Светлана ВЛАСОВА: Нужен ли сегодня фольклор?

№ 2014 / 24, 23.02.2015

Только ленивый не отмечает ныне некий подъём в России «патриотических настроений» и небывалую в связи с этим активность властей в области культурной политики. Однако рьяная поддержка патриотически ориентированных  явлений культуры и искусства, забота о национальном достоянии, как водится, (и это тоже многие уже заметили) содержат в себе опасность разного рода перекосов, сомнительного распределения средств и усилий между этими самыми достояниями (или лже-достояниями).

Помнится, когда ещё в 2011 году президент Медведев противопоставил злому национализму созидательную работу с народными традициями, в частности, с фольклором, многие сразу засомневались, не последует ли за этим пропаганда чего-то вроде «Золотого кольца», матрёшек, частушек и тому подобного, что только отвращает от национального колорита людей со вкусом.

О том, что такое настоящий русский фольклор и зачем он может быть нужен современному гражданину нашей страны, мы побеседовали с известным специалистом в этой области — профессиональным этномузыкологом, старшим преподавателем кафедры музыкально-прикладного искусства РАМ им. Гнесиных и руководителем целого ряда живых фольклорно-этнографических студий Светланой Власовой.

 

Светлана ВЛАСОВА

– Светлана Юрьевна, как вы думаете, какое место занимает фольклор в современной культуре? Что такое вообще, по-вашему, русская традиционная музыка?

– Здесь нужно разобраться, что вы понимаете под словами «фольклор», «традиционная музыка». Я могу сказать, как мы, профессиональные этномузыкологи, это понимаем. Точного определения фольклора нет. Есть описательное объяснение, что это некая народная мудрость, которая заключается в песнях, плясках, народном прикладном искусстве, поговорках, сказках и т.п. Всё это через запятую как бы и есть народная мудрость. Однако при внимательном взгляде становится понятно, что в основе фольклорных явлений всегда присутствует некая базовая мировоззренческая платформа (хотя, она, конечно, и сама не остается неизменной, если брать большие исторические периоды), концентрирующая в себе позитивный историко-культурный опыт народа. Это принято ещё называть «традицией», «традиционной культурой».  Позитивный – это значит – помогающий не просто выжить, но – сохранить во всех жизненных и исторических перипетиях гармонию человека внутри себя и вовне – с обществом, с природой. А через это – способствовать сбережению своего рода, народа, родины.  Фольклор – это всё то, что эту ментальность, эту платформу транслирует обществу не посредством трактатов или нравоучений, но посредством художественного языка (словесного, музыкального, хореографического, изобразительного и т.д.).

– Можно ли сохранить фольклор в условиях исчезновения традиционной культуры и, если можно, то зачем? Не будет ли это искусственным образованием? Нужен ли вообще, по-вашему, фольклор современному человеку, взрощённому на западной массовой культуре?

– Дело в том, что традиционная культура, если брать в широком смысле, это не только народная сельская культура, это и дворянская культура тоже. То есть любая позитивная культура, любой позитивный опыт, который сохраняется, который зачем-то нужен разным поколениям людей.

Как мне представляется, современная ситуация характеризуется тем, что все эти вещи, которые до нас дошли и которые всё равно у каждого человека есть, попадают сейчас в очень агрессивную и динамичную среду. Иначе говоря, жить традиционным укладом раньше было просто легче. Но и сейчас, по крайней мере пока, традиционный опыт ещё не уходит. Мало того, каждый человек для себя решает – до какой степени лично ему нужен этот традиционный опыт, до какой степени ему нужно жить тем, что мы называем, допустим, традиционной семьёй. До конца этот опыт, как мне представляется, уйти не может. Какие-то свои смыслы традиционная культура может утратить, но не факт, что эти смыслы не вернутся в следующем поколении или через поколение. Совершенно окончательное разрушение традиционных основ означало бы разрушение всего общества. Но тогда бессмысленно вообще говорить о фольклоре, о народе, о традиции, о стране и т.д. То есть мы всё-таки исходим из того, что нет исчезновения традиционной культуры, а есть её очень резкий, динамичный диалог или какое-то сопоставление на уровне каждой личности с тем, что предлагает нам современный контекст, агрессивный по отношению к традиционной культуре. И каждый человек выбирает, что ему важнее и нужнее.

– А вы не замечаете, что люди стали, скажем, меньше петь?

– Да. Но это не значит, что у них совсем атрофировалось желание петь. Мы как раз обратную картину наблюдаем. Сейчас люди постоянно приходят и говорят: «Мы очень хотим петь, как можно в ваш ансамбль записаться?».  Есть в Москве некоторое количество таких открытых певческих клубов-студий. Например, клуб «Петров вал», в который люди приходят и поют казачьи песни –  с большим увлечением, для себя. Занятия там платные. Но проблема в том, что такая возможность есть не всегда и не у всех, организация таких студий – очень непростое дело. В ситуации современной московской жизни гигантски трудно найти, например, бесплатное место для репетиций (или хотя бы с небольшой арендной платой), обеспечить оплату педагога. Например, я в ансамбль людей уже не беру. Не от собственной лени или по прихоти, а просто потому, что руководитель коллектива отвечает за качественный уровень каждого певца, и на большее количество людей (в нашем ансамбле сейчас 16 человек) меня уже не хватает. Если бы просто нашлось место, я бы посадила туда, допустим, трёх своих студентов, и они набрали бы (можете не сомневаться) группу и стали бы с людьми петь.

То есть некую потребность в русской традиции мы всё равно видим. И тут уже вопрос о медийном распространении этого опыта: про многие отличные  действующие студии фольклора никто не знает. Потребность человека выражать себя присутствует. Но человек берётся всегда за то, что ему известно и, во многом –  на что создается медиа-мода. Вопрос не в том, хотят ли люди сами танцевать и петь, а в том, какие возможности им предлагает конкретное общество. Если про современные дэнс-вечеринки твердят постоянно, то видели ли вы хоть раз, чтобы показывали сюжеты про то, как ребята организуют студии традиционного русского танца? Я не видела. А ведь в Москве таких молодежных студий существует несколько, туда ходит много интересного народа. Хорошо, что сейчас появилась возможность через Интернет доносить информацию…

– Может быть, фольклористов мало кто видит ещё и потому, что они сами вращаются в основном во внутреннем кругу?

– Во-первых, меня забавляет само слово «фольклористы». Кого вы называете фольклористами? Есть специалисты по узким направлениям: филологи-фольклористы, этнографы, историки, культурологи, специалисты по декоративно-прикладному искусству,  этномузыкологи.  Всё это люди узкой специализации, профи, которых чрезвычайно мало в масштабах всего общества.  Например,  специальность «этномузыкология» была официально учреждена более 20-ти лет назад, но студентов, которые прошли подобное обучение, на всю страну двух сотен не наберется. Остальные люди, которых обычно называют «фольклористами» – это любители, и степень их осведомленности о подлинной традиции может быть очень разной. Бывает так, что человек едет первый раз в экспедицию – и вдруг уже считает себя знатоком, хотя реально ничего ещё не понял и не вник.  Или – городские девушки приходят иногда на традиционные танцы в совершенно диких сарафанах, которые никто и никогда в деревне не носил. Но, окружающие люди, не знакомые с традициями народной одежды, вероятно, думают, что вот это и есть «фольклористы». Круг любителей более обширен, чем профессионалов, но функции «внедрять» свои увлечения в общество, заниматься какой-то усиленной пропагандой – у них нет, и невозможно им вменить это в обязанность.

Я подлинной народной музыкой начала заниматься двадцать пять лет назад и могу как-то оценить, увеличился ли круг любителей фольклора за это время. Увеличился и очень сильно. Но в тех масштабах, какие нам предлагает жизнь, когда за месяц вся страна может вдруг что-то узнать, в такой вот геометрической прогрессии, конечно, круг любителей фольклора не увеличивается. Мало того, в профессиональных фольклористических кругах многие вообще считают, что фольклорное движение – это плохо, дескать, это искусственное возрождение старых вещей, которых не должно быть. Но мне кажется, это может решить только время – что должно быть, а чего не должно быть. Если люди с таким упорством тянутся к чему-то своему родному, подлинному – значит это неслучайно, и это тоже штрих нашего современного бытия. Пока что фольклорное движение существует и вовсе не собирается помирать.

Как мне кажется, некая личная привязанность к народной культуре, рожденная не идеологически, а как будто бы спонтанно, из глубины сердца, у большинства «фольклористов» – и специалистов, и любителей – является основой их деятельности. Более того, мне кажется, если эта искренняя привязанность исчезнет, то и говорить об актуальности фольклора  не имеет никакого смысла. Что мы тогда будет транслировать другим? Какие-то лозунги, что надо, дескать, заниматься традиционной культурой? Если ты сам не будешь включён в неё, всё это не убедительно.

– А на чём основана привязанность? На том, что просто нравится или на каком-то более серьёзном тяготении, скажем, к корням, к тому самому мировоззрению, народной мудрости, о которой вы говорили?

– Вы знаете, я вас, наверное, огорчу. (Правда, это моё личное наблюдение). По-моему, на том, что людям просто нравится. Но это же не значит, что нет тяги к корням. Она может быть неосознанной. Кто вам сказал, что в слове «нравится» этой тяги к корням не заложено? Просто человек для себя это не формулирует в понятиях. Я помню, с «Ромодой» был случай, когда мы находились в Латвии, к нам долго приставала журналистка с одним вопросом: «Почему вы песни поёте?». А они же такие люди немногословные: «Нам нравится». «Ну, я понимаю, что нравится, а зачем вы поёте?». Она добивалась какой-то внешней мотивации. А я, кстати, замечаю, что люди, которым нравится петь без этой внешней мотивации, как правило, и бывают самыми хорошими певцами. Это не значит, что мотивация потом не приходит. Я им говорю: «Ну, что вы напрягаетесь? Сформулируейте ей, что для вас важно продолжать традиции вашего народа». Но им и на самом деле просто нравится. А продолжать традиции народа можно, как угодно. Можно просто детей растить, пироги вкусно печь, дом построить, не входя ни в какой ансамбль.

Подопечные С.Ю.Власовой – ансамбль русской традиционной музыки «Ромода»

– А если это связано с обоснованием, допустим, государственной поддержки фольклора, народных традиций?

– Это другой вопрос. Для государства, конечно, это нужно формулировать. Более того, все эти вещи уже давно сформулированы. Существует даже стопка документов на эту тему. Другой вопрос – как это в жизни происходит. Например, рождаются дети. Воспитывать своего ребёнка всё равно любой матери надо. Мы ещё не дожили до такой ситуации, когда она берёт его и с младенчества просто выкидывает в детский сад. Всё равно матери сидят с детьми. И помимо того, что мать его покормила, перепеленала и т.д., нужен какой-то момент общения. В традиционной культуре есть всякие потешки, пальчиковые игры, колыбельные. И невозможно придумать более логичной, лучшей формы общения с ребёнком. Он ничего не говорит, но на уровне сенсорики, на уровне развивающегося слуха, зрения он воспринимает вашу любовь, выраженную в речи, ритме, мелодии, привыкает чувствовать в вас родного человека. Традиционные жанры вписываются в эту ситуацию идеально.

Дальше – взаимоотношения подростков. Может быть, вы видели вечорки с теми же танцами? Здесь момент общения людей друг с другом, знакомства –  гораздо более действенный, как мне кажется, чем на любой дискотеке. Потому что молодые люди должны образовать в танце пару, в хороводе – парни и девушки выбирают друг, друга, иногда парам даже позволено было целоваться в хороводах. И эта пара должна быть гармоничной, они должны понимать друг друга, в этом всегда присутствует момент негласного, очень корректного выбора и поиска гармонии. В Сибири, где я начинала знакомиться с хороводной  и вечерочной традицией, это всё проходило просто на ура. Так происходит и сейчас: благодаря таким вечоркам  очень много молодёжи «западает на фольклор».

А потом уже во взрослой жизни срабатывает что-то другое. Для ансамбля «Ромода», например, сейчас – период лирической песни. Они могут петь часами. То есть все эти вещи психологически, на уровне возраста оправданы, и они человеку очень нужны, неважно в каком времени он живет.

– Можно ли определить, когда традиционная песня ушла из широкой народной массы? Может быть, в XIX веке – из-за того, что люди стали больше жить в городах?

– Нет, на самом деле – в середине XX-го. Если поговорить с народными исполнителями, они расскажут, что после войны в большинстве сёл были ещё праздники, собиравшие огромное количество людей. В конце 1940-х, в 1950-х это уже стало уходить.

Вообще процесс утраты народных традиций шёл везде, и в Европе тоже. Только у нас была своя особенная, как всегда, история. В связи с революцией, а ещё больше в связи с последующей политикой коллективизации, эта утрата усилилась в разы. Это уже не является какой-то тайной, опубликованы статьи по этому поводу. В 30-е годы произошёл перелом в культурной политике государства – многовековая культура крестьянства стала считаться «отсталой», чуждой современной действительности. Показательна в этом смысле история хора им. Пятницкого. Сам Митрофан Ефимович собирал в хор крестьян – мастеров пения. Первые пластинки хора им. Пятницкого были вполне этнографичными. Но  в 30-е годы состав хора заменили – место крестьянских певцов заняли обученные «нотной грамоте» люди. Изменился репертуар – песен в подлинных распевах практически не пели – только стилизации, обработки и авторские песни. Аналогичным образом происходило и в других народных коллективах.

Это была совершенно осознанная, поддерживаемая государством политика. Например, не где-нибудь, а в журнале «Советская этнография» выходили статьи с утверждениями о том, что фольклор «есть анахронизм и задача фольклористики быть “могильщиком фольклора”»,  цель изучения фольклорного наследия формулировалась как «ускорение процесса неизбежного исчезновения фольклора»,  как «борьба с пережитками, чтобы помочь пролетарским массам освободиться от фольклора и перейти на высшую «литературную» ступень» (цитирую рецензию Магид С.Д. 1934-го года на сборник «Проблемы советской фольклористики»).

То есть всё подлинное абсолютно однозначно было признано ретроградным, и на местном уровне  –  ни в клубах, которые были в сёлах, ни местными начальниками от культуры – не ставилось задачи поддержать традиции, а скорее наоборот – внедрить городские, и подчас не всегда передовые, стандарты  новой «пролетарской» культуры. И это, конечно, оказало сильное негативное влияние. Но тем и интересно, что на частном уровне люди продолжали соблюдать многие обычаи, играть свадьбы, петь песни, несмотря на официальное негативное отношение к крестьянской культуре. А если бы этого негатива не было, может быть, люди в городах бы и знали фольклор. Но его сознательно прикрывали, а то, что выдавали за народное, было, скорее, советским эрзацем – авторской стилизацией под народ.

Это вообще очень тяжёлая, конфликтная тема. И как в любой такого рода теме, должно еще пройти, возможно, немало лет, когда специалисты, музыканты – приверженцы разных направлений  – придут к какому-либо пониманию друг друга и компромиссу.  Большинство народных хоров и сейчас не могут, на мой взгляд, представить современному обществу творческие программы, где было бы видно, что они с традицией умеют адекватно работать, не ломая и не трансформируя её в нечто «стилизованное», по отношению к подлинной народной культуре сильно искаженное. Может быть, именно поэтому возникновение в 70-х годах фольклорного движения кажется достаточно логичным – оно восполняло естественную для людей тягу к настоящему, к подлинному.

– Вы каждый год ездите в экспедиции. Как сейчас с фольклором обстоят дела на местах. Сохраняется ли в глубинке что-то?

– По-разному. Очень сильно на ситуацию влияет культурная политика на местах. Например, в Вологде областными и городскими структурами, связанными с изучением народного творчества руководят очень грамотные люди, и там в сёлах проходят большие традиционные праздники, в каждом районе есть коллективы, где носители традиции (пожилые, как правило, люди) передают свой опыт детям. В Череповце, например – молодые ребята из семейного клуба  «Основа»,  фольклорно-этнографической студии «Матица» – одни из лучших плясунов в стране. И они осознают свои знания и умения как продолжение традиции, как преемственность. Похожая ситуация на юге. В большей степени, конечно, у казаков. В Белгороде тоже неплохо. В Сибири, на Урале есть хорошие фольклорные центры, работающие на материалах своей земли – в Омске, Екатеринбурге, Новосибирске. Но, к сожалению, во многих областях работа по сохранению и освоению традиций, актуализации их либо не проводится вовсе, либо делается очень формально, для галочки.

– Фольклористы берут материал из народа, а происходит ли какой-то возврат, отдача?

– По крайней мере, стараются это делать. Самые древние, редкие песни «выкапывают» и вовлекают в современный культурный контекст именно фольклористы. Но надо также учитывать, что «возврат и отдачу» можно осуществить только в адрес того человека, который готов и способен её принять. Для восприятия многих древних обрядовых и протяжных песен необходим достаточно развитый музыкальный интеллект. Не всегда современные люди вообще готовы воспринять тот факт, что русская песня может звучать странно, непонятно, сложно – и по текстам (диалектным), и по музыке (очень своеобразной). Люди отвыкли сосредотачиваться на восприятии, углубляться в содержание, созерцать. Урбанистическая культура потребления в городах агрессивно «съедает» такую интеллектуальную сосредоточенность.  А музыка – старая народная русская музыка – этой глубины требует.  Оперу или симфоническую музыку тоже ведь не все слушают и понимают – но, это же не значит, что одна попса должна остаться.

– Случаются ли неожиданные находки в тех местах, где уже фольклористы не раз бывали? Всплывает ли что-то в памяти у бабушек новое? Ведь все деревни, наверное, давно уже фольклористы изъездили…

– Нет, это неправда. Во-первых, фронтальные исследования начались сравнительно недавно. Кроме того, этномузыкологов – единицы, а страна большая. Что значит фронтальное обследование? Приезжает группа грамотных специалистов (т.е. «не абы кто») и начинает проходить все сёла подряд в рамках какой-либо заранее очерченной территории. Стараются встретиться со всеми, кто здесь еще умеет спеть, сплясать, рассказать. Таким способом обследовано ряд областей (например, Псковская, Смоленская, Брянская, Вологодская, Рязанская, некоторые другие).  Но все же во многих местах фронтального обследования не было, и, хотя в экспедиции ездило много фольклористов и собрано немало, всё равно что-то упущено. Ведь даже при фронтальном обследовании нельзя сказать, что всё собрали. Здесь значение имеет целый ряд всевозможных факторов и случайностей. Поэтому новое возникает всегда. По крайней мере, пока оно возникает, и смысл в этих обследованиях, безусловно, огромный. Экспедиционный материал, грамотно собранный и систематизированный, даёт очень большие возможности для реконструкции традиции, восполнения того, что, казалось бы, безвозвратно утрачено.

– Что значит приверженность определённой традиции в фольклоре, зачем она нужна? Например, «Ромода» поёт в основном белгородские песни, кто-то поёт казаков, кто-то Алтай… Почему так? Почему нельзя петь всё?

– Региональные коллективы обычно осваивают свою местную традицию. Столичные же коллективы (из Москвы или из Питера) выбирают те территории, музыка которых им больше по душе. Но, действительно – все ансамбли, фольклорно-этнографического направления обычно сосредоточиваются на какой-то одной-двух традициях. Музыкальная культура любой местности обладает очень мощным своеобразным колоритом, в ней есть момент музыкального эксклюзива. В принципе и в авторском творчестве все стремятся быть необычными, особенными, а любая традиция содержит эту самобытность, очень ценную в музыкальном смысле. Практика показывает, если ты поёшь и то и другое, то неизбежно разница в звучании между ними стирается, ты начинаешь петь всё одинаково, шаблонно. Самый сложный уровень мастерства заключается даже не в том, чтобы просто спеть (это могут сделать  очень многие), а  – в деталях, в нюансах исполнения. Сохранить же все детали, если петь разные традиции, практически нереально. Можно, например, две традиции на контрасте петь, но больше в человеческое сознание (даже одарённых людей) плохо вмещается. Хочется ведь, чтобы пение современных фольклорных групп не утратило этой первозданной мощности и стильности подлинной традиции. Поэтому иногда лучше себя ограничивать в количестве песен и территории, чтобы достичь качества. Тем более, что каждая традиция самодостаточна. Если ты что-то хочешь в ней найти, ты это обязательно найдёшь. Любая традиция так построена, потому что она включала в себя некое целое человеческого мира. Если ты хочешь плясать, ты найдёшь там плясовые формы, если хочешь играть или сольно петь, ты тоже для этого найдёшь в ней формы, которые тебя удовлетворят.

– В этом плане вы, наверное, очень критично относитесь к такому направлению, как worldmusic, где все стили и традиции свободно смешиваются?

– Выше мы говорили об ансамблях фольклорно-этнографических. Если мы выходим на уровень авторской музыки, то там в принципе другие задачи: взять некую мелодию (мелодии) и сделать свою оригинальную композицию. Мне кажется, что авторы и аранжировщики таких композиций органику народной музыки, её естественную красоту должны очень хорошо чувствовать и не разрушать, не превращать её в прах. Берём напев, например, духовного стиха –  делаем из него балаган. Что тут можно сказать… «Всё мне позволительно, но не всё полезно».

Раньше вообще  этномузыковедов считали какими-то «синими чулками», которые выступают против любых современных обработок и т.д.  Но это, конечно же, совсем не так. Просто специализация «этномузыкология»  принадлежит факультетам истории и теории музыки, а это один из самых сильных и сложных факультетов в любом музыкальном вузе, и там изучают музыку от самых древних эпох до современных систем Мессиана, Штокхаузена и т.п. Специалисты с таким багажом в принципе против авторского творчества ничего иметь не могут, но у них ценз качества очень высокий, поскольку всё время своей учебной и профессиональной деятельности они имеют дело с мировыми шедеврами. Вот и все великие русские композиторы говорили, что очень трудно обрабатывать народную песню. Вы имеете некий монолит, который отшлифован веками в голосах даже не сотен – тысяч безвестных народных мастеров. А чтобы сделать обработку – ты должен вторгнуться своим индивидуальным сознанием в это монолит и изменить его. Сколько бы таланта тебе Бог не дал, всё равно при соприкосновении с этой музыкой будет какая-то шероховатость. Сделать что-то совершенно другое и при этом музыкально значимое – это невероятно сложно.  Именно поэтому я, например, не делаю обработок, потому что полагаю, что лично у меня гениально не получится, а плохо – нет смысла. 

Поэтому то, что делается в рамках worldmusic – замечательно, если оно сделано классно. Другой вопрос, что очень странно иногда слышать такое мнение, что worldmusic   –  это современно и может существовать, а  фольклорно-этнографическое направление устарело и неактуально. Мне же кажется, что в подлинных музыкальных традициях заложен механизм «вечной молодости»  – и это совсем не утопия.  Дело в том, что история с фольклором всегда ситуативна. Человек в традиции всегда поёт спонтанно. Это когда вы не по бумажке читаете, а пытаетесь до собеседника донести какую-то мысль, которая у вас в голове, вы эту мысль можете выразить разными фразами, соответствующими ситуации. Так и музыкант народный поёт. У него в голове много вариантов напева, и какой из них он споёт именно сейчас – это спонтанная вещь. Я учу песню, пою, и наступает момент, когда она уже абсолютно моя настолько, что не задумываешься над тем, какой именно мелодический вариант из известных ты выдаешь. Я слушаю остальных. Это принципиальный момент, потому что, с одной стороны, есть личностное начало, когда сам человек выбирает, как именно будет петь. С другой стороны, если я пою в ансамбле, я должна делать свой выбор, не нарушив общего ансамблевого состояния. То есть здесь есть качество объединения энергии личной с энергией людей, которые рядом с тобой, чтобы ты не нарушил совместную гармонию. Эта такая, на самом деле, философская вещь. Потому что есть люди, которым свойственно всё время доминировать, а есть люди, которые всё время прячутся, а здесь нужно достичь такого состояния, когда те и другие сосуществуют в гармонии. И нахождение этого состояния – спонтанно. Поэтому современный коллектив, если он очень хорошо поёт традицию, он всё время поёт по-своему, с вариациями. Ну и как такая система может быть не современной?

– Существует ли русская традиция как таковая? Или она представляет собой конгломерат разных местных традиций?

– Несмотря на многообразие локальных стилей внутренне русская традиция достаточно едина, но выясняется это лишь на уровне музыкального анализа. Если вы возьмёте систему музыкальных форм – она будет единая. Есть некий общий музыкальный код – в системах ритмической, ладовой организации. Но на основе этих общих принципов в каждой местности возникал свой самобытный стиль – потрясающее региональное своеобразие при сохранении внутреннего единого стержня.

– Как вы думаете, почему так популярна у нас и во всём мире кельтская фольклорная традиция?

– Мне кажется, не только кельтская. И афро-американская очень популярна. Просто идёт некий этно-тренд. А отклик это вызывает, как мне кажется, по одной причине, что любая этническая традиция в широком смысле – экологична. Есть в культуре и музыке вещи, которые нас роднят с разными народами, даже с теми, с которыми мы никогда исторически вроде бы не жили по соседству. В любой традиции есть природный драйв, и если этот драйв подан соответствующим образом, он захватывает и людей разных национальностей.

– Может быть, дело в том, что наша собственная традиция просто мало известна большинству. И поэтому, как только появились кельты, мы потянулись за этой музыкой…

– Умение подать своё – это ещё одна интересная тема. Опять же, не только кельты. Например, в Венгрии очень мощная танцевально-инструментальная традиция, они её фактически из ситуации провинциальной крестьянской культуры пиаром и профессиональными действиями музыкантов возвели в ранг мировой известности. Это надо уметь.

А в России такого нет. Как мне кажется, это связано с тем, что та исполнительская, практическая среда, которая у нас занимается «народной темой» по долгу своих профессиональных обязанностей, вся формируется вокруг народных хоров. А хорам фольклор не очень-то и нужен, как мы уже говорили. С советских времён там сохраняется «заточка» исключительно на концертные сценические стилизованные или обработанные формы. Но там музыканты имеют бюджетное финансирование, позволяющие более-менее спокойно работать. А все группы, которые хотят работать с подлинной традицией, часто – не только в концертных, но и в интерактивных формах (взаимодействия, включения людей в фольклорную среду)  –  очень редко имеют достойное финансирование (практически не имеют). В то же время, эта сфера не является коммерческой – нельзя тут быстро и прибыльно «обернуться».  Поэтому на фольклорном поприще сейчас действуют в основном энтузиасты – как любители, так и профессионалы – для последних фольклорная практика становится как бы таким «побочным» проектом, в свободное от педагогической или исследовательской работы время. Естественно, это не приводит к особенно феерическим и быстрым результатам.

– Народное пение для современного слушателя кажется слишком сложным. Почему, как вы думаете? Все ли могут петь народные песни? Или это всё-таки удел увлеченных людей?

– Дело в том, что, например, традиция русского пения – многоуровневая. И на простом уровне можно включить практически любого. За исключением, может быть, только людей, у которых совсем нет слуха. Но я встречала в своей жизни таких единицы. На сложном уровне каждого уже не включишь. Но ему туда и не надо, потому что в принципе человек обычно сам останавливается на том, к чему он как-то способен. Кто-то поёт простые песни, романсы, поздние городские. Другим этого мало – подавай сложные протяжные, и с «коленами» (так называют народные исполнители музыкальные фразы) покруче.

У Е.В. Гиппиуса, известного российского фольклориста, есть очень верные наблюдения о наличии в народной среде двух типов певческих групп:  условно «закрытых» и «открытых» ансамблей. «Закрытые» пели сложно и даже не всех на селе допускали петь к себе. А на праздниках были группы общего, открытого типа, к которым могли все присутствующие присоединяться,  и никому не говорили, что он, мол, не туда поёт и т.п. «Закрытых» групп было на один сельский район немного. Как правило, их все знали, и эта деревенская молва обозначала своего рода их статус, содержала оценку деревенских жителей – «там хорошие певцы, мастера». В прошлом году про такую певицу мне сказали в экспедиции: «Марья? Да она генерал по песням!» Таким образом, эта закрытая группа тоже взаимодействовала с обществом, но немножко другим способом – не пуская всех в свой песенный круг, но держа высокую планку местной песенной традиции.

 Фольклорное движение, и не думая специально об этом, повторило в 70-е годы эти принципы – в этой новой городской среде есть ансамбли, тяготеющие к типу «закрытых», ориентированные на мастерство, и клубные студии, группы, открытые для прихода всех и каждого.

– Знаете ли вы случаи, когда увлечение фольклором возращало людей к традиционному образу жизни?

– Такие опыты были и даже неоднократно, хотя не могу сказать, что все они завершились удачно. Бывало, человек приезжал в деревню, в село и не приживался там. Но, я думаю, что здесь важно не это. Дело в том, что у человека, когда он начинает заниматься фольклором, в любом случае какие-то традиционные смыслы уже есть – что-то семья ему дала, какое-то воспитание у бабушки он получил, что-то просто на генном уровне. И вот эти традиционные смыслы при занятиях фольклором в человеке укрепляются, для него самого подтверждается их важность и актуальность.

– В ансамбле «Ромода» по большому счёту собираются люди, которым нравится петь для себя. А для чего тогда вы выступаете, ездите на фестивали? Вы ощущаете какую-то свою миссию в деле популяризации народной культуры?

– Вообще мы коллектив скорее закрытого типа, если по Е.В. Гиппиусу смотреть. Но в наше время взаимодействовать с обществом таким коллективам непременно надо. А поскольку современная городская среда традиций народных не знает практически совсем, инициатива, думаю, должна исходить от нас. Если у таких коллективов обрываются контакты с обществом – это уже сильно смахивает на своеобразное сектантство. Получается, мы сами для себя что-то делаем с какими-то очень красивыми истинами, а все остальные – не наши люди. Такая позиция неизбежно у любого человека наталкивается на сопротивление: «Как это они не наши?! Это наши соотечественники  – родственники, друзья, соседи по дому и т.д.» Поэтому ансамбль «Ромода» какую-то деятельность посильную «в массах» ведет. Не декларируя особо громко какую-либо миссию, мы стараемся своей публичной деятельностью как-то хоть немного изменить ситуацию вокруг себя. На выступлениях мы пытаемся строить программу разнообразно и не слишком «грузить» людей сложными песнями. Хотя я считаю, что их надо петь обязательно. В фольклорной среде долгое время дискутировался вопрос, надо ли петь эти длинные «занудные» песни, которые многими неподготовленными людьми плохо воспринимаются. Но не петь их, я считаю, нельзя. Потому что в аудитории всё равно есть люди музыкально интеллектуальные, которые на эти песни как раз и реагируют. Да, их там может быть пять-десять процентов, но все люди должны знать, что этот уровень в культуре был. Если мы убираем сложные глубокие песни и оставляем только «трали-вали», то отношение к традиционной культуре и будет как к медведям и балалайкам, и мы сами таким образом её уничижаем. Как мне кажется, это такая мягкая популяризация, без флагов и лозунгов. Мы считаем просто, что должен быть какой-то канал взаимодействия между тем, что мы умеем, чем мы обладаем, и другими людьми, которые ничего не слышали и не знают о народной традиции.

Беседу вели Руслан АЛИКУЛОВ 
и Евгений БОГАЧКОВ