Чужой он человек, безусловно, едва ли он советского образа мысли

№ 2014 / 44, 23.02.2015

Свидерский, получив заявление Булгакова, поспешил лично встретиться с писателем. О своих впечатлениях он проинформировал секретаря ЦК ВКП(б) А.П. Смирнова.

Свидерский, получив заявление Булгакова, поспешил лично встретиться с писателем. О своих впечатлениях он проинформировал секретаря ЦК ВКП(б) А.П. Смирнова. «Я, – писал Свидерский, – имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление человека затравленного и обречённого. Я даже не уверен, что он нервно здоров. Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях удовлетворение его просьбы является справедливым» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 8).

Являясь давним поклонником таланта Булгакова, Смирнов попытался привлечь к защите писателя В.М. Молотова. 3 августа 1929 года он написал в Политбюро Молотову: «Посылая Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского – прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро. Со своей стороны считаю, что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии на привлечение его и исправление – практиковалась только травля, а перетянуть его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно. Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я думаю, что её надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями – значит увеличивать число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО ЦК указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону. А литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться. Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 6).

После этого вопрос о Булгакове дважды выносился на Политбюро. Первый раз – 5 сентября 1929 года. Но тогда партийная верхушка после короткого обмена мнениями рассмотрение дела о писателе отложило (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 4). Вновь вопрос о Булгакове планировалось обсудить 12 сентября. Но во время заседания Политбюро этот пункт из повестки дня исключили (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 5).

Булгаков пытался спастись от всех бед и неурядиц работой. В октябре 1929 года он вплотную занялся «Мольером». Но ему и тут не повезло. 18 марта 1930 года Главрепертком запретил к постановке эту пьесу. Писатель был на грани срыва.

28 марта 1930 года Булгаков в отчаянии обратился к правительству с отчаянным письмом, состоявшем из одиннадцати небольших главок или, если угодно, тезисов. Он писал: «Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».

Вся критика СССР, без исключений, встретила эту пьесу заявлением, что она «бездарна, беззуба, убога», и что она представляет «пасквиль на революцию».

Единодушие было полное, но нарушено было оно внезапно и совершенно удивительно,

В № 12 «Реперт.Бюлл.» (1928 г.) появилась рецензия П.Новицкого в которой было сообщено, что «Багровый остров» – «интересная, и остроумная пародия», в которой «встаёт зловещая тень Великого инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего РАБСКИЕ ПОДХАЛИМСКИ-НЕЛЕПЫЕ ДРАМАТУРГИЧЕСКИЕ ШТАМПЫ, стирающего личность актёра и писателя», что в «Багровом острове» идёт речь о «зловещей мрачной силе, воспитывающей ЗИЛОТОВ, ПОДХАЛИМОВ И ПАНЕГИРИСТОВ».

Сказано было, что «если такая мрачная сила существует, НЕГОДОВАНИЕ И ЗЛОЕ ОСТРОУМИЕ ПРОСЛАВЛЕННОГО БУРЖУАЗИЕЙ ДРАМАТУРГА ОПРАВДАНО».

Позволительно спросить – где истина?

Что же такое, в конце концов, – «Багровый остров»? – «убогая, бездарная пьеса» или это «остроумный памфлет»?

Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встаёт зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета, Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит её.

Я не шёпотом в углу выражал эти мысли. Я заключил их в драматургический памфлет и поставил этот памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый Остров» – пасквиль на революцию. Это несерьёзный, лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности её, написать НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, лл. 17 об., 18).

«Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «ДОСТИЖЕНИЕМ».

Р.Пикель, отмечая моё уничтожение, («Изв.» 15 сентября 1929 г.) высказал либеральную мысль: «Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».

И обнадёжил зарезанного писателя словами, что «речь идёт о его прошлых драматургических произведениях».

Однако жизнь, в лице Реперткома, доказала, что либерализм Р.Пикеля ни на чём не основан.

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» (Мольер) К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.

Скажу коротко: под двумя строчками казённой бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы – «блестящая пьеса».

Р.Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадёжны».

(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, лл. 19, 19 об.).

В конце своего обращения Булгаков просил или приказать ему в срочном порядке покинуть страну в сопровождении второй жены Любови Евгеньевны Булгаковой, или дать работу ему по специальности. «Я, – подчеркнул писатель, – именно и точно и подчёркнуто прошу О КАТЕГОРИЧЕСКОМ ПРИКАЗЕ, О КОМАНДИРОВАНИИ, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР, как исключительно квалифицированный специалист, закончились полным фиаско. Моё имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили ИСПУГ, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актёров и режиссёров, а с ними и директорам театров, отлично известно моё виртуозное знание сцены.

Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссёра и актёра, который берётся добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом режиссёром в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К.С. Станиславским и В.И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссёром, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной, как оно найдёт нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, В ДАННЫЙ МОМЕНТ – нищета, улица и гибель» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, лл. 19 об., 20).

Получив это отчаянное обращение, секретарь ЦК ВКП(б) А.Смирнов доложил лично Сталину: «29 марта небезызвестный Булгаков обратился ко мне с просьбой принять его. Я ему в приёме отказал, после чего он передал в приёмную посылаемое при этом заявление. Прошу дать указание о рассылке заявления членам ПБ» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 16).

3 апреля 1930 года письмо Булгакова правительству было рассмотрено на закрытом совещании заместителей наркома просвещения. На совещании было решено: «Ввиду характера письмо драм. Булгакова оставить его без рассмотрения» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 22). В донесении Сталину новый нарком А.Бубнов отметил, что письмо Булгакова наглое. «В нём, – подчеркнул Бубнов, – Булгаков в полной мере обнаруживает свою белогвардейскую физиономию» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 21).

Устав ждать ответа от правительства, Булгаков приблизился к роковой черте. Он уже готов был пойти на самые крайние меры. Его последняя, третья, жена Елена Шиловская уже в 1969 году рассказывала историку Сергею Семанову о том, как весь апрель тридцатого года Булгаков (а он тогда ещё не развёлся с Белозерской) «был взволнован и угрюм («Если ответа не будет, я должен покончить с собой»). Для этой цели он хранил в столе браунинг» («Литературная Россия», 2006, 6 октября).

Ответ последовал ровно через месяц – 18 апреля, сразу на следующий день после самоубийства Маяковского. Булгакову позвонил лично Сталин. Вождь предложил ему подать заявление в Художественный театр. Писатель напомнил, что он туда уже обращался и получил отказ. Но Сталин настоял на своём: «А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что они согласятся. Нам бы нужно встретиться, поговорить с вами…».

Итак, звонок Сталина Булгакову последовал 18 апреля 1930 года. А уже через два дня состоялось заседание Политбюро. Вопрос о Булгакове был вынесен лично Сталиным. Политбюро постановило: «Поручить т. Молотову дать указание т. Кону Ф.» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 14). Видимо, именно Кон должен был довести до руководства Художественного театра позицию Сталина о Булгакове.

Однако кто-то, похоже, проявил нерасторопность. Булгаков решил, что о нём, видимо, забыли, и 5 мая 1930 года он отправил Сталину личное письмо. «Многоуважаемый Иосиф Виссарионович! – писал Булгаков. – Я не позволил бы себе беспокоить Вас письмом, если бы меня не заставляла сделать это бедность. Я прошу Вас, если это возможно, принять меня в первой половине мая. Средств к спасению у меня не имеется».

Это было первое письменное обращение Булгакова к Сталину. Но приём не состоялся. Вместо личной встречи было ускорено решение вопроса об устройстве писателя на работу. Правда, кадровики попросили Булгакова заполнить листок по учёту кадров и представить собственноручно написанную автобиографию. Однако писателю так уже осточертели эти бюрократические игры, что он решил начальству надерзить. Булгаков сообщил: «В 1921 году переехал в Москву, где служил в газетах репортёром, затем фельетонистом.

В годы 1922–1924, продолжая газетную работу, писал сатирические повести и роман «Белая гвардия».

В 1925 году, по канве этого романа, написал пьесу, которая в 1926 году пошла в Московском Художественном театре под названием «Дни Турбиных» и была запрещена после 289-го представления.

Следующая пьеса «Зойкина квартира» шла в театре имени Вахтангова и была запрещена после 200-го представления.

Следующая – «Багровый остров» шла в Камерном театре и была запрещена приблизительно после 50-го представления.

Следующая – «Бег» была запрещена после первых репетиций в Московском Художественном театре.

Следующая – «Кабала святош» была запрещена сразу и до репетиций не дошла.

Через 2 месяца по запрещении «Кабалы» (в мае 1930 года) был принят в Московский Художественный театр на должность режиссёра, находясь в которой, написал инсценировку «Мёртвых душ» Гоголя.

В марте 1931 года был принят кроме режиссуры и в актёрский состав Московского Художественного театра».

Второе обращение Булгакова к Сталину последовало 30 мая 1931 года. Писатель попросил отпустить его с 1 июля на три месяца в заграничный отпуск. «Сообщаю, – писал он, – что после полутора лет моего молчания с неудержимой силой во мне загорелись новые творческие замыслы, что замыслы эти широки и сильны, и я прошу Правительство дать мне возможность их выполнить.

С конца 1930 года я хвораю тяжёлой формой неврастении с припадками страха и предсердечной тоски, и в настоящее время я прикончен.

Во мне есть замыслы, но физических сил нет, условий, нужных для выполнения работы, нет никаких.

Причина болезни моей мне отчётливо известна:

На широком поле словесности российской в СССР я был один-единственный литературный волк. Мне советовали выкрасить шкуру. Нелепый совет. Крашеный ли волк, стриженый ли волк, он всё равно не похож на пуделя.

Со мной и поступили как с волком. И несколько лет гнали меня по правилам литературной садки в огороженном дворе.

Злобы я не имею, но очень устал и в конце 1929 года свалился. Ведь и зверь может устать.

Зверь заявил, что он более не волк, не литератор. Отказывается от своей профессии. Умолкает. Это, скажем прямо, малодушие.

Нет такого писателя, чтобы он замолчал. Если замолчал, значит, был не настоящий.

А если настоящий замолчал – погибает.

Причина моей болезни – многолетняя затравленность, а затем молчание.

За последний год я сделал следующее:

несмотря на очень большие трудности, превратил поэму Н.Гоголя «Мёртвые души» в пьесу, работал в качестве режиссёра МХТ на репетициях этой пьесы, работал в качестве актёра, играя за заболевших актёров в этих же репетициях,

был назначен в МХТ режиссёром во все кампании и революционные празднества этого года,

служил в ТРАМе – Московском, переключаясь с дневной работы МХТовской на вечернюю ТРАМовскую,

ушёл из ТРАМа 15.III.31 года, когда почувствовал, что мозг отказывается служить и что пользы ТРАМу не приношу,

взялся за постановку в театре Санпросвета (и закончу её к июлю).

А по ночам стал писать.

Но надорвался.

Сейчас все впечатления мои однообразны, замыслы повиты чёрным, я отравлен тоской и привычной иронией.

В годы моей писательской работы все граждане беспартийные и партийные внушали и внушили мне, что с того самого момента, как я написал и выпустил первую строчку, и до конца моей жизни я никогда не увижу других стран.

Если это так – мне закрыт горизонт, у меня отнята высшая писательская школа, я лишён возможности решить для себя громадные вопросы. Привита психология заключённого.

Как воспою мою страну – СССР?

Перед тем, как писать Вам, я взвесил всё. Мне нужно видеть свет и, увидев его, вернуться. Ключ в этом.

Сообщаю Вам, Иосиф Виссарионович, что я очень серьёзно предупреждён большими деятелями искусства, ездившими за границу, о том, что там мне оставаться невозможно.

Меня предупредили о том, что в случае, если Правительство откроет мне дверь, я должен быть сугубо осторожен, чтобы как-нибудь нечаянно не захлопнуть за собой эту дверь и не отрезать путь назад, не получить бы беды похуже запрещения моих пьес.

По общему мнению всех, кто серьёзно интересовался моей работой, я невозможен ни в какой другой земле, кроме своей – СССР, потому что 11 лет черпал из неё».

Но в Европу Булгакова не отпустили. Вместо этого Большой драмтеатр в Ленинграде согласился поставить его «Мольера». Обрадовавшись, писатель свою пьесу развернул в биографию Мольера для «ЖЗЛ». Но получившееся жизнеописание не устроило ни Горького, ни издателя А.Н. Тихонова (Сереброва). В своём отзыве Тихонов заметил: «Первое и главное – это то, что Вы между Мольером и читателем поставили некоего воображаемого рассказчика, от лица которого и ведётся повествование. Приём этот сам по себе мог бы быть очень плодотворным, но беда в том, что тип рассказчика выбран Вами не вполне удачно. Этот странный человек не только не знает о существовании довольно известного у нас в Союзе так называемого марксистского метода исследований исторических явлений, но ему даже чужд вообще какой-либо «социологизм» даже в буржуазном понятии этого термина. Поэтому нарисованная ИМ фигура Мольера стоит вполне обособленно от тех социальных и исторических условий, среди которых он жил и работал. Всё это необходимо знать, т.к. без этого будет многое непонятно в его личной судьбе, а в особенности в судьбе его театра. Исторические события, на фоне которых развёртывалась деятельность Мольера, освещены Вашим рассказчиком под углом зрения Иловайского. «Фронда» для него не более как внутренняя «междуусобица», война с Нидерландами и Испанией – личное дело Людовика XIV и пр. Помимо этого и других крупных недостатков Ваш рассказчик страдает любовью к афоризмам и остроумию. Некоторые из этих его афоризмов звучат по меньшей мере странно… Он постоянно вмешивается в повествование со своими замечаниями и оценками, почти всегда мало уместными и двусмысленными (о ящерицах, которым отрывают хвост, о посвящениях, которые писал Мольер высоким особам, о цензуре и пр.). За некоторыми из этих замечаний довольно прозрачно проступают намёки на нашу советскую действительность, особенно в тех случаях, когда это связано с Вашей биографией (об авторе, у которого снимают с театра пьесы, о социальном заказе и пр.)».

Ещё одно письмо Булгаков отправил Сталину 11 июля 1934 года. Он вновь просился за границу. «Цель моей поездки, – подчеркнул писатель, – сочинение книги о путешествии по Западной Европе и кратковременное лечение на юге Франции». Но чиновники его не пустили. Булгаков рассчитывал на помощь вождя.

К тому времени писатель узаконил свои отношения с Еленой Шиловской, которая стала его третьей женой. Новая супруга сразу взяла на себя все финансовые и издательские дела мужа. Задерживаться в старой квартире мужа на Большой Пироговке в её планы не входило. Она уговорила Булгакова подать заявление на новое, более просторное жильё, указав в прошении, будто у неё порок сердца. Приём сработал: Булгаковым дали четырёхкомнатную квартиру в Доме писателей в Нащокинском переулке.

В какой-то момент Шиловская предприняла отчаянные усилия, чтобы сблизить мужа с властью. Злые языки утверждали, будто у неё через родную сестру – Ольгу Бокшанскую были некие выходы чуть ли не на Кремль. Официально Бокшанская считалась личным секретарём Немировича-Данченко. Но многие знали, что её второй муж – актёр Олег Калужский был тайным осведомителем спецслужб. Говорили, будто по просьбе Ольги Елена Шиловская пыталась уговорить Булгакова взяться за пьесу об армии, сделав главным героем Михаила Фрунзе. Но писатель от этой идеи категорически отказался. Это стоило ему новой опалы.

В 1936 году власть сначала запретила премьеру в театре сатиры спектакля по пьесе Булгакова «Иван Васильевич». А потом из репертуара Художественного театра сняли и «Мольера».

Постарался давний враг Булгакова – Керженцев. Он сообщил в Политбюро, что Булгаков в «Мольере» «хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идёт в разрез с политическим строем, пьесы которого запрещают» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 24).

Свой донос Керженцев разбил на четыре части. Первая часть его справки называлась так: «В чём был политический замысел автора?» Чиновник утверждал, что драматург хотел взывать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при «бессудной тирании» Людовика XIV. Потом шли рассуждения на тему: «А что представляет из себя «Мольер» как драматургическое произведение?» Затем была главка «Что же сделал театр с этим ядовитым пустоцветом?»

Заключала справку главка «Мои предложения». Керженцев писал: «Побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путём формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля, как ошибочного, уводящего их с линии социалистического реализма. Для этого поместить в «Правде» резкую редакционную статью о «Мольере» в духе этих моих замечаний и разобрать спектакль в других органах печати. Пусть на примере «Мольера» театры увидят, что мы добиваемся не внешне блестящих и технически ловко сыгранных спектаклей, а спектаклей идейно насыщенных, реалистически полнокровных и исторически верных – от ведущих театров особенно» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 26).

В этот раз долгой дискуссии не было. Политбюро 8 марта 1936 года единогласно поддержало предложения Керженцева.

Булгаков был в отчаянии. Он уже не знал, что делать. 31 марта 1936 года директор Художественного театра М.П. Аркадьев сообщил в ЦК помощнику Сталина – Поскрёбышеву:

«Драматург Булгаков обратился в Художественный Театр с предложением написать пьесу о подполье, о роли партии и её руководства в борьбе за торжество коммунизма. Подход к этим темам драматурга, учитывая его прежние работы, является неожиданным. Вместе с тем театр не может не поддержать его на этих путях.

Независимо от того, удастся или не удастся справиться автору с задачей, самый факт этой попытки заслуживает пристального внимания: и чёткого политического контроля, при наличии которого только и возможны эти работы.

Драматург заявляет, что в течении последних семи лет у него зреет идея пьесы о величии людей большевистской эпохи, о тех, кто усвоил стиль руководства вождя народов тов. Сталина. Он никого не хочет персонифицировать в своей пьесе, его герои – безымянны, но это большевики, прошедшие суровую школу борьбы, воспитанные в духе идей Ленина и Сталина, быть может соприкасавшиеся в своей работе с тов. Сталиным и усвоившие некоторые его черты. Драматург хочет в своём творчестве через показ эпохи, героев и событий передать ощущение гениальной личности тов. Сталина и то воодушевление, которое испытывает страна при упоминании его имени.

Тов. Сталину известно творчество драматурга Булгакова, его слабые и сильные стороны. Огромное значение задуманной темы и её особенности заставляют обратиться к Вам с просьбой дать указания о возможности подобной работы, осуществление которой в театре будет обеспечно политическим руководством.

Понятно, что положительное разрешение театром и драматургом такой ответственной задачи имело бы громадное значение для всего советского театра» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 27).

Но в Политбюро от обсуждения этого письма уклонились. Чётких указаний Аркадьев не получил.

Меж тем над Булгаковым вновь стали сгущаться тучи. Писатель не знал, что ему делать. «Недавно подсчитал, – сообщил он 5 октября 1936 года В.В. Вересаеву, – за 7 последних лет я сделал 16 вещей, и все они погибли, кроме одной, а та была инсценировка Гоголя. Наивно было бы думать, что пойдёт 17-я или 19-я. Работаю много, но без всякого смысла и толка. От этого нахожусь в апатии». А тут ещё литературное начальство грозилось устроить Булгакову проработку. 25 декабря 1936 года второй человек в Союзе писателей – Владимир Ставский подтвердил Всеволоду Вишневскому поручение партгруппы: «Прочитать пьесы БУЛГАКОВА «Жизнь Мольера», «Пушкин», «Иван Васильевич», «Мольер». Это поручение ты получил в половине октября. Оно остро в связи с разговорами самого Булгакова о том, что если он не нужен Советской стране, – и т. д. и т. п. Это поручение должно быть выполнено, безусловно, в течение ЯНВАРЯ 1937 г.».

Позже Пётр Марков подал Булгакову идею пьесы о Сталине. Многие думали, что писателя придётся долго уговаривать. Но он неожиданно быстро согласился.

Новую пьесу Булгаков назвал «Батум». В театре её восприняли на ура. Постановочную часть тут же командировали для изучения материала на Кавказ. Но при подъезде к Грузии артистов ждала телеграмма с указанием возвратиться в Москву.

Понятно было, что судьбу пьесы решил лично Сталин. Но вождь уже не нуждался в обычных славословиях. Он, видимо, хотел, чтобы такой крупный писатель, как Булгаков, создал не какую-то однодневку, а вещь большого звучания. Булгаков не угадал. Он через силу поклонился, и получилась пьеса не гения, а сломленного человека.

Правда, у известного булгаковеда Всеволода Сахарова было иное мнение. Он утверждал: «Булгаков был гибок, но сломать его было невозможно. Мы не знаем последнего машинописного варианта текста «Батума» с характерными карандашными пометами Сталина и сопроводительными отзывами и документами, хранящегося в Кремлёвском архиве вождя. Но Сталин умел читать, он понял, что его поняли, раскрыли в пьесе становление его сложного характера. И не позволил выход такого молодого Сталина на правительственную сцену МХАТа» («Лит.Россия», 2006, 16 июня).

После поражения со Сталиным Булгаков вернулся к другой идее, которая его очень грела с середины 30-х годов, – к «Мастеру и Маргарите». Историк Сергей Семанов, выслушав в 1969 году рассказ третьей жены писателя, отметил в своём дневнике, что черновой вариант «Мастера» был закончен в 1938 году. Шиловская отпечатала его на машинке в одном экземпляре. «Затем правка. Он лежал, писать не мог, она читала, он правил на слух. Иногда добавлял страницы. В 1939 (40?) устроил первое чтение, были актёры и ещё не помню других, кроме Файко (сосед). Приглашал, как в театр, одевал чёрный костюм, к пол восьмого без опозданий. Уговор: после чтения ужин и ни одного слова. 5 вечеров. Перед последним он утром ей с озорным блеском в глазах: садись, я тебе продиктую. Эпилог. Нынешний. Закончил чтение и сказал: «Ну вот, а завтра я понесу в редакцию». Общий ужас. «Но ведь в эпилоге я всё объяснил: гипнотизёры» («Литературная Россия», 2006, 6 октября).

Некоторые современники считали, что в «Мастере и Маргарите» Булгаков банально свёл счёты практически со всеми своими недоброжелателями. Так, поэта Бездомного он явно срисовал с поэта Александра Безыменского, а безбожника Демьяна Бедного вывел в образе Берлиоза. Не пощадил писатель и Немировича-Данченко, показав его в романе под именем Жоржа Бенгальского как развязного пьяницу-конферансье.

Но всё-таки «Мастер» получил резонанс не этими фактами. Поразительным оказалось другое: как блестящий сатирик превратился в эзотерика. Кстати, православная церковь ведь эту книгу так и не приняла.

В сентябре 1939 года Булгаков внезапно потерял зрение. Потом врачи обнаружили у него склероз почек. Фадеев помог устроить писателя в правительственный санаторий в Барвихе. Но Булгакову там не понравилось.

Шиловская потом вспоминала, что Фадеев предлагал подумать о лечении за границей. По её словам, Булгаков выбрал каммато-бальнеологический курорт Хелуан в долине Нила. Но врачи сказали, что писатель дорогу не выдержит.

8 февраля 1940 года народные артисты СССР Василий Качалов, Н.Хмелёв и Алла Тарасова обратились к Поскрёбышеву. Они писали:

«Глубокоуважаемый Александр Николаевич!

Простите, что беспокоим Вас этим письмом, но мы не можем не обратиться к Вам в данном случае, считаем это своим долгом.

Дело в том, что драматург Михаил Афанасьевич Булгаков этой осенью заболел тяжелейшей формой гипертонии и почти ослеп. Сейчас в его состоянии наступило резкое ухудшение, и врачи полагают, что дни его сочтены. Он испытывает невероятные физические страдания, страшно истощён и уже не может принимать никакой пищи. Трагической развязки можно ожидать буквально со дня на день. Медицина оказывается явно бессильной, и лечащие врачи не скрывают этого от семьи. Единственное, что по их мнению могло бы дать надежду на спасение Булгакова, – это сильнейшее радостное потрясение, которое дало бы ему новые силы для борьбы с болезнью, вернее – заставило бы его захотеть жить, – чтобы работать, творить, увидеть свои будущие произведения на сцене.

Булгаков часто говорил, как бесконечно он обязан Иосифу Виссарионовичу, его необычайной чуткости к нему, его поддержке. Часто с сердечной благодарностью вспоминал о разговоре с ним Иосифа Виссарионовича по телефону десять лет тому назад, о разговоре, вдохнувшем тогда в него новые силы. Видя его умирающим, мы – друзья Булгакова – не можем не рассказать Вам, Александр. Николаевич, о положении его, в надежде, что Вы найдёте возможным сообщить об этом Иосифу Виссарионовичу» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 239, л. 28).

Умирал Булгаков тяжело. Ссылаясь на свидетельство Шиловской, историк Семанов писал, что писатель «ещё здоровым сказал, чтобы не отдавала его в больницу, чтобы умер у неё на руках. Она думала, шутит, он был здоров и энергичен. Он заставил её перекреститься. Любимый рассказ в последние годы – о собственных похоронах. Первыми придут из ЧК, и показывал (она показала), руку протягивая вдове: – Какое горе! – и стук-стук пальцами по стене и т.д. Потом священник и дьякон явятся на отпевание, тоже переодетые чекисты. Во время богослужения «священник» – «дьякону»: «Запиши всех». А потом понесут гроб и заденут его об этот выступ. Так и случилось, мы даже переглянулись» («Литературная Россия», 2006, 6 октября).

Булгаков скончался 10 марта 1940 года в Москве. Его вдова добилась, чтобы мужа похоронили на Новодевичьем кладбище. Но в фондах Политбюро ЦК, сохранившихся в РГАНИ, документов о смерти великого писателя и реакции руководителей страны на это событие не оказалось. Может, их и не было.

Вячеслав ОГРЫЗКО