ТРИ «ПУТЕШЕСТВИЯ» ЯРОСЛАВА СМЕЛЯКОВА

№ 2015 / 21, 11.06.2015

Как моряки встречаются на суше,

когда-нибудь, в пустынной полумгле,

над облаком столкнутся наши души,

И вспомним мы о жизни на Земле.

 

При жизни Я.Смеляков хранил многие тайны, тем более о своих «трёх путешествиях», о которых пойдёт речь. Времена были суровые, хотя и повеяло оттепелью. Тем не менее поэт предпочитал молчать о многом. Лишь изредка двусмысленные фразы прорывались.

Например, в предисловии Марка Соболя к сборнику уже покойного Ярослава Смелякова, выпущенном в 1976 году издательством «Советская Россия» говорится буквально следующее: «Осенним вечером, дело было в самой средине 50-х годов – в маленькой комнатёнке Ярослава Смелякова – он жил тогда в одном из арбатских переулков – шумело застолье. Ярослав только что вернулся из долгого и невесёлого путешествия…». Читатель, досконально не знакомый с творчеством поэта, может строить всякие предположения. Только вряд ли он догадается, что это было путешествие под конвоем. Причём оно было в жизни поэта уже третье. Трижды судьба заносила над ним свой беспощадный меч и трижды убирала его. На то она и судьба.

Фото из Бутырки. 1951 г.

 

1931 год. Крохотная книжечка наборщика типографии в Москве девятнадцатилетнего Ярослава Смелякова «Работа и любовь» восторженно встречена критикой. Книга эта поставила его в один ряд с Павлом Васильевым, Михаилом Светловым… В этом же ряду он был назван и Максимом Горьким. Правда уже в 1934 году, в статье «Литературные забавы», сочинённой на основе писем-доносов, услужливо подсунутых М.Горькому плеядой «доброжелателей» из той же литературной среды, завидующих таланту молодых поэтов, Алексей Максимович знает только то, что «… от молодого комсомольского поэта Смелякова постоянно пахнет вином», но вот анализа его творчества нет в этой статье, опубликованной «триплетом» в газетах «Правда», «Известия» и «Литературной газете» 14 июня 1934 года. Впрочем как нет разбора и творений других поэтов, попавших в эту разгромную статью, имевшую, прямо скажем, поистине трагические последствия для всей поэзии 30-х годов: практически мало кто из «героев» статьи не был репрессирован.

Статья будто бы цитирует «письмо партийца», которое передано Алексею Максимовичу после «обследования творчества» московских писателей. Дескать неплохо, что в этой организации 40 комсомольцев, но вот нравы среди них. «Получается, что поэт Павел Васильев хулиганит и хулиганит хуже, чем хулиганил Сергей Есенин… На характере молодого поэта Яр. Смелякова всё более и более отражаются личные качества поэта Павла Васильева. Нет ничего грязнее этого осколка буржуазно-литературной богемы. Политически (это не ново знающим творчество Павла Васильева) это враг. Мне известно, что со Смеляковым, Долматовским и некоторыми другими молодыми поэтами Васильев дружен и мне понятно, почему от Смелякова редко не пахнет водкой и в тоне Смелякова начинают доминировать нотки анархо-индивидуалистической самовлюблённости и поведение Смелякова всё менее и менее становится коммунистическим.

Почитайте новую книгу стихов Смелякова и это станет понятно (не забывайте, что я формулирую сейчас не только узнанное, но и почувствованное). А вот Васильев Сергей, он бьёт жену, пьянствует. Дескать разлюбил жену. Ойслендер. Ну, это просто враждебный тип. Каким-то образом с ним связывают смерть молодой писательницы Пантелеевой… Панченко. Альтшуллер… герой нашумевшего процесса Цигальский… Зарубин».

Практически все названные в этом письме поэты репрессированы. Попал в эту мясорубку и Я.Смеляков. Сначала его «прорабатывали» в своей писательской среде, потом на комсомольском собрании. Следом, как отклик в газетах, подключается «общественность» Москвы и, как логический исход – арест 22 декабря 1934 года. К тому же во время обыска в его комнате найдена книга Гитлера «Моя борьба» на русском языке. Кстати, эта книга, поставленная в вину молодому поэту как антисоветская агитация и признак его разложения и террористических намерений, читалась в Кремле, будучи изданной ограниченным тиражом и распространялась по спискам, утверждённым ЦК ВКП (б).

Вместе со Смеляковым по одному делу арестованы Леонид Лавров и Исаак Белый. Следствие было скорым и уже 16 февраля 1935 года уполномоченный секретно-политического отдела управления госбезопасности НКВД Павловский составил обвинительное заключение, где, в частности, говорилось, что арестованные «…являются представителя богемствующей контрреволюционно настроенной части молодых поэтов (о чём неоднократно писалось в прессе – смотри «Правду»), общаясь с антисоветски и морально разложившимися элементом, вели антисоветскую агитацию среди литераторов, дискредитировали политику партии в области литературы, восстанавливали молодых литераторов против руководства Союза советских писателей, втягивали литературный молодняк в пьянство, проявляли упаднические настроения, вплоть до самоубийства.

Имея намерение покончить жизнь самоубийством, Лавров и Смеляков мыслили его осуществить коллективно, в знак протеста против советского строя».

Таким выводам следствия предшествовали допросы, во время которых Смеляков дал в частности такие показания: «Статью Горького, направленную и против меня, как и последующее потом вскрытие моих ошибок общественностью, выговор от московского комитета ВЛКСМ я воспринял как личную обиду и озлобился.

В Союзе писателей и люди, руководящие литературой, – люди бесталанные, подхалимствующие, загоняющие всё в схему, губящие истинных писателей и не дающие расцвета творчеству. Горький не любит советской поэзии, его творчество выдохлось, он является пугалом для талантов, – это мои слова.

Я также говорил, что человек не может подгонять своё творчество всегда под радость, человек имеет право отражать в своём творчестве не только схему, навязанную ему, но имеет право на творчество слёз, а нас заставляют писать о машинах, газгольдерах, когда хочется писать о слезах…».

Что касается мыслей о «коллективном самоубийстве», которое также ставилось в вину арестованным, то эти намерения Я.Смеляков не отрицал – атмосфера вокруг него накалялась день ото дня.

Приведём показания Л.Лаврова: «Молодёжи нашего возраста в настоящее время в СССР развиваться не суждено, её затирают захватившие ранее власть. Нас подвели к той грани, за которую уже перешагнул Митрейкин (застрелился в 1934 году) – смерть через самоубийство. Нам нечего тешить себя надеждами. Надо открыто смотреть действительности в глаза. Мы не одни кандидаты смертного списка. Много ещё умрёт, покончив с собой.

В августе месяце 1934 года покончил жизнь самоубийством мой друг поэт Митрейкин. О намерении Митрейкина я знал приблизительно с мая 1934 года, при этом он высказывал недовольство окружающей его обстановкой, заявляя, что его психика перевернулась настолько, что в дальнейшем он не может работать.

После самоубийства Митрейкина я начал сильно пить. Водка на меня действовала крайне удручающе: терял всякий интерес к работе, интерес к окружающим меня людям, после стал думать о самоубийстве, обосновывая своё намерение неудовлетворённостью окружающей действительностью…».

Сам Смеляков на этот счёт указал: «В конце 1934 года в бильярдной я встретился с Лавровым Леонидом, с которым у меня зашёл разговор о самоубийстве. Начался разговор с заявления – скучно жить, всё надоело, и Лавров мне заявил, что он хочет покончить с собой. Я ему также заявил, что я собираюсь покончить с собой (к этой мысли я пришёл не только в эту минуту, а ранее). Он сказал, что надо отравиться цианистым калием. Я ему возразил, сказав: надо умереть более эффектно, так травятся только курсистки, гораздо лучше из револьвера. Лавров попросил меня, чтобы я ему сказал, когда буду стреляться, чтобы мы могли вместе покончить с собой. Я согласился».

Методы ведения следствия в те времена неоднократно описаны, потому не будем на них останавливаться. Скажем только, что даже интимные разговоры, обмен мыслями между поэтами вскоре оказывались записанными с той или иной долей достоверности и прибывали «куда надо». Так было и в данном случае.

Что же касается личности А.М. Горького, то, естественно, что после такой статьи в основных газетах СССР, вряд ли Смеляков применял при разговорах о нём ласкательные эпитеты, что и отразилось в обвинительном заключении: «В разговоре с Л.Лавровым сказал, что он расправится «со стариком», имея в виду А.М. Горького».

Такое изложение показаний в следственных делах тех лет было явлением обычным и никто над их содержанием особо не задумывался. Как те, кто их сочинял, как и те, кто их подписывал. Каждый – по понятным причинам.

Конечно же никто не искал ту самую банку с цианистым калием, которой хватило бы не на одну тысячу человек, как не искали и револьвера, из которого должны были застрелиться Смеляков и Лавров.

Но отметим, что попутно Смеляков признал, что высказывался об ударничестве как «об очередном средстве показать то, чего нет». Отметил, что тот же стахановец Изотов, вместо того чтобы работать, разъезжает по стране, пьёт и играет в карты, а его везде восхваляют.

Разумеется, что в те времена эти высказывания расценивались как подрыв основ строя и советской власти.

Обвинив Л.Лаврова, И.Белого и Я.Смелякова в антисоветской деятельности и террористических намерениях, что однозначно влекло ту самую знаменитую «58», с разными пунктами и частями, оперуполномоченный Павловский (о котором мы ещё скажем немного позже) с санкции своего начальства, передаёт дело во внесудебный орган: особое совещание при НКВД. Весьма странно, учитывая, что даже террористические высказывания влекли расстрел.

Но, как видим, судьба отвела эту участь от Смелякова и его друзей: постановлением особого совещания от 4 марта 1934 года они осуждены к трём годам исправительно-трудовых лагерей уже с формулировкой «за участие в контрреволюционной группе». Конечно же, осуждение влекло автоматическое исключение из недавно созданного Союза писателей.

Далее известный путь через пересылки и Ухтпечлаг в Коми АССР, откуда Смеляков освобождён осенью 1937 года, с отметкой в паспорте о запрете въезжать и жить в 25-и крупных городах Союза. Куда бы ни обращался Смеляков за работой, везде получал отказы.

Так закончилось первое «путешествие» Ярослава Смелякова.

В конце концов тайно выехал в Москву и попал на приём к В.Ставскому – генеральному секретарю Союза советских писателей, принявшему этот пост после смерти А.М. Горького.

И именно Ставский помог устроиться по специальности – в редакцию многотиражной газеты трудовой коммуны им. Дзержинского в пригороде Москвы – Люберцах.

Скорее всего такого поворота судьбы Я.Смеляков не ожидал: только ушёл из страшных челюстей НКВД, как снова возле них суждено находиться. Только на сей раз в качестве вольнонаёмного.

Всё же следует отметить, что во многом благодаря этой «крыше» Смеляков не попал в число «повторников», которых уже усиленно сгребало НКВД по всей стране. Работа в газете «Дзержинец» позволяла не только жить на воле и время от времени посещать живущих в Москве знакомых, а и заниматься литературным творчеством. В средине 1939 года Смеляков получил разрешение на прописку в Москве в квартире матери.

К этому времени относится и несколько стихотворений, помещённых в «Литературной газете», что позволило возбудить вопрос о восстановлении в Союзе писателей. Переезд же в Москву обеспечил работу в аппарате Союза писателей, в качестве инструктора отдела сельской прозы.

Однако после лагеря это уж был не тот Смеляков. Он предпочитал не участвовать ни в каких дискуссиях, опасливо старался не вступать в разговору на «вольные» темы ни с кем. Это неоспоримо отразилось на творчестве поэта: немного стихотворений вышло из-под пера поэта что в люберецкий, что в московский периоды его творчества.

Война с Финляндией, присоединение Прибалтики, Западных Украины и Белоруссии, Бессарабии не принесли успокоения, государство уже готовилось к новой войне.

Для сооружения оборонительных укреплений в приграничье нужны были рабочие руки. Строили все, в том числе и заключённые. И всё же концентрации рабочих рук не хватало. Тогда решено сформировать для этих целей рабочие батальоны, которые позже стали называться, уже в послевоенное время, стройбатами. Разумеется туда попали те, кому нельзя было доверять оружие, как по причине состояния здоровья, так и по причинам политическим. Их оружием были лопаты да кирки. Попадали сюда и те, кто вышел за пределы призывного возраста.

Попал в один такой батальон и Ярослав Смеляков, будучи призванным Краснопресненским райвоенкоматом Москвы 22 мая 1941 года и направлен в 521 рабочий батальон, формировавшийся в Петрозаводске.

С началом войны он влился в 1-ю лёгкую стрелковую бригаду Карельского фронта, занимавшую оборону западнее Медвежьегорска.

Так началось второе «путешествие» поэта.

Стрелковая бригада, держа оборону у Медвежьегорска (значащегося на финских картах как Кархумяки), согласно архиву Карельского фронта, находилась в боях с сентября 1941 года, одновременно ведя подготовку младших командиров для фронта. Такое сочетание вряд ли благоприятно влияло на состояние обороны, к тому же и контингент был уже в возрасте.

Послушаем на этот счёт самого Я.Смелякова: «В один из дней конца октября 1941 года (заметим, что к тому времени в этой части Карелии уже вовсю господствует зима) мы всей школой занимали оборону. Ночью мы менялись, а днём и вечером из окопов не выходили и вели стрельбу о финнам, находившимся в лесу, а затем бросившихся на нас в атаку. Отойти уже было невозможно. Часть уже была перебита, оборона наша поредела, но школа с обороны рубежей не отходила. Боеприпасы были, но мы их израсходовали. Винтовка у меня была, но ложе было разбито. Окопы были маленькие, ходов сообщения не было. В нас финны бросали гранаты, стреляли, кричали «рус, сдавайся». В окопе я был с рядовым по имени Павел. Фамилии его я не помню. Он москвич, был со мной в стройбате, но в другом подразделении. Было три выхода: идти на финнов с прикладом и погибнуть, сидеть в окопе и погибнуть или бежать в тыл, что тоже не спасало. Я поднял руку, вышел из окопа, поднял обе руки и сдался в плен. Винтовку оставил в окопе. Я не добровольно сдался в плен. Это была вынужденная сдача».

В финском плену к концу войны, то есть к августу 1944 года, оказалась целая армия – 64 тысячи, значительная часть которых попала в плен в 1941 году и сразу же была зачислена в изменники родины, со всеми вытекающими последствиями. Как для пленных, так и для их семей.

Кстати сказать, в октябре 1991 года вблизи городка Орвиеси, что недалеко от Тампере, где находился один из лагерей советских военнопленных, усилиями Русского клуба и Правительства Финляндии, открыта часовня в память о 263-х военнопленных, умерших в этом лагере. На гранитных стелах погибшие в плену перечислены поимённо. Всего же на территории Финляндии умерло 18700 военнопленных (см. Эйно Пиэтола «Военнопленные в Финляндии». Перевод с финского, журнал «Север», № 12 за 1999 год).

После пленения красноармейца Смелякова для него началась обычная для всех армий процедура: установление личности, допросы, этапы, лагеря. На этот раз для военнопленных.

В плену, замечу, оказался и родной брат Александра Твардовского, Иван (скончался в июне 2003 года в Смоленском доме престарелых, но похоронен на «малой родине» в сельце Загорье, где его трудом и усилиями создан музей старшего брата), с которым я вёл переписку в конце 80-х прошлого века, и я спросил, не встречал ли он где-либо Смелякова, на что Иван Трифонович ответил: «Мне действительно известно, что Ярослав Смеляков был в плену, но узнал об этом лишь возвратясь из Чукотских лагерей, т.е. по существу из писем, в частности Константина Ваншенкина и др. Находясь же в финском плену мне не случалось слышать о Смелякове, ни, конечно, встречаться с этим поэтом. Удивляться этому не следует: в маленькой стране Финляндии было много отдельных, небольших (по численности пленных) лагерей разбросанных в разных местах. Кроме того, надо учесть, что в плену я находился под вымышленным именем (фамилией) и уже по этой причине Смеляков не мог слышать нашу фамилию, а значит и причин для встречи и знакомства не могло возникнуть. Моё пребывание в плену у финнов я достаточно подробно описал в моих публикациях («Юность» №№ 10 и 11, 1989 г.), а также в «Новом мире» за 1991 г.).

Газету для в/пленных «Северное слово» я знал находясь в штрафном «Мusta Saarileiri» неподалёку от г. Вааса, в 1944 году. Меня она почти не интересовала, поскольку я уже свободно читал финские газеты. Как её, «Северное слово», воспринимали русские пленные мне сказать трудно, т.к. о событиях на фронтах сведений было предостаточно и потому «Северное слово» могло быть интересно лишь, может, отдельным военнопленным».

Отмечу, что 27-летний Иван Твардовский попал в плен на юге Карелии в июле 1941 года из состава 168-й стрелковой дивизии полковника А.Л. Бондарева (его именем названа одна из улиц Сортавалы), близ станции Хурлу, что недалеко от карельского города Сортавала, в плену он назвал себя Березовским, однако его подлинная фамилия вскоре раскрыта, после чего началась усиленная вербовка. Всё закончилось побегом в 1944 году в нейтральную Швецию, где жил до 1947 года на положении интернированного. Всё же принял решение вернуться домой и, как говорится, без пересадок – в лагеря за измену родине, на 10 лет.

Всё, как в стихотворении старшего брата:

 

Из плена в плен – под гром победы

С клеймом преследовать двойным…

 

При допросе в части, которая пленила Смелякова, он назвал себя, номер части где воевал, семейное положение – холост, упомянул и свою судимость за антисоветскую деятельность. Заметив при этом (уже после войны), что тогда при пленении говорили, что судимы чуть ли не все.

Группу военнопленных из Медвежьегорска отправили в лагерь военнопленных города Кексгольма – ныне Приозёрск. Здесь последовал более углублённый допрос, что делается всегда и во всех армиях для получения разведданных о состоянии войск, их местонахождении, комплектовании, питании, моральном состоянии, снабжении боеприпасами, вооружении и месте его производства, о родных и близких, роде занятий до войны, состоянии промышленности и даже об урожайности для тех, кто призывался из сельской местности. Одновременно производилась вербовка как для действий среди наших войск, так и для информирования о деятельности и поведении среди военнопленных. Разумеется, были и вопросы о советских лагерях. Позже об этом Смеляков скажет так: «Об ИТЛ говорил, что было действительно. Говорил также, что заключённым давали по 1 килограмму 200 граммов хлеба при работе ежедневно по 10 часов, чему допрашивающий офицер не верил».

Сейчас-то мы можем сказать: А чему верить? Этой мифической пайке хлеба? Когда на самом деле она едва достигала 500–600 грамм.

В марте 1942 года Смеляков переведён в Выборгский лагерь, где использовался на общих работах. Как бы они ни были тяжелы, пленные всё же вспоминали о своей жизни на Родине, пели свои песни, рассказывали свои истории, читали стихи. Не без одобрения начальника лагеря Юлинкартти образовалась и самодеятельность. Среди пленных работали двое русских людей, оказавшихся в Финляндии ещё до войны: православный священник Александр Казанко и его помощник старший сержант Арнольдов – сын белого офицера, эмигрировавшего в Финляндию в период гражданской войны.

Как раз с ним и сошёлся более близко военнопленный Ярослав Смеляков. И не без его рекомендации получил должность валистуса – просветителя лагеря, в обязанности которого входила и работа в библиотеке, выдача военнопленным книг, газет и журналов.

Именно работа в библиотеке позволила снова заняться хоть каким-то литературным творчеством.

По воспоминаниям товарищей по лагерю Смеляков сочинял частушки для лагерной самодеятельности. Но ни сам Смеляков, ни его товарищи не оставили ни единой строки из них. Удалось установить лишь смысл одной частушки, в которой юмористически подано положение военнопленных летом, когда усиливались побеги. Для их предотвращения финны заставили пленных при передвижении вне лагеря снимать сапоги и нести их в руках. Пленные так обыграли это положение: дескать финны преследуют при этом две цели – и побеги предотвратить, и обувь сохранить от износа.

Своеобразным был и подбор литературы в лагерной библиотеке. Помимо исторической литературы на русском языке, как изданной в России, так и в Финляндии, там была и знаменитая книга генерала Петра Краснова «От двуглавого орла к красному знамени». Было даже несколько книг на украинском языке, неведомо как попавших в лагерь.

В библиотеку поступал журнал на русском языке «Сигнал», издававшийся немцами для советских военнопленных. Правда, он на руки военнопленным не выдавался. Но иллюстрации из него часто использовались для выпуска лагерных фотогазет.

Из Новгорода поступала газета «За родину», издаваемая оккупационной немецкой администрацией. С 1943 года стала приходить и власовская «Заря».

Но наиболее широко представлена газета «Северное слово», издаваемая в Хельсинки для советских военнопленных. Между прочим, её почтовый адрес в выходных данных значился как КРК 7/1059.

О содержании её можно судить по такой заметке, помещённой в № 21 от 30 мая 1942 года под заголовком «Кто виноват!?» (словосочетания и пунктуация сохранены как в подлиннике):

«Эпоху мрачных злодеяний и террора пережила земля русская. 24-х летний период неслыханных издевательств перенёс на себе многострадальный народ русский, и не одно грядущее поколение содрогнётся, читая кровавы страницы истории минувших времён варварского владычества большевизма. Море слёз и народного горя принесли человечеству чудовищные идеи коммунизма проводимые в жизнь кучкой проходимцев-интернационалистов возглавляемых невежественным азиатом Сталиным и кликой бездушных иудеев.

Опираясь на партию большевиков и агентуру НКВД, политбюро ЦКВКП,б 24 года вколачивало в головы русского народа «ученье» Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина, призывая всех к самоотверженной работе в перспективе суля райскую жизнь при несбыточном социализме. Прикрываясь высокими идеалами построения коммунистического общества, большевики бесцеремонно обирали все слои населения, обрекая многих на полуголодное существование. В одной из самых плодородных стран мира царила всеопустошающая, голодна нужда, уносившая миллионы жизней ни в чём неповинных граждан. Громаднейшие доходы шли на содержание членов правительства, содержание миллионной армии агентуры НКВД, разного рода подачи своим ретивым приспешникам и Коминтерну, а львиная доля приберегалась на осуществление мировой революции с конечной целью порабощения всего мира. Передовое прогрессивное общество довольно быстро поняло политику большевизма, но многие вступив в борьбу, поплатились своими жизнями.

Преступная политика Советского правительства привела Россию и к кровавой войне.

Выждав удобный момент междоусобиц, большевики бросились к осуществлению своих захватнических целей. Но наполеоновским планам кремлёвских заправил не пришлось осуществиться. Слишком переоценив свои силы и понадеявшись на патриотизм народа и помощь союзников, купленную дорогой ценой труда и крови русского народа, большевики с первых же дней войны убедились в своём бессилии. Неотразимое наступление германской и союзных армий, потеря громадной территории и гибель значительной части войск, заставило правительство провозгласить «отечественную войну».

Под лозунгами «защиты родины» и «всё для фронта» проводятся гнуснейшие мероприятия. В то время как лучшие сыны народа, оторванные от своих семей и насильно брошенные в бой, сотнями тысяч гибнут на фронте, в тылу свирепствует непревзойдённая эксплуатация женщин, детей, стариков. Многочисленная армия требует громадного количества вооружения, обмундирования, продуктов питания, проведённая – же всеобщая мобилизация мужского населения страны настолько оголила тыл, что обслуживание военных заводов и прочих промышленных предприятий, а также ведение сельского хозяйства, окончательно сорвано. Созданные за годы большевистского владычества запасы – иссякают, пополнения – же нет. Но выход из создавшегося катастрофического положения найден и здесь: правительственными указами последних месяцев, всё мужское и женское население от 12-ти до 60-ти летнего возраста, мобилизовано на выполнение трудовых работ. Закрепив мало-трудоспособную массу граждан за рабочими станками, на транспорте и на колхозных полях и возложив на таковых непосильное бремя труда, правительство выжимает последние силы от истощённого народа. Мизерный паёк, баснословные рыночные цены на продукты питания и каторжный подневольный труд, порождает громадную смертность мирного населения и особенно детей. Не останавливаясь перед открытой эксплуатацией, жидо-большевики вымогают у своих жертв последний кусок несчастного хлеба и путём всевозможнейших ухищрений, внешне прикрытых патриотизмом и благими порывами борьбы за независимость русской нации. Тут и займы и разного рода пожертвования и колхозные «гектары обороны» и т.д и т.п. В результате громадные потери на фронте и небывалый в истории мор среди мирного гражданского населения.

Виновники чудовищной войны и бедствия народа, спасают свои жалкие шкуры в отдалённых городах Приволжья и Урала. Их барски-обеспеченные семьи не испытывают кошмарной нужды и голода, а сыновья не рискуют своими жизнями на передовых позициях фронта.

Теперь, находясь в плену под защитой демократической Финляндии, находясь вне варварских законов Советского Союза, мы безбоязненно можем оглянуться на прожитые годы страданий, оглянуться на терновый путь пройденный нами. Но верьте! Неумолимая рука, карающей десницы уничтожит гнездо ядовитых скорпионов. Доблестная германская и союзные армии положат предел большевистскому произволу.

Стремясь всеми помыслами к этой минуте, мы, русские военнопленные, также должны приложить все силы, отдать всю свою энергию той работе, на которой находит нужным использовать нас правительство Финляндии.

Всеобщее напряжение, всеобщие усилия, приблизят минуту расплаты и минуту нашего возвращения в очищенную от заразы большевизма обновлённую и возрождённую Россию».

Как видим, пропаганда среди военнопленных, оторванных полностью от Родины, велась и таким вот агитками, явно направленными против Родины, поскольку она должна была посеять среди военнопленных чувство ненависти именно к Родине.

Не бездействовал в этом направлении и отец Александр, предложивший военнопленному Смелякову сотрудничество в «Северном слове».

По сообщениям самого Смелякова, которые он отразил в протоколах допроса после возвращения на Родину осенью 1944 года, он в эту газету написал около пяти заметок.

Сразу замечу, что приведённая выше заметка подписана следующим образом: В/п С-ов, что дало основание в фильтрационном лагере проверять не является ли Смеляков автором этой заметки, явно клеветнического характера. К счастью выяснилось, что не он заметку писал и не он был её автором. Ярослав Смеляков указал, что все заметки опубликованы в «Северном слове» под псевдонимом «С.» и в них рассказывалось о концертах лагерной самодеятельности, труде лучших бригад на производстве. Была заметка и о спасении советским военнопленным двух тонущих финских детей. Все заметки опубликованы с конца 1942 и до конца 1943 года.

Летом 1943 года группа военнопленных направлена в помощь финским хозяевам-крестьянам для выполнения сельскохозяйственных работ, в их числе и Смеляков. Итогом этой работы его предлагаемый очерк, помещённый в «Северном слове» осенью 1943 года под заголовком «Летние наблюдения».

Пусть читатель сам судит о литературных достоинствах очерка, мы лишь отметим, что в нём весьма заметно влияние творчества финского прозаика Майю Лассила. Того самого, что является автором «За спичками».

Не будем касаться, рассказывая о пребывании Смелякова в финском плену и стороны моральной. Пусть на этот счёт выводы делает сам читатель.

Приведём лишь один эпизод для раздумий и оценок нахождения поэта в этом плену, которое мы называем «вторым путешествием».

Из материалов проверочного дела в фильтрационном лагере после передачи пленных в Советский Союз, видно, что Смеляков, будучи в лагере валистусом – просветителем, что давало известную возможность передвижения внутри лагеря, где содержались около 1500 пленных, пытался организовать подпольную группу, действующую, как он сам утверждал, по заданию советской контрразведки, с которой держала связь подпольная группа финской компартии.

Это обстоятельство подтвердили его товарищи по лагерю бывшие военнопленные И.П. Ражев и В.А. Пузыня.

Ражев в своих показаниях на этот счёт рассказал, что когда он стал готовиться к побегу из лагеря, то к нему подошёл Смеляков и сказал, что это делать бесполезно, поскольку в незнакомой стране, без знания языка и при враждебном отношении населения он сразу же будет задержан и, отговорив от побега, предложил скопировать чертежи какой-то машины, которую стали строить в лагере, как они решили, для военных целей. Смеляков пообещал передать эти чертежи за линию фронта. Ражев эти чертежи скопировал и передал их Смелякову.

Пузыня же указал, что он, по заданию военнопленного Папушева, путём бесед неоднократно проверял убеждения Смелякова, чтобы потом привлечь его для написания статей о жизни военнопленных для передачи их за линию фронта.

Подтвердить или опровергнуть эти факты патриотической деятельности Смелякова в плену пока не удалось. Сейчас же вообще это стало невозможным: слишком много времени прошло, а об этих эпизодах Смеляков не упомянул ни слова до самой смерти.

Зимой 1943 года военнопленные, впрочем как и финны, поняли: война закончится победой Советского Союза и надо думать уже о послевоенном времени. Пока же через Швецию советским военнопленным, по настоянию маршала Маннергейма, стала поступать помощь от международной организации Красного Креста. Прежде всего это было продовольствие, хотя, несомненно питание пленных в Финляндии было гораздо лучше чем на территории Германии. Но всё же умерло 18700 пленных, то есть почти каждый третий из 64-х тысяч.

Однако именно после поступления продовольствия по линии международного Красного Креста между военнопленными и администрацией лагерей стали возникать конфликты. Один из таких конфликтов отмечен в декабре 1943 года в Выборгском лагере, где, как известно, содержался Смеляков. Пленные стали требовать выдачи поступающего продовольствия непосредственно на руки, а не пускать его в общий котёл, где оно, по мнению пленных, превращается в бурду. Последовал отказ администрации и, как ответная мера, отказ от приёма пищи.

Для ведения переговоров с администрацией пленные выбрали делегацию, куда вошёл и Смеляков, написавший и передавший начальнику лагеря претензии военнопленных.

Немедленно последовало наказание: все три делегата отправлены в штрафной лагерь в местечке Настола, где военнопленные использовались на лесоразработках. Только весной 1944 г. Смелякова снова стали использовать на сельхозработах, вернув в Выборгский лагерь.

Война с Финляндией, которая в этой стране называется «продолжением», имеется в виду зимней войны 1939–40 гг, закончилась подписанием мирного договора в августе 1944 г. и в ноябре 1944 г. все советские военнопленные, которые пожелали вернуться домой, переведены в фильтрационные лагеря в Советском Союзе.

Пленные из лагеря на о. Ханко, Выбогского и Кексгольмского лагерей числом около 4 тыс., проходили проверку в лагере № 283 в г. Сталиногорске Тульской области, где бывшие пленные использовались на работах в шахте.

Все обстоятельства нахождения в плену и самого пленения Смеляков изложил в заявлении на имя начальника лагеря.

Особого значения им, судя по всему, не придали, раз разрешили работать в редакции газеты «Сталиногорская правда», а также выезжать в Москву к матери.

Лирический дар Я.Смелякова всё больше завоёвывает симпатии читателей, даже несмотря на обвинения в упадничестве, в той же статье критика Сергея Львова, под названием «Заблуждения талантливого поэта», помещённой в «Литературной газете» от 1 октября 1949 года. Согревали письма читателей, в изобилии поступавшие в журнал «Новый мир», где в основном и публиковались стихотворения вернувшегося из «второго путешествия» поэта.

Казалось, что снова меч судьбы, занесённый над ним, прошёл мимо и судьба смягчилась нам многострадальным человеком.

Но вечером 20 августа 1951 года в комнату Смелякова, а жил он в это время в коммунальной квартире по Спасо-Песковскому переулку в Москве, пришли офицеры МГБ.

Начался обыск и уже в 23 часа 50 минут того же дня Ярослав Смеляков оказался в знакомой обители – Бутырской тюрьме. К этому же времени относится и тюремная фотография поэта, которую журнал счёл возможным опубликовать.

Следствие вёл майор Овчинников сразу же после доставления в Бутырку. Обвинения для «повторников», а им несомненно был Смеляков, отсидевший по политической статье до войны, тоже стандартное: измена Родине и антисоветская пропаганда.

По этому делу Смелякова допрашивали более двадцати раз, преимущественно в ночное или послеобеденное время, но с переходом в ночь, с возобновлением утром.

Раз сей раз поэту вменялась измена Родине, то от него добивались признания о добровольной сдаче в плен под Кархумяками в октябре 1941 года, хотя после освобождения из плена ему на этот счёт никаких обвинений не предъявлено и он считался прошедшим проверку.

А раз вменяется антисоветская пропаганда, то потребовали признания в недовольстве послевоенной политикой партии и правительства.

Схема известная и знакомая Смелякову ещё по первому, довоенному времени. Но в данном случае следователи, видимо, поставили цель не изобличить поэта в совершении несуществующих преступлений, а перекопать всё грязное бельё членов московской организации Союза писателей. И сколько они написали гнусностей на многих и многих поэтов и писателей, что читаешь эти протоколы с омерзением. Получается, что в Союзе советских писателей собрались самые растленные типы, которые к тому же не просто пили, спали с чужими жёнами, а ещё попутно вынашивали мысли о «реставрации капитализма в СССР». Ко дню нынешнему, в качестве «усилителя вкуса», добавлялись подробности из интимной жизни писателей.

Конечно же на этом фоне пребывание Я.Смелякова как бы уходило на второй план, тем не менее главное обвинение приобретало нужный оттенок: так он же ещё с довоенного времени вынашивал мысли об измене Родине и вёл в этих целях антисоветскую агитацию все эти годы!

Следователь не поленился потратить несколько часов, допрашивая с пристрастием арестованного поэта в ночь с 28 на 29 августа 1951 года о его национальности: почему это он пишется русским, хотя происхождением белорус. Не принимается заявление, что поэт считает своим родным языком русский, поэтому и во всех анкетах ставит свою национальность как русский. С не меньшим рвением выясняется, почему в документах Смеляков указывает, что он имеет среднее образование, хотя на самом деле окончил только 7 классов.

Единственный свидетель, которого допросили по этому делу, довоенная знакомая поэта – писательница Виноградская С.С. и в её показаниях сплошные разоблачения Смелякова в моральном разложении, клевете на руководство Союза писателей. Дошло до того, что она указала, что на одном из торжественных заседаний она сидела рядом со Смеляковым и тот стал называть Алексея Суркова, который делал доклад, неграмотным и невежественным мужланом. А когда на этом собрании принималось письмо в адрес вождя советского народа и находившийся на трибуне Поликарпов произнёс несколько хвалебных лозунгов вождю, то «Смеляков со злобой и сарказмом сказал, что он его ненавидит и Поликарпов уподобляется жандарму, лишь бы после этого в газете появилась строчка «бурные продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию».

К ноябрю 1951 года следствие приблизилось к концу и 13 ноября следователь Овчинников, ставший к тому времени подполковником, принял решение уничтожить все фотографии, весь писательский архив, а также все черновые наброски стихотворений Смелякова, изъятых у него при обыске. Так безвозвратно потеряно всё, что могло пролить свет как на личную жизнь и пристрастия поэта, так и на историю возникновения его стихотворений.

Какова причина ареста Смелякова в августе 1951 года? Конечно же имели место доносы, письма «куда надо» от «товарищей по цеху», да и другие «сигналы», обычная, словом зацепка для таких дел. И всё дело Смелякова зародилось по другому принципу: он – типичный «повторник». Кто попадал в картотеку НКВД–МГБ уже до самой смерти мог быть «дёрнут» по новому делу. Их держали на «коротком поводке», пополняя наблюдательные дела доносами, справками и прочими документами, содержащими хоть какой-то компромат. Поступала команда сверху и такие люди сразу же бросались на нары. Тем более, что Смеляков был в плену и там тоже вёл себя неподобающим образом: входил в число привилегированных военнопленных, был в лагере просветителем, участвовал в оформлении лагерных фотогазет на основе фашистских изданий, писал в газеты, издаваемые противником, читал их сам и читал их другим пленным.

1952-й год Смеляков встретил в общей камере Бутырской тюрьмы, уже зная, что после праздников ему назначен суд в военном трибунале Московского военного округа на Арбате. Конечно же он понимал, что расстрел не назначат, поскольку эта мера после войны отменена, но теперь вместо расстрела назначали 25 лет тюрьмы. Но что такое 25 лет для 38-летнего человека! И потому он решил бороться.

Когда читатель проходит по шумному от всяческих забав Арбату, то пусть он всмотрится в двухэтажное жёлтое здание с обновлённым фасадом. Именно сюда неоднократно приходил Л.Н. Толстой по совету своего друга прокурора А.Ф. Кони, собирая материл для «Воскресения». Именно в этом здании судили «падшую» женщину и её подельников за отравление гостя, которая и стала потом в романе Катюшей Масловой.

Именно в это здание в «воронке» доставлен 3 января 1952 года Смеляков и Виноградская, которая тоже уже обреталась в Бутырке. Но уже через полтора часа судебный конвейер неожиданно дал сбой: судебное заседание прервано и назначено к повторному слушанию. И по причине, с которой почти не сталкивалось правосудие по таким делам: военный трибунал удовлетворил ходатайство Смелякова о вызове в суд его товарищей по плену, которые могли бы подтвердить, что он добровольно в плен не сдавался и что в лагере для военнопленных в Финляндии он занимался патриотической деятельностью в интересах Советского Союза.

Такое решение суда просто беспрецедентно, тем более что на следствии от Смелякова добились признания как в измене Родине, так и в антисоветской пропаганде.

Три бывших товарища по Выборгскому лагерю военнопленных явились на заседание военного трибунала 23 января 1952 года и дали показания, в той или иной степени подтверждающие правоту Смелякова. Но несчастная С.Виноградская подтвердила то, что она наговорила на поэта и что из неё выжали следователи и вернулась в женское отделение Бутырок, чтобы убыть на этап в Карагандинский лагерь.

Сохранилось в протоколе судебного заседания последнее слово Я.Смелякова: «Граждане судьи обратили внимание, что я не люблю останавливаться на совершённых мною преступлениях. Это потому, что мне тяжело останавливаться на них. Я считал и считаю себя советским человеком. На госпроверке я рассказал всю правду. Выйдя из лагеря, я всё время чувствовал себя на шатком положении. Это неправильно. Я должен был воспринять это как акт величайшего доверия. Я не подозревал, что за мной присматривают. Поэтому у меня появились пессимистические настроения.

Я только прошу учесть, что во мне было всё такое, что дало возможность принять меня в члены Союза советских писателей, а затем восстановить в членах ССП. Прошу учесть, что я никогда не гордился своей судимостью в 1934 году – это было самым тяжёлым в моей жизни. Прошу учесть, что я долгое время пробыл в лагерях в плену, а это стоило нервов, сердца, души и здоровья.

Кару суда я приму как законную, кассировать не буду. Прошу дать мне возможность доказать, что я исправимый человек».

На вынесение приговора военному трибуналу тоже понадобилось немало времени – 2 часа. Небывало много и, скорее всего, не было единогласия по вопросу меры наказания. Но приговор всё же был убийственный – 25 лет исправительно-трудовых лагерей, поражение в правах на три года и конфискация имущества.

Как и говорил Смеляков в последнем слове, он приговор не обжаловал, видимо понимая, что в разгар новой «посадочной» компании с новыми врагами советской власти – «космополитами» это просто бесполезно.

Союз советских писателей, которому «органы» доложили о всех высказываниях в адрес его руководителей, не замедлил принять меры, чтобы окончательно утопить поэта и материально: ему предъявили иски за неизданные произведения, по которым заключены договоры на сумму 14 тысяч рублей. Сумма по тем временам громадная.

МГБ в лице того же следователя Овчинникова нанесло по Смелякову ещё один удар: 9 февраля 1952 года им вынесено постановление о его направлении для отбывания наказания в особый лагерь МВД СССР. По знакомой с довоенного времени дороге: Коми АССР, посёлок Инта.

Находясь в этом лагере Ярослав Васильевич не подал ни одной жалобы, даже после смерти Сталина, и его дело было пересмотрено только в общем порядке, при массовой реабилитации в 1955 году, когда производилась чистка лагерей от «политиков».

Из его приговора исключена измена Родине, а мера наказания снижена до 10 лет с освобождением по амнистии. 19 августа 1955 года Ярослав Смеляков освобождён из лагеря и выехал в Москву.

Так закончилось третье, долгое и невесёлое путешествие, из которого вернулся поэт.

Впереди было всенародное признание его лирического дара, присуждение премии Ленинского комсомола в 1968 за сборник стихотворений «Молодые люди» и Государственная премия СССР в 1967 году за сборники стихов «Разговор о главном» и «День России». Но всё же в стихах нет-нет да и прорвётся грусть о потерянных годах, о товарищах по несчастью – лагерям:

 

И на ходу колонне встречной,

идущей в свой тюремный дом,

один вопрос, тот самый вечный,

сорвавши голос задаём…

 

И этот вопрос мы будем задавать постоянно, ибо цена ему – многие миллионы потерь русских людей на всём протяжении существования России, которая никогда не была милосердна к народу.

Последняя судимость висела над Ярославом Васильевичем, угнетая душу и куроча сердце, но ни единым словом он нигде и никому о своих переживаниях не говорил. Гордость же не позволяла самому обратиться за восстановлением справедливости. Только в 1958 году, уже после получения Государственной премии СССР, правление Союза писателей направило ходатайство о реабилитации поэта. Пленум Верховного Суда СССР нашёл, что Я.В. Смеляков осуждён незаконно и постановлением от 26 февраля 1969 года прекратил уголовные дела против него за отсутствием в его действиях состава какого-либо преступления.

К прошлому, ещё довоенному, Я.Смеляков возвращался в стихах послевоенных. В символическом «Послании Павловскому» – да, тому самому следователю по первому делу, в 1967 г. поэт писал:

 

В какой обители московской,

в довольстве сытом иль нужде

живёшь ты, мой Павловский,

мой крёстный из НКВД?

 

Ты вспомнишь ли мой вздох короткий,

мой юный жар и юный пыл,

когда меня крестом решётки

ты на Лубянке окрестил?

 

И помнишь ли, как птицы пели,

как день апрельский ликовал,

когда меня в своей купели

ты хладнокровно искупал?

 

Не вспоминается ли дома,

когда смежаешь ты глаза,

как комсомольцу молодому

влепил бубнового туза?

 

Не от безделья, не от скуки

Хочу поведать не спеша,

что у меня остались те же руки

и та же детская душа.

 

И что пройдя сквозь эти строки,

ещё не слабнет голос мой,

не меркнет ум, уже жестокий,

не уничтоженный тобой.

 

Как хорошо бы на покое,

твою некстати вспомнить мать,

за чашкой чая нам с тобою

о прожитом потолковать.

Я унижаться не умею

и глаз от глаз не отведу,

Зайди по-дружески, скорее.

Зайди. А то я сам приду.

 

«Послание» опубликовано только в 1987 году в «Новом мире» № 9.

Конечно же, это стихотворение адресовано не только конкретному следователю по фамилии Павловский, но и всей системе, издевательски относившейся к своему народу и отправлявшей его в такие вот «путешествия», в которых трижды побывал Ярослав Васильевич Смеляков. Но из трёх «путешествий» поэт вернулся. А для скольких это была дорога в один конец?

Анатолий БЕЛОКОНЬ