Михаил Синельников. ВИДЕТЬ «СТЕРЖЕНЬ»! МОЛОДЫЕ ИЛИ «РАННИЕ»?

№ 1963 / 16, 19.04.1963, автор: Михаил СИНЕЛЬНИКОВ

Литературное дело достаточно серьёзно, чтобы от человека, причастного к нему, требовались духовный опыт, гражданская зрелость. Здесь нет и не может быть скидок на возраст.

Известно между тем, что в заботах о писательской смене – а эти заботы во многом определили характер литературной жизни на протяжении последнего года – явно ощущался переизбыток отеческого благодушия.

Встреча руководителей партии и правительства с представителями творческой интеллигенции помогла развеять ошибочные представления, возникавшие время от времени в буднях литературной жизни, многое поставила на свои места – сообразно здравому смыслу, сообразно вкусам и интересам народа.

Отрезвляется, становится на свои места многое и в работе с молодыми писателями.

Одна из насущных задач – преодолеть ту давшую себя знать тенденцию к либеральному завышению оценок, которая явилась следствием неправильного отношения к произведениям молодых как к чему-то «автономному», существующему вне общего русла литературы.

Видный наш литератор старшего поколения критик Е.Книпович, сделавшая много доброго для воспитания литературной смены, очень справедливо писала недавно о ненормальности такого положения, когда молодые «входят не просто в советскую литературу, а в особое её отделение, именуемое «молодой литературой», где действуют иные законы и критерии, чем во «взрослой».

Именно по таким законам и критериям и судят произведения молодых некоторые критики.

Недавний и очень характерный тому пример – напечатанная в журнале «Урал» (№ 1) статья московского критика Л.Аннинского «Ядро ореха», посвящённая творчеству молодых прозаиков.

Знаменателен самый тон этой статьи. Автор её не замечает, что легковесность произносимых им оценок тем очевиднее, чем многозначительнее и патетичнее их словесное обрамление. Совершенно всерьёз, как о чём-то само собой разумеющемся, говорит Л.Аннинский о «ранней (!) аксёновской прозе» (имеются в виду «Коллеги» и всё тот же «Звёздный билет»), словно «Апельсины из Марокко» – это плоды «зрелой» прозы… А вот другое высказывание – тоже всерьёз: «И понадобилось ещё несколько лет, чтобы общественное мнение согласилось увидеть в мятущемся молодом человеке тип времени, и тогда только явился (!) В.Аксёнов, и его бунтующие юноши захватили внимание всех». Каков стиль – почти библейский!

Всё это, право же, весьма похоже на мифическое действо, скромно названное Остапом Бендером «материализацией духов и раздачей слонов».

О КОРНЯХ

Отграничение произведений молодых от остальной литературы и идущая отсюда инфантильность оценок – это, разумеется, не результат одного лишь легкомысленного меценатства. Истинные, первоначальные причины здесь гораздо глубже: они коренятся в неверном, однобоком подходе к периоду культа личности исключительно как к периоду ошибок и беззаконий и, соответственно, в представлении, будто литература того времени была сплошь лакировочной и «неправдивой».

При таком подходе действительно может создаться впечатление, что только молодым писателям, пришедшим в литературу во время, свободное от наслоений прошлого, дано в полной мере отразить то новое, что отличает нашу жизнь после исторического XX съезда. Л.Аннинский, например, пишет в своей статье: «Молодая проза окончательно сложилась как проза, искренне и открыто (подчёркнуто мною. – М.С.) протестующая против последствий культа личности». А говоря об аксёновских «Коллегах» и «Звёдном билете», критик объясняет «беспрецедентную (!) популярность» этих произведений опять-таки «открытым протестом против культа личности».

Но позвольте… Разве искренность и открытость подобного протеста не есть достояние всей нашей литературы? Причём вряд ли кто-нибудь возьмётся оспаривать тот факт, что писатели старших поколений обладают большими возможностями в разоблачении пороков периода культа личности, чем молодёжь: ведь им, старшим, довелось не просто клеймить «культ», им пришлось жить при нём.

Что же касается «Коллег» и «Звёздного билета», то прежде всего это достаточно разные книги. Но и «Коллеги», если подходить к ним не в экстазе автономного неведения, а с трезвым знанием всей (а не только молодой)) литературы, никак не могут быть занесены в разряд произведений, направленных на разоблачение и преодоление последствий культа личности. Не тот размах, не те масштабы!

Посвящая свою статью «нравственным поискам молодой прозы», Л.Аннинский тем не менее даже не упоминает о произведениях таких известных прозаиков, как А.Рекемчук, В.Липатов, Э.Шим, В.Астафьев, П.Халов, Л.Пасенюк. Это и понятно: ведь критик замечает только мятущегося, рефлективного молодого героя, именно в нём он склонен видеть наиболее характерный тип времени. Герои же иного склада – твёрдые в убеждениях, исполненные чувства гражданского достоинства, готовые к сознательному труду – не подпадают под концепцию, развиваемую Л.Аннинским. Между тем именно такими героями, выражающими ведущие тенденции времени, и славна проза молодых – если понимать под этим определением весь широкий поток творчества вошедших в литературу прозаиков, а не нарочито подобранный круг имён.

Ошибка критика и здесь имеет свои корни. По представлению Л.Аннинского, «молодой человек середины пятидесятых годов», столкнувшийся с разоблачением культа личности, был «сотворён в самых недрах этого явления».

Это глубокое заблуждение.

Культ личности, и об этом ясно сказала партия, нанёс огромный вред нашему делу. Однако никакие «недра» культа личности не смогли «сотворить» убеждений и принципов молодёжи. Во все, без исключения, послеоктябрьские годы молодого человека формировали и воспитывали Коммунистическая партия, Советская власть. Разве в «недрах культа личности» росли герои «Молодой гвардии» А.Фадеева и других книг о молодёжи тридцатых – сороковых годов, вплоть до романа «Человек и оружие» О.Гончара или повестей «До свидания, мальчики» Б.Балтера и «Один из нас» В.Рослякова? И разве в этих «недрах» воспитывалась комсомолка Нина Костерина, дневник которой опубликовал недавно журнал «Новый мир»? Девушка эта видела вокруг немало несправедливого и жестокого, такого, что противоречило нормам советской жизни. Но значение «Дневника Нины Костериной» в том и состоит, что он неопровержимо, всей своей силой человеческого документа показывает, как и почему оставались незамутнёнными истоки того светлого взгляда на мир, который присущ всем поколениям наших людей. Ради этих светлых идеалов и совершила Нина Костерина свой подвиг, отдав жизнь в бою за Родину.

Если бы Л.Аннинский подошёл к анализу литературных явлений с этих позиций, он не абсолютизировал бы растерянность части молодых людей, вызванную пересмотром устоявшихся в годы культа личности взглядов и положений. Ведь для основной массы молодёжи, находившейся в самых глубинах жизни, с детства воспитанной в трудовой обстановке, вопрос о месте в общем строю решался совершенно иначе. И недаром уже во время появления повести А.Кузнецова «Продолжение легенды» – книги полезной, но основанной на сравнительно узкой социальной базе, – некоторые писатели вступали в спор с намечавшейся тенденцией преимущественного изображения неустроенного молодого героя. Правда, поначалу это были писатели старших поколений – и здесь уместно назвать повести А.Чаковского и С.Сартакова. Но уже вскоре вошли в литературу и В.Липатов, и А.Рекемчук…

Впрочем, что до «Продолжения легенды», то книга эта не во всём устраивает Л.Аннинского. Он сетует на то, что герой А.Кузнецова, так же как и герои «Коллег», «решает больше не бояться «высоких слов» и изживать своё «недоверие и цинизм», как пережитки, идущие «оттуда», «из того мира».

Оставим на совести автора изящную концовку этого иронического пассажа. Что же касается существа дела, то упрёки Л.Аннинского в адрес названных книг ещё можно было бы понять, если бы они касались вопроса о том, насколько удалось авторам изображение духовного повзросления героев. Но нет – упрёки связаны с самой направленностью произведений. «Как-то так получалось прежде, – меланхолически замечает критик, – что молодой герой, буйно протестующий против тех или иных признаков старого, в конце книги обнаруживал готовность до некоторой степени умерить свой бунт». «Прежде – это до «Звёздного билета»: вот Димка Денисов – молодчина, он «так и не приобщается к спасительным истинам». Это упрямство, добавляет Л.Аннинский, и «задело противников и критиков Аксёнова – они и дали ему бой».

Как видно, Л.Аннинский не понял существа справедливой и обоснованной критики романа В.Аксёнова. И он не одинок в этом: попытки восстановить в правах гражданства явно неудачное произведение или хотя бы смягчить оценку его давали себя знать до самого последнего времени (назовём в этой связи вошедшую в сборник «Литература и современность. 1961 – 1962» статью С.Дмитриева «Дебюты года», где выступления ряда критиков подвергнуты сомнению на том основании, что они якобы «категорически отрицали» наличие в жизни типов, выведенных В.Аксёновым в «Звёздном билете». Полно, о том ли шёл спор!). Доказательством того, что эти попытки не так уж безобидны, может служить опубликованная в журнале «Молодая гвардия» пьеса К.Икрамова и В.Тендрякова «Белый флаг».

«А ЕСЛИ БЫ ПАТРОНЫ?»

Статья Л.Аннинского, пожалуй, наиболее полно вобрала в себя и наиболее лихо выразила логику, аргументацию, терминологию воспевателей «особой роли» «молодой литературы».

Воспеватели эти отнюдь не оригинальны. Незрелые суждения о творчестве молодых – лишь разновидность тенденции подмены критериев марксистского анализа критериями общечеловеческого гуманизма. Надо ли говорить, что для воспитания молодых литераторов эта тенденция особенно вредна? А ведь она распространилась так широко, что даёт себя знать в самых подчас неожиданных проявлениях.

В январском номере журнала «Юность» напечатан репортаж О.Тишинского «В павильонах «Мосфильма». Автор рассказывает, в частности, об одном из эпизодов будущего фильма «Что человеку надо?» (режиссёр – В.Герасимов, сценарий Зверева, Дунского и Фрида). Вот как звучит этот рассказ:

«Его послали в город за дефицитной шестерёнкой для канавокопателя, а он исчез на целых три дня, влюбившись в девушку. За это рабочие сурово судят своего товарища Феликса Фонякова. Звучат гневные реплики:

– А если бы он вёз патроны?

Сидящий рядом человек с орденом Красной Звезды энергично кивает головой.

Но не выдерживает монтажница Варя Левчукова.

– Как же мы его судим, этого Феликса?.. Слухайте, он же влюблённый!.. В книжках за любовь люди помирают, под поезд кидаются, на другой край света едут… Мы читаем и думаем: от какие люди! А сами що делаем?.. Затюкали того Феликса, что он уже стал каяться, что полюбил! Ох ты, Феликс! Як же тебе не соромно? И вы, хлопцы… Неужели ж вам жалко было два дня лопатами покидать за ради щастя человека? То есть даже двоих людей?

Так товарищеский суд завершился танцами под радиолу. С участием Феликса Фонякова и его невесты». (Подчёркнуто везде мною. – М.С.)

Нельзя ручаться, конечно, что смысл этого эпизода будет в фильме именно таким. Но то, что без всякой оценки пересказано О.Тишинским, удивительно по своей безответственности. Вы замечаете, как подменён сам предмет конфликта – Феликса, оказывается, хотят осудить не за то, что он подвёл товарищей, а за то, что… полюбил! Разумеется, это не дано понять пожилому «догматику с орденом» и тем «заблуждающимся из молодых», которые кричат про какие-то там патроны. Вот Варя – всё понимает: ведь она за «человечность» и «доброту».

Какова же цена такой «человечности» и такой «доброте», которые направлены на моральное разоружение людей?

О внимании молодых писателей к нравственным ценностям современного человека много говорилось в критике, и многое из этого сказанного справедливо. Но бывает и так, что содержание, которое вкладывается в понятие «нравственная ценность», весьма и весьма сходно со смыслом эпизода, услужливо предложенного О.Тишинским читателям журнала «Юность».

Л.Аннинский, например, рассуждает в своей статье о человечности, о человеческом достоинстве, о личности, о том, что это такое – быть человеком. Но странно: с большой экспрессией говоря о правах личности, он ничего не говорит о долге перед обществом, считая, очевидно, что этот вопрос сошёл с повестки дня вместе с «перегибами» периода культа личности, Л.Аннинский приводит мысленный монолог героя «Коллег» Саши Зеленина: «Их проверяли на прочность, щипцами протаскивали сквозь огонь, били кувалдой, совали раскалённых в холодную воду. А наше поколение?.. Выдержим ли мы?..» Приводит – для того, чтобы прокомментировать следующим образом: «Нет, такая апология жертвенности, такая эстетизация лишений, такое горячее желание лечь под кувалду… даже в тех, старых книгах встречались нечасто».

Сколько бестактности в этой критической сентенции! Оказывается, обращение к опыту старших – это не проверка себя, своих сил и возможностей, это… «эстетизация лишений»!

Понятно, почему критик, говоря о герое «Продолжения легенды», считает, что тот «растворяет свой труд в строительстве гигантской плотины не как творец, созидающий её, а скорее как древнеегипетский раб (!), отдающий ей себя на заклание». Но, во-первых, не следовало бы забывать, что речь идёт о юнце, который не успел ещё даже прижиться на стройке. А во-вторых, очень общи, абстрактны те требования, которые, по Л.Аннинскому, необходимы, чтобы человек осознал общественную нужность своего труда. Не быть винтиком! – провозглашает критик. Правильно. Но как? Есть, кажется, только один путь для этого – он проходит через осознание человеком своей роли в коллективе, в обществе. Но об этой стороне дела Л.Аннинский как-то забывает. «Человек-винтик, – пишет он,– всегда ищет вне себя какой-нибудь стимул». Позвольте, а человек-«не винтик»? Неужели стимулы его действий заложены исключительно в нём самом? И как в таком случае представляет себе Л.Аннинский связи личности с обществом – те связи, которыми и определяется человеческое в человеке?

Вот ведь как получается, когда критика обращается к категориям отвлечённой гуманности, игнорирующим социальную природу советского человека и тем самым обедняющим его духовный облик!

«ОБЕ ХУЖЕ»?

Определяя своё отношение к тому или иному литературному герою, надо прежде всего выяснить, каково направление его развития, насколько совпадает оно с главным направлением жизни, с её «стрежнем». Только при этом условии можно избежать субъективизма, действенно поддержать новое, перспективное.

К сожалению, пишущие о молодых прозаиках не всегда следуют такому подходу.

Для критика О.Михайлова, например, судя по его статье в № 10 «Литературной России», не существует большой разницы между повестями «Дорога вся белая» Э.Ставского и «Зуб мудрости» В.Липатова. Он судит их по принципу «обе хуже»: «Дешеватый «модерн» и бесхитростная описательность – две слабости, которые равно нуждаются в критике…» . Но если О.Михайлов справедлив в характеристике слабой, подражательной повести Э.Ставского (в которой, кстати сказать, можно увидеть влияния самые неожиданные, вплоть до фантастически далёких – к примеру, интонации переведённой у нас несколько лет назад повести ямайского писателя Виктора Рида «Леопард»), то что же мешает ему заметить оригинальность поисков В.Липатова, оценить содержание и направленность их? А ведь «Зуб мудрости» дал немало полезного для понимания характера цельного молодого героя. Не всё удалось в этой повести В.Липатову, кое-что осталось на уровне заданного эксперимента. Но с «бесхитростной описательностью» у этой талантливой повести нет ничего общего. Недаром прямо-таки любопытен метод, с помощью которого О.Михайлов хочет доказать примитивность липатовского героя, девятнадцатилетнего шофёра Ванюшки Чепрасова: «Грузовик уже не грузовик, – пишет критик, – а четырёхколесная лупоглазая Джульетта с девственно чистыми покрышками, вызывающая у Ванюшки прилив жгучей страсти, – так назойливо, прямолинейно, «пережимая», проводит Липатов сомнительную параллель «машина – девушка».

Но каждый, кто читал повесть В.Липатова, знает, что подобной «параллели» в ней нет. Толчком для обобщения О.Михайлову послужил такой эпизод: «– Машина стоит на ограничителе, – строго говорит механик гаража, но затем неожиданно хихикает: – На ограничителе стоит… Невинная она ещё, девушка!»

Вот и всё. Реплика, спору нет, сомнительного свойства. Но ведь произносит её, как видим, даже не герой, а проходной персонаж. Право же, маловато это для сурового приговора.

Недостаточный интерес критиков к социальной направленности характеров обедняет анализ, приводит к тому, что в один ряд ставятся персонажи совершенно различных общественных функций. «Герой Владимова Виктор Пронякин, – говорит в одной из своих статей З.Богуславская, – подобно Николаю Бабушкину у Рекемчука… – парень с неяркой духовной жизнью, с ограниченным кругозором». Но ведь у Коли Бабушкина, несмотря на все изъяны кругозора, есть существенное преимущество перед Виктором Пронякиным: он постиг главное в жизни – счастье труда для людей. Мимо этого основного содержания образа нельзя, конечно, проходить.

Нечёткость социального анализа во многом дала себя знать при оценке критикой повести Г.Владимова – произведения, отмеченного талантом, но в известной степени ограниченного. Случилось так, что именно слабости повести выдавались во многих статьях и рецензиях за её особые достоинства.

Действительно, самое ценное в «Большой руде» – изображение того, как человек отсталых взглядов самой жизнью подводится к более высокой ступени сознания. Но, очень тщательно и ярко выписывая образ главного героя, Г.Владимов гораздо более скуп на краски, когда речь заходит об остальных персонажах. А между тем многие из этих «остальных», по логике вещей, как раз и должны в интеллектуальном и общественном отношении стоять выше Пронякина, вести его за собой.

Это чисто художественное несоответствие дало, однако, повод критикам (например, Е.Стариковой в её во многом интересной статье «Жизнь и гибель шофёра Пронякина») увидеть в Пронякине начала особой активности, поднимающей его над остальными героями повести. Если же ещё при этом отвергались все те явные элементы сугубо материального расчёта, которые во многом определяют отношение Пронякина к миру и к людям (вспомним, что и по-своему искренние взаимоотношения его с «женулькой» строятся не только на «доверии», «просто вере», как об этом с полнейшей умилённостью писал в одной из статей Л.Аннинский, но и на общности того взгляда, что прирабатывать на пене от газированной воды – естественно и хорошо), то владимовский шофёр вырастал до фигуры, претендующей на роль некоей «общественной закваски».

Этого бы не произошло, если бы критики чётко представляли себе социальную природу характера и в исследовании своём захотели сверить образы книги с реальными соотношениями, существующими в жизни. (Характерно, например, что в книге другого одарённого молодого прозаика – «Жив человек» В.Максимова – линия соприкосновения подобного же «сильного», но общественно отсталого героя с окружающими людьми выражена художественно более точно. «Безвольный подбородок» был у парня, не побоявшегося отправиться в тайгу в метель, чтобы встретить доктора для обмороженного Сергея Царёва, и погибшего там. «Безвольный подбородок» и – подвиг во имя долга! Может ли подняться над такими людьми «супермен» Сергей Царёв?)

О ЖИЗНИ – ВСЕРЬЁЗ

Молодая русская проза – конечно же, не единое монолитное явление. Не говоря уже о том, что большинство вошедших в литературу прозаиков по-настоящему талантливы, а значит, должны обладать своим, индивидуальным почерком, в «прозе молодых» совершенно очевидно наметились разные тенденции изображения действительности. И от того, насколько трезвы, глубоки, определённы будут здесь суждения и выводы критики, зависит очень многое.

Главную, перспективную тенденцию выражают те прозаики, которые, будучи близки к народной жизни, утверждают гражданские идеалы, углублённо работают над созданием образов подлинных героев современности. Стоит назвать в этой связи произведения последнего времени – уже получившие отзывы в печати новые работы Э.Шима, П.Халова, В.Астафьева, первую книгу рассказов И.Крупника заслуживающие подробного разговор; повести Л.Жуховицкого «Я сын твой, Москва» и Ю.Андреева «Республика Самбо».

Другая тенденция, проходящая в стороне от главных задач, представлена за последнее время новыми произведениями В.Аксёнова и А.Гладилина (журнал «Юность»).

Повесть «Апельсины из Марокко» сразу же по выходе была подвергнута довольно единодушной критике, коротко сводившейся к тому, что писатель в который уже раз «освободил себя» от серьёзного изображения жизни.

Действительно, всё происходящее в по вести В.Аксёнова очень похоже на те самые танцы под радиолу, о которых сообщал в своём репортаже О.Тишинский. Беда, в конце концов, не в том, что в повести о молодёжи Дальнего Востока нет непосредственного изображения труда: плохо, что в ней нет даже отголосков его, нет и следа от того подлинного, чем живут трудовые люди. В.Аксёнов изящно уходит от всего, что требует хоть маломальской доли серьёзности.

И вот ведь что показательно: писатель не забывает, что за пределами его «апельсинового» мира существует мир другой – настоящий, требующий каждодневной отдачи. Но идти в этот мир хлопотно и трудно. Гораздо легче сообщить – на случай, если кто-то усомнится, – что всё, о чём должно помнить, действительно помнится: «…и мы с Катей танцуем в наш… вечер, а что здесь было раньше, при жизни Сталина, помни об этом, помни» (имеется в виду лагерь политзаключённых).

И, недоумевая по поводу столь странного соседства трагического и смешного, вспоминаешь, что некогда в «Звёздном билете» В.Аксёнов вот так же, походя, заставлял своих героев приостановить течение пляжных ощущений и вспомнить – на мгновение, только на одно мгновение! – что действие-то как-никак происходит в местах, которые в минувшую войну были политы кровью.

Ну как после этого поверить О.Михайлову, когда тот просит нас «обратить внимание, в каких непрестанных поисках находится В.Аксёнов», «как он решительно меняет манеру, ищет других героев, осваивает новый жизненный материал»?

О повести А.Гладилина «Первый день нового года», кажется, ещё почти не писали. И, может быть, найдутся критики, которые возликуют по поводу того, что вот, мол, «и Гладилин» вкладывает в уста своего героя «правильные» (хотя весьма и весьма поверхностные) рассуждения об уважении традиций отцов и реалистической живописи. Но вся «фактура» повести настолько наивна и умозрительна (и к тому же так крепко замешана на всё том же, переходящем из одной гладилинской книги в другую утомительном остроумии капустников), что никак не принимается всерьёз.

Вот небольшая деталь: умирающий в больнице отец героя, старый большевик, думает в момент очередного приступа боли: «Мне много приходилось бывать в больницах, и я видел, как люди ревели от царапины. Я знаю, что никогда не буду таким. Никогда». Но ведь этот монолог достоин зелёного Вити Подгурского, а не человека, прошедшего, по мысли автора, трудную, суровую школу жизни. А чего стоит «тема долга», которая и призвана, очевидно, составить самый костяк повести: «…В Москву с Украины приезжает моя семья. На двойную жизнь я не способен», – бодро заявляет герой, имея в виду, что ему придётся порвать отношения с Ирой. Но разве жизнь героя не была двойной до приезда его жены? Странные у писателя представления о нравственной цельности человека!

***

Молодые писатели – будущее литературы. И народ, высший ценитель и судья искусства, заинтересован в том, чтобы творчество каждого из молодых развивалось в правильном направлении.

Литературная критика призвана служить этой цели.

М. СИНЕЛЬНИКОВ