осеняет: все сюжетные линии сплелись, он и есть тот самый дедушка, о котором вспоминает в самом начале юный бунтарь.

Через двадцать лет после его смерти русская пассионарность проявилась в Крыму, в таких же безмерно уставших от малодушия людях, которые преодолели себя, свой страх и изменили мир и геополитически, и морально. Такие люди интересны писателю Шаргунову. В них он видит главную тайну бытия, в их неосознанной внешней неизбранности, заменённой на избранность другую, – предназначение изменить мир. В этом творческое провидение Сергея Шаргунова, и сбылось оно спустя всего лишь каких полгода после выхода романа в свет.

Максим ЗАМШЕВ