Охранители и либералы: в затянувшемся поиске компромисса

№ 2014 / 29, 23.02.2015

Ещё в начале декабря 1962 года Константин Поздняев практически уверовал в свою победу. Он уже почти не сомневался в том, что главным редактором нового еженедельника

ПЕРВЫЕ ОБВИНЕНИЯ В ИДЕЙНЫХ ПРОВАЛАХ

Ещё в начале декабря 1962 года Константин Поздняев практически уверовал в свою победу. Он уже почти не сомневался в том, что главным редактором нового еженедельника «Литературная Россия» утвердят его, а не Константина Симонова. В пользу этого свидетельствовало несколько фактов.

Первое. Леонид Соболев 6 декабря согласился, не дожидаясь решения ЦК партии о главном редакторе, произвести некоторые перестановки в рабочей редколлегии доживавшей последние дни газеты «Литература и жизнь», в частности, ввести в неё трёх штатных сотрудников редакции: нового завотделом критики Лидию Фоменко, завотделом очерка Георгия Марягина и ответсекретаря Наума Лейкина.

Второе. Сразу на двух встречах с творческой интеллигенцией – 1 декабря в Манеже во время посещения юбилейной выставки Московской организации Союза художников и 17 декабря в Доме приёмов на Ленинских горах – советский лидер Никита Хрущёв проявил симпатии к охранителям и выразил недовольство абстракционистами.

И третий момент. Симонов на словах продолжал утверждать, что ему нужно полгода для завершения работы над новым романом и что пока он рукопись не отдаст в журнал «Знамя», никуда работать не пойдёт.

А раз так, то можно было приступить к следующему этапу и взяться за формирование портфеля будущего еженедельника. Буквально в начале двадцатых чисел декабря Поздняев, не дожидаясь утверждения редколлегии новой газеты «Литературная Россия», попросил своё ближайшее окружение приступить к подбору материалов для первых номеров. А уже 29 декабря 1962 года он докладывал секретариату Союза писателей России:

«Что касается портфеля редакции, то для раздела неопубликованных заметок в следующем номере мы даём две главы из неоконченной повести Н.Погодина – очень интересный материал.

Имеется два рассказа Зощенко, не зубоскальные, а лирические, тонкие – Л.С. Соболев их читал и считает также, что они интересны.

Имеется интересный материал из записной книжки Эф. Капиева. Мы думаем его публиковать в одном из ближайших номеров.

С.Воронин прислал нам интересный рассказ, который читал Леонид Сергеевич.

Из Краснодара от В.Логинова получен рассказ, который будет являться украшением номера, и читатель несомненно будет этот номер искать именно из-за рассказа В.Логинова.

Н.Томан подготовил фантастический памфлет на международную тему.

Далее готовится обзорная статья – заметки о прозе 1962 года Л.Фоменко, – Л.С.Соболев читал статью и спросил не слишком ли она добрая,– так что опасаться каких-либо перегибов в сторону обид и злопыхательств здесь не приходится.

Имеются интересные рассказы ленинградского писателя Л. и ответы на два письма о любви, интересующие молодёжь и затрагивающие вопросы отношения к женщине и т.д.

Далее, Игорь Ильинский написал полностью книгу заметок о театре и разрешил нам две главы из этой книги опубликовать.

Дают нам материалы и братские журналы. Так например, из портфеля журнала «Октябрь» нам даётся из работ Н.С. Тихонова какие-то подборки, причём редактор обещал нам, что сам поведёт разговор с Н.С. Тихоновым (В.М. Кожевников: если будете публиковать это таким же шрифтом, как заголовок, то разрешение будет получено).

А насчёт стихов мы не беспокоимся – у нас столько членов редколлегии-поэтов, что стихами мы обеспечены. Кроме того, в портфеле редакции «Литература и Жизнь» имеется до 120 подборок стихов поэтов РСФСР, так что из этого количества 5–10 подборок мы всегда наберём.

Мы поддерживаем хорошие отношения и с С.Михалковым, и его пять рассказов для будущих номеров у нас уже есть. Есть дружеские шаржи Кукрыниксов на старых и современных писателей.

У нас хорошие отношения с другими творческими организациями и есть у нас подборка поздравлений в наш адрес – от О.Марковой, Бикчентаева из Уфы и целого ряда других работников. Причём в ряде пожеланий товарищи правильно ставят вопрос о том, что памятуя грехи старой газеты, когда газету пугает признание своих ошибок, забота о ложном авторитете, – надо не бояться признания ошибок и честно их вскрывать» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 1, д. 184, лл. 180–182).

Перечисленные Поздняевым материалы ни у кого на заседании секретариата возражений не вызвали. Да и что толку было спорить, если, к примеру, статью Фоменко, по словам Поздняева, уже одобрил лично Соболев. Никто связываться с председателем Союза писателей России желания не имел.

Гром прогремел в день выхода второго номера еженедельника – 11 января 1963 года. И что поразительно – волну недовольства вызвал как раз одобренный Соболевым обзор журнальной прозы за 1962 год Лидии Фоменко.

Первый скандал закатила Галина Серебрякова. Она прислала Соболеву в Союз заявление о своём выходе из редколлегии нового еженедельника.

«Считаю, – писала Серебрякова, – невозможным дальнейшее пребывание в редколлегии еженедельника «Литературная Россия» в связи с тем, что важнейший обзорный материал, озаглавленный «Большие ожидания», запланированный к опубликованию во втором номере, был от меня фактически скрыт, несмотря на то, что я была в редакции за неделю до выхода в свет этого номера. Таким образом я прочитала статью «Большие ожидания» уже после выхода еженедельника из печати.

Обзор сугубо тенденциозен и содержит политические и эстетические положения, против которых я решительно возражаю.

Такое отношение к членам редколлегии считаю недопустимым.

Галина Серебрякова

11/I–63 г.»

(РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 11).

Одновременно Серебрякова обратилась с жалобой на новый еженедельник в ЦК КПСС.

Что же возмутило писательницу? Неужели её проигнорировали при подготовке первых номеров нового еженедельника? И почему возникшие проблемы она не могла решить в личных беседах с Поздняевым или Соболевым, а сразу побежала в высшую инстанцию – в ЦК?

Начну с того, что Серебрякову, естественно, никто не игнорировал. В так возмутившем её втором номере «ЛР» были опубликованы её воспоминания «Записка Бориса Горбатова» – о том, как в 1949 году её держали в заключении в Алма-Ате и как ей пытался помочь один из литературных генералов Борис Горбатов.

Взбесил Серебрякову обзор журнальной прозы за 1962 год Лидии Фоменко. Обзор получился совершенно беззубым. Соболев был прав, когда в разговоре с Поздняевым назвал его излишне добрым. Похоже, Фоменко, когда писала свою статью, не хотела никого обидеть. Она вольно или невольно попыталась примирить и левых и правых.

В своём обзоре критикесса отметила публикации как журнала «Новый мир» (в частности, мемуары Ильи Эренбурга и роман Юрия Бондарева), так и «Октября» (повесть Владимира Максимова и роман Александра Чаковского). И при этом она практически всех писателей обласкала, проявив некую всеядность. Фоменко не скрывала, что ей доставила удовольствие проза И.Грековой, Юлиана Семёнова, Владимира Тендрякова и Василия Шукшина. Ну, разве что она чуть-чуть попеняла Солженицыну. По её мнению, повесть «Один день Ивана Денисовича» «не поднялась до философии времени, до широкого обобщения, способного обнять противоборствующие явления эпохи».

Однако Серебрякову задело не это осторожное замечание Фоменко. Её не устроил сам примирительный дух журнального обзора. Она-то для «Нового мира» была изгоем. И поэтому никакие добрые слова об этом журнале и его авторах Серебрякова принять ну никак не могла.

Фоменко в своём обзоре заявила: мол, большинство писателей при Сталине не лгали. «Они скорее всего заблуждались», – утверждала критикесса. Серебрякова настаивала на другом: всё было иначе. За три недели до появления обзора Фоменко в еженедельнике «ЛР» она на встрече с Хрущёвым лично со ссылкой на Александра Поскрёбышева обвинила в причастности к преступлениям Сталина Илью Эренбурга. А Фоменко посмела назвать мемуары Эренбурга эпосом. Зацепили Серебрякову и похвалы в адрес Солженицына («Солженицын, – писала Фоменко, – обладает искусством характера»). А Серебрякова из этого ряда выпадала. Она, получалось, никаким искусством не обладала.

Поздняев, когда возник скандал, пообещал Серебряковой опубликовать материалы других критиков. И своё слово он сдержал. Уже 18 января в газете появились статьи Александра Дымшица и Георгия Ломидзе, поправившие Фоменко. Так, Дымшиц упрекнул критикессу за то, что она совершенно упустила из поля зрения романы Бориса Полевого и Ивана Стаднюка, но чересчур увлеклась мемуарами Эренбурга, дав им одностороннюю оценку. Ломидзе в большей степени сосредоточился на повести Солженицына. Но Серебряковой этого было мало.

Серебрякова явно мечтала о первых ролях в литературе. А её то и дело отодвигали куда-то на задворки литпроцесса. Публикация примирительного и чересчур ласкового обзора Фоменко была для писательницы лишь поводом, чтобы напомнить о себе и занять в табели о рангах более высокое место. Поэтому кулуарные извинения Поздняева её никак не устраивали. Чтобы по-новому раскрутиться, писательнице явно нужен был скандал.

Первым манёвр Серебряковой разгадал Алексей Романов, занимавший пост первого заместителя нового идеологического отдела ЦК КПСС. Он посоветовал махнуть на неуравновешенную писательницу рукой. Однако формально за новый еженедельник в ЦК отвечал уже не Романов, а совсем другая структура – идеологический отдел по промышленности РСФСР, который за две недели до публикации возглавил бывший секретарь Тимирязевского райкома партии Москвы Михаил Халдеев. А он всей аппаратной кухни ещё не знал. Ему было ведомо только одно, что 17 декабря 1962 года Серебрякова выступала перед Хрущёвым и будто бы вождь писательницу поддержал. Поэтому совсем замять скандал Халдеев не рискнул, мало ли что. Он своим подчинённым дал другую команду – на всякий случай изучить второй номер «Литературной России» чуть ли не под лупой. Аппаратчики не подвели нового шефа. Они отыскали в еженедельнике ещё два крамольных, по их мнению, материала: рассказ Виктора Логинова «Одно укромное место» и стихотворение Григория Глазова «Стихи из ящика стола!..».

В общем, через пять дней после выхода второго номера «ЛР» – 16 января 1963 года Леонид Соболев был вынужден срочно созвать секретариат Союза писателей России, на который пришли сразу два инструктора ЦК КПСС – Нина Жильцова и Сергей Потёмкин.

Поздняев боялся, что возникшим скандалом тут же воспользуются либералы из Московской писательской организации. Он не исключал и возможного раскола редколлегии газеты. Зря, что ли, на секретариат Союза писателей России явился Борщаговский. Не свести ли счёты с неугодным Поздняевым?

Однако руководители Московской организации на секретариате проявили миролюбие. Лишь Степан Щипачёв слегка поругал редакцию «ЛР» за публикацию слабеньких стихов, посоветовав сотрудникам быть поэнергичней, не полагаться на один самотёк и больше опираться на помощь членов редколлегии и, в частности, на Евгения Винокурова. «Нужно, – подчеркнул Щипачёв, – проявлять какую-то организаторскую хватку. Когда я был членом редколлегии в «Октябре», заместителем у меня был т. Винокуров. Я в редакции не бывал почти, не знал, куда следует направить и нацелить Винокурова. Мы в своё время напечатали там поэму Я.Смелякова «Строгая любовь» – я пригласил к себе Смелякова и из своих денег выдал ему даже нечто вроде аванса, иначе эта поэма попала бы в какое-т о другое издание» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 3, д. 3, л. 30).

Борщаговский и вовсе за всё заседание не проронил ни одного слова.

Слегка пощипал газету Виктор Перцов, сделавший себе имя ещё до войны на Маяковском. Ему не понравилась бумага, на которой стали печатать «ЛР». И ещё он не увидел устремлённости. В первых двух номерах «ЛР» Перцов разглядел отдельные разрозненные детали, услышал какое-то тиканье, но не заметил часы. Из конкретных публикаций критик зацепил лишь рассказ Логинова «Одно укромное место». «Виктор Логинов, – бросил Перцов реплику, – человек способный, но у меня впечатление, что это пирожок ни с чем <…> Я чувствую человека способного и никакого греха нет, что его поместили, но это уже какое-то архаическое желание быть современным и подделываться» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 32).

Главный удар Поздняев получил оттуда, откуда совсем его не ждал – от главного редактора журнала «Знамя» Вадима Кожевникова, который явно решил подыграть отсутствовавшему на секретариате Константину Симонову. Он сходу подписал редакции «ЛР» аполитичность. Мол, газета проигнорировала встречи Хрущёва с деятелями искусств и не заметила двух установочных статей главного партийного идеолога Ильичёва. Кожевников обвинил Поздняева в отсутствии политической ответственности.

Но такие упрёки впопыхах редко кто бросал. Кожевников был не мальчиком. Он имел огромный опыт работы в «Правде». Став редактором «Знамени», писатель не вылезал из ЦК. Это по его указанию в начале 1960-х годов органам госбезопасности была сдана рукопись крамольного романа Гроссмана «Жизнь и судьба». В общем, Кожевников знал, когда, где и что говорить. Поэтому его обвинение Поздняева в совершении крупной политической ошибки не выглядело каким-то экспромтом. Судя по всему, Кожевников прежде чем напасть на «ЛР» успел с кем-то в верхах проконсультироваться.

Однако на этом нападки не закончились. Далее главный редактор журнала «Знамя» обрушился на опубликованный в «ЛР» обзор Фоменко «Большие ожидания».

«Я, – подчеркнул Кожевников, – вижу проявление субъективизма, собственных взглядов автора, которые мне непонятны. Непонятно прежде всего следующее.

И редактор, и члены редколлегии еженедельника присутствовали на встрече с руководителями, партии и правительства, а если и не присутствовали члены редколлегии, то они были информированы по основным руководящим соображениям, которые были высказаны по важнейшим положениям нашей политической жизни и т. Хрущёвым, и т. Ильичёвым…

…и что находило отражение в печати, причём по этому вопросу (я имею в виду как нужно подходить к изображению культа личности) было отчётливое указание партийных документов и в том числе и идеологического совещания.

Когда я получил обзор Л.Фоменко, у меня создалось впечатление, что главная задача, которая ставится перед литературой, это разоблачение культа личности, что это основная руководящая задача, стоящая перед нашей литературой.

Я не считаю необходимым говорить о художественных и других особых, даже мирового значения, достоинствах вещи Солженицына, но если мы обратимся к повести Солженицына, то достоинство её в том числе и в том, что автор благородно, локально, с предельной точностью воспроизвёл быт и существование людей одного лагеря, причём я должен сказать, что идейность автора заключается в том, что он не сделал никакой попытки этим произведением обобщать нашу действительность. И мало того, в этом произведении особо сильной стороной, важнейшей морально-нравственной и идейной, является то, что эти люди не утратили человеческое, как это видно в сцене труда. Вот какова позиция автора.

Мне непонятно, почему автор статьи взял на себя обязанность или какое-то право за Солженицына взяться за обобщение нашей действительности и вот как автор пошёл дальше за Солженицына и внушил ложное представление, что якобы Солженицын хотел это сделать. А это неверно. Это возмутило меня – не только как попытка неправильного отражения творчества этого художника, извращающая смысл этого произведения, но и как попытка неверно охарактеризовать нашу действительность. И в докладе на идеологическом совещании тов. Ильичёв говорил, что всякая попытка натягивать культ личности на всю нашу действительность ведёт к расшатыванию социалистического общества в наших условиях.

«Строить соцгородок – только вдуматься! – соцгородок! – самое жестокое наказание. Да, так было в 30-е и 40-е годы. Строили социалистические города, поднимали экономику, возводили здание счастья и… губили массы людей, невинно приговорённых к мукам. Зону сами для себя обносили колючей проволокой – такого нравственного садизма не сыщешь у Данте». Автор вступает в полемику и с тем, что хотел написать Солженицын, и в полемику с оценкой нашей действительности, сил и героизма нашего народа, и с тем, что культ личности не лёг тёмной злой тенью на всю нашу жизнь, особенно в те годы. Мы сами себе сооружали колючую проволоку? Откуда мог родиться этот домысел? Как можно извращать мысль Солженицына и одновременно жизнь нашего народа?

(ПЕРЦОВ: А следующий абзац?)

– Вы можете со мной потом поспорить.

Вы узнаете в этом произведении, что Солженицын совершенен и силён в том, что с исключительной художественной силой и сосредоточенностью он сказал всю правду о страданиях людей, которые были невинно осуждены, и партия рекомендовала даже к публикации такое произведение, как «Наследники Сталина».

И мне непонятно, – когда партия сама сказала, что поддерживает и считает целесообразным создание таких произведений, откуда идёт этот домысел автора:

«По-видимому не просто выступить с разоблачительными произведениями, если даже такое талантливое творение самородка, как повесть Солженицына ещё не даёт всей правды о тех временах».

Спрашивается, какой «правды» не даёт? Он полностью восстановил картину лагеря, но разве полной правды можно требовать от художника, описывающего существование людей в концлагере? Это подтверждение тезиса рассматривать весь быт нашего общества окружённого колючей проволокой и с точки зрения культа личности давать правду о нашем быте – только так можно это рассматривать.

И дальше мы читаем:

«Сильнее всего пока что в таких произведениях мир эмоциональный, Ещё трудно по-видимому отрешиться от непосредственного чувства гнева, горя, ненависти, чтобы полно и объективно передать в образах и созидание, и беззакония того времени».

Неужели такая неполнота и художественная, и в изображении жизни не удовлетворяет автора статьи? Какие дополнительные требования он выдвигает в порядке претензий к развитию нашей литературы? Он говорит:

«Сейчас думается только о разрушении, о поруганных жизнях, о тех, кто понёс незаслуженное наказание…»

Мы знаем, как тяжело и мы, и партия, и каждый человек переживали беззакония, которые происходили по произволу Сталина. Но разве мы сейчас живём только этим? Почему же это с категоричностью утверждается автором статьи?

Если это говорится о направлении литературы, если как главная проблемная задача нашей литературы однобоко выдвигается эта сторона нашей истории – разве это верно и разве можно так выступать?

И какие же рекомендации даёт автор?

«Настало время от разоблачений и констатации переходить к исследованию психологических процессов минувшей трагедии».

Оказывается, что есть ещё какие-то скрытые сферы, которые надо разглядывать. Это не отдельные моменты восстановления личности, которые уничтожал Сталин, а исследование психологических процессов минувшей трагедии.

«И, разоблачая прошлое, не упускать самого важного, нового в современности. Наши дни ещё очень тесно связаны с прошлым, ещё много его живучих остатков. Но время наше повзрослело, оно перерастает ошибки и пороки…» и т.д.

Спрашивается, как это «наши дни ещё очень тесно связаны с прошлым»? Одно дело, когда мы уничтожаем последствия культа личности, но чем ещё мы «тесно связаны»? Речь идёт о важнейших моментах нашей идеологической жизни, и когда Н.С. Хрущёв говорил о создании произведений из времён культа личности он говорил о том, как осторожно надо к этому подходить. Здесь не должно быть желания создать атмосферу «жареного».

Именно такое желание в создании этой атмосферы «жареного» я ощущаю здесь, когда прочитал эту статью-обзор прозы за 1962 год.

Тут есть ещё целый ряд моментов, но вот ещё на что хочу обратить внимание. Мне кажется (это моё собственное мнение), что лучшее произведение, наиболее значительное, умное, дающее правильное понимание процесса культа личности и человека, который непоколебим в своём сознании, – это роман Чаковского («Свет далёкой звезды»). В этом его огромное идейное значение, и концепция этого романа целиком отличается от философского построения, которое выдвигает автор. Концепция романа Чаковского в этой главной стороны отличается от взглядов автора и на процесс развития культа личности, и на нашу историю, и на человека. И автор вместо того, чтобы оценить этот роман, занимается второстепенными вопросами и прочими вещами, полностью игнорируя анализ культа личности, который не совпадает с её взглядами.

Я должен сказать так тов. Фоменко: когда вы говорите о торжестве раскрепощения бытия советского общества, здесь попытка извращения исторического бытия народа. Слово «раскрепощение» имеет исторический смысл. Вы говорите о том, что наше общество находилось полностью в порабощении культом личности, партия не могла применять усилия в развитии нашего общества, словом, произошло перерождение нашего общества. Это – стремление неправильно направить внимание нашей литературы вызывает у меня чувство протеста и прежде всего политического, и я не согласен с вами.

Вели бы это был обзор, с которым вы выступили бы от себя, вы могли бы это сделать, но здесь Фоменко выступает как член редколлегии этого печатного органа. (Шум.) Разрешите мне сказать. Это в каком-то смысле является выражением мнения и редакционной коллегии.

Я изложил свои сомнения, я выразил свой протест, и мне непонятно, как такой ответственный материал мог пройти в журнале» (РГАЛИ, ф. 2938, оп 2, д. 3, лл. 35–41).

Обвинительная речь Кожевникова привели весь секретариат Союза не просто в изумление. Многие были напуганы. Люди ещё не забыли, с чего начинались избиения художников в тридцатые годы.

Первым опомнился поэт Николай Рыленков. Когда-то он прорывался в литературу тоже со страстных обличений. Его главной мишенью в 35-м году был Твардовский. Но потом Рыленков вроде осознал свои заблуждения. Не случайно на писательском секретариате поэт первым делом попытался одёрнуть не в меру зарвавшегося Кожевникова. Он заявил:

«Я не понимаю прокурорского пафоса, с которым выступал В.М. Кожевников по поводу второго номера. Мне кажется, что он делает излишнее обобщение, говоря, что еженедельник никак не ответил на то, чем живёт сейчас интеллигенция – на встречу работников литературы и искусства с руководителями партий и правительства. Но ведь в первом номере еженедельника даётся статья Серова «Для народа, и только для народа» – это разве не ответ на встречу? Или в № 2 даётся статья Конёнкова – разве это не ответ? В № 2 публикуется статья А.Новикова – это не ответ? Другое дело, насколько полно это сделано. Другое дело, что может быть нужно было выступить с редакционной статьёй, но обвинять редакции в том, что она «совершенно игнорирует» этот важный показатель, мне кажется, что это брать на себя смелость делать весьма рискованные обобщения.

Это неправильно по отношению к редакции, тем более что и в одном, и в другом номерах такие статьи есть по конкретным разделам искусства. Я не взял бы на себя смелость предъявлять такого рода обвинения

Много пафоса В.М. Кожевников затратил на полемику со статьёй Л.Фоменко по поводу художественной прозы минувшего года. Причём начал он с правильных вещей, что очень неблагодарное дело писать такой обзор прозы, тем более что в истекшем году она была богатой, разнообразной мыслями и в одном обзоре охватить всё это невозможно. Естественно, что в такой статье много недоговорённостей, немало пробелов, может быть, неточных формулировок, об этом и надо говорить, но не надо приписывать политических обвинений.

Это – огорчает!

Я – член редколлегии и далеко не согласен с оценками, которые даны Л.Фоменко ряду произведений прозы, но я не могу предъявить ей политических обвинений, видеть в этом какой-то злой умысел и желание дезориентировать советскую литературу. А в выступлении В.Кожевникова – хотели вы этого или не хотели – говорится именно об этой умышленной дезориентации советской литературы! Действительно, как я говорил, здесь есть нечёткие формулировки. Я не согласен, например, с оценкой работ Эренбурга об Испании, хотя оцениваю эту работу положительно. Но я не вижу в этом ничего плохого.

И потом ведь это статья, подписанная Л.Фоменко, а не редакционная, и можно с этим спорить. И я не понимаю вопроса В.М. Кожевникова, обращённого к Г.И. Серебряковой, когда он говорит: вы, один из членов редколлегии, выступили на встрече с руководителями партии с одной оценкой работ И.Эренбурга, как могли вы согласиться с тем, чтобы здесь появилась статья с другой оценкой? Что -ж такого, если один из членов редколлегии придерживается одного взгляда, а другие члены редколлегии считают, что обстоит иначе, что где-то человек перехватил лишнего, – это же не страшно! И не надо становиться в позу проницательного судьи и искать в статье Л.Фоменко то, чего там нет. Лучше постараться вникнуть в отдельные недостатки и сказать, что надо делать, чтобы этих недостатков не было» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. ).

После Рыленкова в спор попытался вмешаться Сергей Баруздин. Но Баруздин никогда не имел собственных убеждений. Для него всегда самым главным было самому остаться на плаву. Увидев, что наибольшее неудовольствие в верхах вызвала статья Фоменко, он решил внести свои пять копеек. «Меня, – заявил Баруздин, – также очень огорчил обзор Л.Фоменко. Я не поверил даже, что это написана она, читая её прежние статьи. И меня смутило, что это появилось после таких событий, как встречи с руководителями партии 17-го, 24-го и 26-го декабря. Весь этот обзор, названный «Большие ожидания», своими мыслями направлен в одно – разоблачение культа личности. Здесь это присутствует, и у автора психологически ошибка произошла – взять эту тему заглавной. И она приобщила сюда не имеющие отношения к этому произведения. Какое отношение имеют к Солженицыну романы Э.Казакевича, превосходный роман А.Чаковского и др. Я не ставил бы их рядом, и с этим я не согласен… хотя по обзору они звучат как равнозначные. Здесь произошла психологическая ошибка. Автор, взяв эту тему, что действительно на данном этапе литература «раскрепостилась от лишних пут», только под этим углом зрения стала рассматривать всю литературу. И из этого проистекает ряд ошибок обзора, непростительных для еженедельника, на котором стоит марка Союза писателей Российской Федерации. В этом обзоре не названо ни одной книги, ни одного произведения писателя, живущего за пределами Москвы и Ленинграда. Но наш еженедельник ждут не только в Москве, в гостиницах «Украина» и «Москва», а все писатели, живущие на периферии Советского Союза. Как же так не увидеть ни одного намёка на то, что дальше существует литература. Это нужно поправить моментально. Иначе мы противопоставим одних другим, опять начнётся разделение литератур. Нужно говорить о литературе по большому счёту, и ругать и хвалить. Это очень нужно» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл ).

Лидия Фоменко попыталась потом оправдаться. Выступая на секретариате, она несколько раз подчёркивала, что, готовя свой обзор, не претендовала ни на выражение мнения всей редакции, ни на какую-то программную статью. Весь материал «Большие ожидания» отражал только её личную позицию. «Материал немножко затянул меня, – призналась Фоменко на секретариате. – Третью часть я обрубила и я поставила в этой статье проблему культа личности. Но мне казалось, я как раз хотела оттенить необходимость объективной оценки той эпохи, о которой идёт речь. Но если не получилось, то действительно не получилось. Но такой тенденции, в какой вы обвиняете меня, я принять не могу. Я сама работала в то время и были тяжёлые вещи в моей жизни, и никогда не зачеркнуть то, чего зачёркивать нельзя и о чём нужно говорить с полным уважением» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 79).

Кстати, по ходу обсуждения второго номера «ЛР» на секретариате Союза писателей России Фоменко отказалась от многих своих же добрых слов в адрес попавших в опалу Виктора Некрасова и Ильи Эренбурга. Она заявила: «Я привела слова Твардовского, которые приводятся в «Записках» Некрасова. Я не принадлежу к числу поклонниц Некрасова, а получилось так, что писатели лгали. Я никогда в жизни не могу под такой вещью подписаться. Это в горячке Анатолий Владимирович [Софронов. – В.О.] это сказал. Что же касается Эренбурга, то в нескольких обзорах я вступала в полемику с Эренбургом. Я не разделяю его эстетической позиции, я говорила об этом публично и писала. А в этот раз я подчеркнула, что беру только одну испанскую тему. Мне показалось, что это значительно интереснее написано (я не знала фактов, о которых говорил Дмитрий Иванович). Я подчеркнула, что беру только одну эту тему» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 80).

Но все понимали, что весь сыр-бор был затеян не из-за статьи Фоменко. Поэтому её оправдания мало кому были нужны. Не попала бы под руку Серебряковой статья Фоменко, придрались бы к стихам Григория Глазова. Баруздин ведь не случайно обратил внимание участников заседания секретариата Союза писателей России на соседство обзора Фоменко и стихотворения Глазкова «Стихи из ящика стола!..». «Поймите, Лидия Николаевна, – говорил он, обращаясь якобы только к Фоменко, – но это стихотворение Глазова на обороте вашей статьи просвечивает на ваш обзор. Там есть такая строчка: «У вас был заткнут кляпом рот»» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 53).

«Молодой поэт, – возмущался Баруздин, – берёт на себя смелость обвинять всю нашу литературу в том, что в течение тридцати лет у неё «кляпом был заткнут рот» (Л.С. Соболев: он говорит о стихах, которые лежали у него в ящике стола, – где они?). Это напомнило мне случай с одним поэтом, который на одной аудитории сказал, что сейчас я вам буду читать стихи о Сталине, написанные давно – и в зале раздался свист…» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 51).

Главную причину назвала на секретариате сама Серебрякова. Она в появлении на страницах «ЛР» обзора Фоменко, стихов Глазкова и некоторых других материалов увидела руку Симонова. Получалось, что новым еженедельником, по сути, руководил Симонов, а Поздняев уже мало что решал. При таком раскладе влияние Серебряковой на редакционную политику рано или поздно свелось бы к нулю. А это писательницу ну никак не устраивало.

Выслушав на секретариате страстные выступления Кожевникова, Софронова, Баруздина, других литературных генералов, она сознательно пошла на обострение дискуссии, ещё раз подчеркнув, что еженедельник «Литературная Россия» совершил идеологический провал.

«Что произошло? – вопрошала писательница. – Когда я виделась за неделю до выхода 2-го номера с тов. Фоменко, там же присутствовал К.Симонов, – они горячо обсуждали какой-то материал и явно скрывали его от меня. А вот если бы они мне сказали: «Галина Иосифовна, вы с 1919 года в партии, вы знаете Советскую литературу последнего года и сможете нам помочь; почитайте эту статью и выскажите своё мнение о ней – тем более, что вы уже выступали на встрече в Доме приёмов об Эренбурге, а мы о нём пишем – я не сомневаюсь, что статья Л.Фоменко в таком виде не появилась бы в печати. А сейчас когда я читаю о воспоминаниях Эренбурга, в статье Фоменко такие гиперболические фразы, как: «Сердечность и искренность, предельная душевная обнажённость соединены здесь с искусством поистине героическим…» – мне кажется, что это написано совершенно в «культовом» недопустимом стиле. Иначе я не могу это назвать, Я вовсе не считаю, что об Эренбурге нельзя писать. Отчего же? Но не так преувеличенно и почему – о нём так много и пышно сказано, а о других более важных и полезных произведениях нет ни слова?

Точно так же я считаю непонятным, почему в статье Фоменко расхвалены очерки В.Некрасова в «Новом мире». «Это вредная литература. Есть у меня и решительные расхождения в авторских размышлениях Фоменко о Солженицыне. Я сама много лет провела в заключении, но не могу согласиться с тов. Фоменко. И всё это от меня скрыли, хотя моя подпись имеется в числе других на журнале. И дальше. Когда на заседании редколлегии я спросила чем же я буду заниматься, то оказалось, что для меня не осталось даже самого маленького участка. Только одна Серебрякова оказалась без каких-либо обязанностей в редколлегии «Литературная Россия».

Как отразить в еженедельнике такое грандиозное важное событие, как встреча руководителей партии и правительства с творческой интеллигенцией. Если напихать в газету статей по идеологическим вопросам, как здесь предлагалось многими, то еженедельник станет скорее филиалом «Коммуниста», чем «Литературной России». Этого не должно быть. По-моему, не так нужно бороться за нашу марксистско-ленинскую идеологию. Ею должен быть проникнут весь журнал.

Вот что такое идеологическая направленность для художественной литературы. Для меня направленность номера – это «от» и «до». Почему не может быть идеологической направленности в сатире, в фельетоне, в поэзии, в детской страничке? Разве она должна быть как-то обособлена от всего нашего мировоззрения? Я разговариваю с дочкой о пустяках, но у меня есть своя чёткая точка зрения в любом вопросе. И тем более ясность, партийность и народность должна быть в творениях большой литературы» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. 88–90).

На секретариате Поздняеву сильно досталось не только за обзор Фоменко и стихи Глазкова. Ему в вину вменили также публикацию рассказа Логинова «Одно укромное место». На словах литературные генералы ругали Поздняева и Логинова за одно, а подразумевали совсем другое.

Вадима Кожевникова якобы огорчил уже выбор темы для рассказа. «Вы, – выговаривал он на секретариате Поздняеву, – не усмотрели здесь серьёзных моментов которые заставляют задуматься. Не буду говорить о содержании этой вещи, которая даёт довольно-таки странное представление о жизни наших людей. Этот городок учащихся с людьми со сниженными нравственными критериями, эти поиски женщины, этот декадентский запев самой вещи» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д.3, л. 42).

Особенно возмутил Кожевникова финал рассказа. «Автор, – негодовал он, – показывает нам кто же этот «просто человек». Оказывается, что это – второе «я» этого парня. Может быть, этого приятеля и не существует, а просто сражаются два человека и кричат друг другу: «эй, ты скоро сдашься?».

Словом, это типичная концепция буржуазного декаданса. Есть и дьявол, и есть сверхпроявление добра. Представление о постоянном противоборстве доброго и плохого».

А для Софронова непривычная тематика рассказа Логинова была, как и в случае с обзором Фоменко, всего лишь поводом для нападок на писателя и на газету. Его возмутило совсем другое. За Логиновым он увидел фигуру Симонова, внушавшую ему одни опасения. Получалось, что новый еженедельник с первых номеров пошёл на поводу у Симонова. Вот в чём, по мнению Софронова, заключался главный грех Поздняева.

На секретариате Софронов прямо исходил якобы в праведном гневе. «Теперь о рассказе В.Логинова. Я прослушал выступление К.Симонова по телевидению, в котором он очень хвалил его и с этой рекомендацией принялся читать рассказ. Но, прочитав его, я вынужден сказать прямо, что вслух читать это прямо-таки неприлично. Мне известно, что в одном учреждении женщины заставили читать рассказ вслух одного парня, но он отказался, дойдя до определённого места, – заявив, что не может этого читать в присутствии женщин. (Л.С. Соболев: где он остановился?) Считаю, что это – дурная литература. Я внимательно и систематически слежу за В.Логиновым, который много печатался в «Огоньке», но когда я прочитал этот его рассказ с рекомендациями уважаемого К.М. Симонова, – я просто пожалел автора. Он понёс этот рассказ в «Литературную Россию», заведомо зная, что в «Огоньке» его не напечатают. В первых двух номерах, конечно, могут быть отдельные просчёты и ошибки, но печатать такого рода рассказы – это значит развращать и читателя, и писателя. Это же пошлость, а не только бытовая, а идеологическая пошлость. Это философия раздвоения личности, что просачивается к нам с Запада, – подтверждение того, что в каждом человеке живёт и хорошее, и плохое, и эти два начала сражаются друг с другом. Это не советская, не коммунистическая философия и идеология, – а здесь это проходит через весь рассказ!»

Взявший на себя роль прокурора Вадим Кожевников

Вообще-то борьба за Логинова началась не на этом заседании. Первый большой шум вокруг его имени возник в мае 1962 года на выездном секретариате Союза писателей России в Ростове-на-Дону. Как раз на экран страны тогда только-только вышел фильм Ивана Пырьева «Наш общий друг», снятый по повести Логинова «На то она и любовь». И тот же Софронов в мае пел совсем другую песню.

Признавшись, что фильм ещё не видел, Софронов в мае подробно остановился на самой повести. Он говорил: «Напечатанная в журнале «Молодая гвардия», а затем вышедшая отдельной книжкой, эта повесть, несмотря на ряд её несовершенств, несомненно, интересна. Что же в ней хорошего? На мой взгляд – это два главных действующих лица – агроном Прохор Корниец, секретарь парторганизации колхоза, и Лиза Горлова – колхозница.

Очень колоритен образ председателя колхоза со странной фамилией Поручик, переименованный колхозниками в полковника. Это человек – трудного характера, от него ушла жена, он влюблён в прославленную бригадиршу, где-то в конце книги у этих разных людей создастся счастье своё – обычное счастье. И, наоборот, у Прохора Корнейца и Лизы Горловой любовь приходит, по существу, к трагическому финалу. Люди сильные и очень чистые расходятся, вынуждены покинуть друг друга.

Лиза Горлова, на первый взгляд, легкомысленная бабёнка, от этой любви бежит, оставляя письмо своему возлюбленному.

Повесть Логинова читается хорошо, в ней есть, несомненно, беллетристический дар. Этот дар заставляет с интересом читать рассказы Логинова – такие, как «Алкино море» и некоторые другие рассказы о трудных характерах и неблагополучных людских судьбах.

Но мне кажется, что Логинов в повести несколько облегчённо, а может быть, и не несколько «облегчённо» решил судьбу Прохора Корнийца и его возлюбленной. Интересно задуманная, она не выросла изнутри.

Всё как будто в ней есть, и всё же где-то не хватает той внутренней муки, которая, несомненно, должна быть у этих хороших людей.

Я не призываю здесь к раздвоенности героев, но стоит снова вернуться к тому, с чего мы начали. Вспомните Нагульнова, вспомните Семёна Давыдова, взаимоотношения этих двух крутых и сложных людей и их отношение к Лушке.

Я говорю это не для того, чтобы «напустить» «Поднятую целину» на Виктора Логинова, на повесть, в которой он, видимо, и не ставил задачей так глубоко раскрыть эти образы, но если уж повесть написана, автор решил взять на себя такую трудную тему, то, видимо, решение её не должно было быть облегчённым.

Думаю, что у Виктора Логинова это может быть пристрелка к большой работе, к такой работе, которая даст возможность проникнуть в психологию героев значительно глубже, чем это можно увидеть по первому взгляду.

А в этой повести всё же есть некоторая условность во взаимоотношениях между людьми и чувства проявляются иногда поверхностно» (РГАЛЬ, ф. 2938, оп. 1, д. 176, лл. 58–59).

Не раз к творчеству Логинова на майском секретариате в Ростове-на-Дону обращались и другие охранители. Особенно много похвальных слов сказал Валерий Друзин. Он, правда, предложил отметить не повесть «На то она и любовь», которая ему показалась слабенькой, а рассказы молодого автора. «Логинов интересен в своих рассказах, – подчеркнул Друзин. – У него есть блестящие рассказы «Алкино море», «Колхозный сторож», «Мальва», «Анютины глазки». Тут, мне кажется, его лирический талант проявляется с наибольшей силой. Вспомните «Алкино море», это умение автора глазами четырёхлетнего ребёнка показать сложные взаимоотношения взрослых, переживание маленькой девочки, того самого маленького ребёнка, которому привозят с моря боку морской воды, и она, взяв в ладошку воду, предлагает всем: «Лизни море, оно солёное». И эта девочка является глазами автора, а через её восприятие изображаются большие сложные дела взрослых, и в этом поэтичность и настоящая глубина психологического анализа» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 1, д. 176, л. 101).

Правда, бывший преподаватель Логинова по Высшим литературным курсам Николай Асанов попенял своему ученику за щеголянье придуманными фразами. Он отметил: «Алка из рассказа «Алкино море» говорит уже совсем нарочитые вещи. Свою бабушку она называет «Сердеевна» – это вместо Сергеевна, Вася Грек по её разумению «Вася Грех», и видно, что автор не столько подслушал, сколько придумал эти словечки» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 1, д. 176, л. 47).

Однако наличие у Логинова таланта Асанов не отрицал. Отрицали некоторые завистливые земляки писателя. Они-то и организовали первую травлю против многообещавшего прозаика. Но в мае 1962 года на выездном секретариате в Ростове за молодого автора вступился Вячеслав Пальман. Ему очень понравились и повесть Логинова «На то она и любовь», и экранизация Пырьева… «На мой взгляд, – заявил Пальман, – эта повесть хорошая, она написана свежим, сочным, хорошим языком, эта повесть с интересом читается, также как с интересом смотрится фильм. Что же получилось? У нас появилась критическая статья одного работника «Советской Кубани», в которой он обвинил фильм, поставленный по этой повести, в том, что он очерняет нашу действительность. Глупейшее обвинение» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 1, д. 176, л. 234).

Что же произошло за полгода? Логинов стал хуже писать? Нет. Проблема оказалась в другом. Писатель долго не хотел примыкать ни к одной стае. Его не радовали ни охранители, ни западники. Эта независимость молодого автора всех и разозлила. Либералы попробовали перетянуть его на свою сторону, пообещав ему вкусный пряник. И Логинов, похоже, поддался посулам. Не случайно его тут же начал нахваливать Симонов в ответ охранители решили нанести опережающий удар.

Как всегда, тут постаралась всё та же Галина Серебрякова. «Рассказ Логинова, – причитала она 16 января 1963 года на писательском секретариате (заклеймив до этого Лидию Фоменко), – сделан в определённом ключе, это скверная арцыбавщина, это скучная, простите за грубость, литература. Там показаны люди вне времени и пространства, это бездельники, которые шатаются от одной женщины к другой» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 90).

Меж тем сам рассказ Логинова «Одно укромное место», напечатанный на четырёх с лишним полосах в новом писательском еженедельнике, ничего особого из себя не представлял, чтоб о нём вести долгую дискуссию. Написан он был без блеска, я бы даже сказал – неряшливо. На нового Юрия Казакова Логинов явно не тянул.

Мне кажется, не сильно погрешил против истины на секретариате 16 января Виктор Перцов. Разбирая второй номер нового еженедельника, он отметил: «Очень большое место занимает рассказ Виктора Логинова «Одно укромное место». Виктор Логинов – человек способный, но у меня впечатление, что это пирожок ни с чем. Может быть, это субъективное моё ощущение, но мне не очень это нравится. Я чувствую человека способного и никакого греха нет, что его поместили, но это уже какое-то архаическое желание быть современным и подделываться. Здесь много места ему уделено, через весь номер он проходит, а в конце концов не получаешь того, что ожидал» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 32).

Значение публикации рассказа Логинова в «ЛР» лично мне увиделось в другом. Молодой писатель напомнил прописную истину – о том, что вообще-то в творчестве следует отталкиваться не столько от идеи, а прежде всего от человека. Жизнь ведь делалась не на одних стройках коммунизма. Чем хуже были маленькие, разбросанные по южным степям станицы или хутора?! Везде люди хотели любить, радоваться, мечтать. Но кому-то сопутствовала удача, а кто-то обречён был лишь на страдания. Вот о чём писал Логинов. Для тогдашней советской литературы эти мотивы были непривычны. Ещё бы! В них отсутствовала героика труда. Люди ведь ничего не созидали. Они думали только о любви. А Кожевников увидел в этом какой-то декаденс. Надо было о другом говорить – об отсутствии у писателя мастерства, а не упрекать его в пошлости, как это делал Софронов.

Ситуация, конечно, сложилась неприятная. Ещё раз подчеркну: все понимали, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. Вожди из охранительного направления испугались, не попал ли главный редактор нового писательского еженедельника под влияние Симонова. При этом рычагов воздействия на Поздняева у них был с гулькин нос.

Ведь что в реальности произошло? Ну напечатал Поздняев во втором номере газеты не бог весть какой обзор Фоменко, слабенькие стихи Глазова и безмерно растянутый рассказ Логинова. Но объявлять это идейным провалом? Позвольте, за что? Фоменко всего-навсего лишь высказала личное мнение. Ни Эренбург, ни Виктор Некрасов, ни Солженицын никем не запрещались. Их произведения появились в официальной печати. Если б они были идейно порочны, их бы не пропустила цензура. Какие тут могли быть претензии к Фоменко? Не согласен? Пиши свою статью. Глазов тоже ничего антипартийного или антинародного не высказал. Разве часть писателей при Сталине не писала в стол? Чего тут было спорить? И на Логинова напрасно всех собак повесили. Одни сочиняли рассказы о покорителях целины. Логинов захотел написать о любви. Какая тут крамола? За публикацию таких вещей в литературном издании никого снять не могли. Даже выговора редактору никто за это не влепил бы.

Поздняев это понимал. Но проявить самостоятельность или хотя бы достойно возразить Кожевникову или Софронову он тем не менее побоялся. Ему проще оказалось отступить и чуть ли не сдать поверивших в него сотрудников.

«He подумайте, – заявил Поздняев на секретариате, – что я политически не смышлён, что я за всеядность, что у меня шаткость и нечёткость позиции взглядов на литературу, что я не понял, что говорилось в зале приёмов в Кремле 17 числа и на заседании идеологической комиссии 26 числа. Всё я прекрасно понял и отдаю себе полный отчёт в том, как я и мои товарищи, которые со мной работают, должны проводить политику партии в вопросах литературы и искусства и как должны мы строить еженедельник. Поэтому та критика , которая была по конкретным материалам, очень близко мною к сердце принята.

Я вижу серьёзные изъяны, особенно во втором номере, но те рекомендации, которые мне здесь давались, что нужно наиболее принципиальные материалы елико возможно больше членам редколлегии читать, что стихи должны отбираться лучшие и в составе редколлегии есть поэты, которые могут определить, что хорошо, что плохо, что, как говорил Софронов, проблемы современной жизни надо ставить, и пр. и пр., – всё это мне ясно и без рекомендаций, хотя спасибо вам за рекомендации. Почему так получается? В известной мере вот почему. Я ни в какой мере не хочу сваливать вину на обстоятельства. Раз я с 29 числа декабря стал редактором, я первого числа должен давать номер. Я могу идти в случае необходимости и на конфликт с членами редколлегии, потому что споров много бывает и механическое большинство голосов меня может и увести, если такое большинство членов редколлегии думает иначе, чем партия, но я не думаю, чтобы большинство членов редколлегии шло поперёк того, что нужно делать. В чём же дело?

Я продолжу с ваших слов, Сергей Венедиктович [Сартаков. – В.О.]: когда ракету запускают, нужно думать о том, как бы не отклонилась. Но запуску ракеты предшествует подготовительный период, запуск готовит огромный отряд учёных, инженеров, рабочих и партийных работников. Но предшествовал ли выпуску нашего еженедельника длительный период подготовки? Не предшествовал. Я предупреждал, в какое трудное положение вы ставите аппарат. Я прошу учесть это обстоятельство. 30-го числа выпустили «Литературу и жизнь», и 1-го числа выпускали «Литературную Россию», по существу дела в единственном числе.

Мне тоже ясно, что нужно нам вещи откладывать, если не получилась, что и получилось с Борисом Агаповым (по проблемам литературы и жизни) с беседой с акад. Бергом, со статьёй Огнева. Но если у Полторацкого было 4 месяца на подготовку, то здесь и месяца не было на подготовку.

На защиту «ЛР» и Константина Поздняева рьяно бросился поэт Николай Рыленков

Задали вопрос, почему Галина Иосифовна на такую панегирическую реплику дала согласие. К сожалению, она этой статьи не читала. Мы на редколлегии договорились, что невозможно, чтобы все 21 член редколлегии всё читали. Им придётся тогда отказаться от творческой работы. Но мы договорились, кто за какой участок работы будет отвечать, чтобы елико возможно большее количество людей читало. Но это делается только сейчас.

Производственный процесс таков – это обстоятельство я прошу учесть.

Теперь непосредственно по статье Л.Фоменко. Моё мнение об этой статье такое: во-первых, мне кажется, что действительно она охватила слишком узкий сектор, оставив в стороне Российскую федерацию – взяла только центральные журналы, да и то далеко не все. Не был охвачен целый ряд произведений, опубликованных в толстых журналах РСФСР. Я говорил об этом и на совещании критиков, которое созвано было позавчера для разговора о прозе 1962 года.

И конечно нельзя было всю советскую действительность и произведения литературы рассматривать только через призму вопросов культа личности, что объективно здесь получилось.

В-третьих, в отношении оценки мемуаров Эренбурга. Здесь говорится только об Испании, но нельзя было не заметить, что такая односторонняя оценка не является объективной, что у Эренбурга имеется тенденция ратовать за модернистские произведения – вы знаете и статью Локтионова и понимаете, что я говорю.

Говорилось, что Л.Фоменко – член редколлегии. Но ведь это была не редакционная статья. И у нас есть даже ссылка на то, что весь разговор о прозе 1962 года начинается со статьи Л.Фоменко, что мы приглашаем писателей и критиков высказываться. Но и на совещании критиков говорилось, что нельзя объять необъятное и что Л.Фоменко просто храбрый человек, что взялась за это. Во времена Белинского было не столько литературы, и то он не писал такие статьи. И мы продолжим этот разговор о прозе 1962 года. Первые два отклика на эту статью уже печатаются. Люди полемизируют здесь с Л.Фоменко.

Делает ли вывод редакция, что напечатала статью с такими серьёзными изъянами? Делает. Хотя, может быть, и не было бы дискуссии, если бы все точки над «и» были бы поставлены. Тогда может быть и не получилось бы интересного разговора.

Но хотелось сказать ещё об одном. Я очень уважаю вас, Вадим Михайлович, но то, что вы сказали, для меня, как для коммуниста, чрезвычайно оскорбительно. Я согласен с тем, что разговор должен быть резкий, принципиальный, но что речь идёт о «большом идеологическом провале» и «игнорировании важных политических событий», об «аполитичности» – с этим я не согласен.

Конечно, можно насыщать номера еженедельника, как номера журнала «Коммунист», теоретическим материалом, но у нас было другое. Здесь уже назывались статьи Серова, Конёнкова, Новикова. Этого мало? Мало. Но будем продолжать это.

Я должен сказать прямо, что состав редколлегии меня полностью в принципе устраивает. Люли это хорошие, разные, может быть, мы будем спорить, но известно, что в спорах рождается истина. Сейчас некоторые из членов редколлегии для начала нас подвели: С.Герасимов обещал дать статью – и не дал. Обещал статью Исаев – и не дал; Г.Серебрякова, выразив несогласие со статьёй Л.Фоменко, сняла свою интересную статью из № 3 и ослабила этот номер.

Я принял другие меры. Кроме этих двух откликов я дал серьёзную статью профессора М.П. Баскина, с которым вёл переговоры, о непримиримости двух идеологий в свете последних высказываний руководителей партии и правительства. Она идёт 18 числа. 21-го – Ленинская дата. Мы даём статью Баскина, которая начинает разговор. Вы, Вадим Михайлович, скажете, что аполитичность у Поздняева. Нет, игнорирования этого важного вопроса у нас нет.

Какие были трудности? Сегодня практически весь номер я должен подписать – завтра он должен печататься, иначе в пятницу не выйдет. Вот как строится газета. Понедельник, вторник, среда – самые напряжённые дни. В четверг мы имеем уже гранки следующего номера.

Я очень близко к сердцу принимаю критику, особенно насчёт Логинова и Глазова, и в известной мере Лидия Николаевна переживала, когда ставили статью в номер. Но мы продолжим разговор, пополемизируем с ней» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, лл. 71–76).

На этом можно было поставить и точку. Но Серебрякова не унялась. Она жаждала крови и продолжила всех шантажировать своим выходом из редколлегии еженедельника. «Я, – заявила она на секретариате, – хочу особо сказать в адрес руководителей Московского отделения, что там очень любят мёртвых, а не живых реабилитированных. На этом можно поспекулировать, это бизнес в литературе. А вот о людях, которые чудом вышли из могилы, не думают. Я говорю о писателей Пермитине. Он долго был в заключении, вышел и несколько лет трудился над новым своим произведением. Оно напечатано в «Москве», однако в прозе 1962 года о нём не сказано ни слова. И Пермитину это тяжело, он даже захворал сильнее. И я в редколлегии являюсь белой вороной. Вот почему я прошу и настаиваю на том, чтобы меня вывели из состава редколлегии» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 91).

Как ни странно, относительное благоразумие проявил на секретариате один Баруздин. Выслушав очередную угрозу Серебряковой выйти из редколлегии «ЛР», он вскользь заметил: «Жаль, конечно». Остальные же литературные генералы наперебой бросились Серебрякову упрашивать, чтоб она осталась. Даже Щипачёв, который в конце 1962 года так не хотел видеть писательницу в редколлегии «ЛР», принялся её уговаривать. «Мне, – слукавил Щипачёв, – нравится такая острая реакция Г.И. Серебряковой. Это значит, что она – человек не равнодушный и это подчёркивает её ценность. Если другие члены редколлегии будут так же остро реагировать на отдельные недостатки, мне кажется, что дело пойдёт. Так что сейчас не следует удовлетворять просьбу Г.И. Она зарекомендовала себя, как хороший работник и мне кажется, что это будет один из темпераментных и щепетильных работников» (РГАЛИ, ф. 2938, оп. 2, д. 3, л. 93).

Потом в уговоры включились В.Сытин, С.Сартаков, В.Кожевников, В.Перцов, другие начальника. А Поздняев опустился даже до того, что изъявил желание сам уйти из редакторов, лишь бы Серебрякова осталась в редколлегии. Так ещё ни один руководитель газеты не унижался.

И чем всё кончилось? Соболев поручил Поздняеву произвести расследование и выяснить, почему обзор Фоменко не был показан Серебряковой.

Расследование затянулось на целый месяц. Подробные объяснения Поздняев отправил в Союз писателей лишь 22 февраля 1963 года. Но от него никто оперативности и не требовал. Это была чисто формальность.

От Поздняева ждали другое. На состоявшемся 16 января 1963 года секретариате Союза писателей России литературный генералитет хотел получить от него гарантии того, что он будет следовать курсу охранителей, но не Симонова. Но Поздняев, хоть и прогнулся на секретариате перед начальством, от прямых обещаний уклонился. Он ещё не знал, какая партия победит в верхах и поэтому к полному разрыву с командой Симонова был не готов.

Продолжение следует

Вячеслав ОГРЫЗКО