Сергей СЕМАНОВ. ЗАКАТ ВЫМЫСЛА

№ 2006 / 19, 23.02.2015

Поскольку наши заметки коснутся предметов спорных и для многих покажутся неприемлемыми даже, то позволим себе начать издалека. Двадцать пять веков тому назад знаменитейший философ древности Сократ однажды, бросив учеников, целый день провёл на громадном афинском рынке, куда стекались товары со всей ойкумены. После заката он, усталый, пришёл к ученикам. Те, зная его, изумились: Сократ, что ты целый день делал на рынке? Философ ответил: «Я убедился, сколь много существует на свете ненужных вещей».

Современному человеку совсем не надо перемещаться в древние Афины, чтобы убедиться в этом. Достаточно посетить нынешнюю московскую «Горбушку», где красуются сотни образцов всевозможных кофеварок и кофемолок, приборов для отглаживания белья, совсем не похожих на бабушкины утюги, и электрозубочисток. Заметим уж попутно, что всё это сверкающее изобилие производится отнюдь не в нашей части ойкумены, а в западных её областях – увы, судьба всякой страны с полуколониальным способом ведения хозяйства.

…над вымыслом слезами обольюсь

Пушкин

 

 

    Впрочем, наши заметки не об этом, сугубо материальном. Речь у нас пойдёт о предметах сугубо духовных, хотя и тут начать придётся несколько издалека, хоть и со времён не столь давних.

    …17 сентября 1932 года высшим законодательным органом СССР было принято решение о создании Литературного института имени Горького. Имя пролетарского писателя было избрано для наименования этого необычного учебного заведения не случайно: тогда же отмечалось сорокалетие его литературной деятельности. Институт был и в самом деле необычным, до сих пор ни в России, ни в любой иной стране не имелось высших учебных заведений по подготовке поэтов или драматургов. Считалось, что Петрарки и Шекспиры появляются на свет Божий как бы сами собой. «Поэт по лире вдохновенной рукой рассеянной бряцал», – зачем нужна учёба «рассеянной рукой», она по вдохновению творит: «минута, и стихи свободно потекут». Это художников и балерин надо с молодости долго и терпеливо обучать, иначе они не смогут должным образом смешивать краски или танцевать на пуантах, но обучать будущего стихотворца? Чему?

    Дата создания этого невиданного в свете института в высшей степени характерна, она объясняет всё. Сталин начал создавать тогда величайшую в мире индустрию, стране нужны были инженеры-судостроители, мостостроители, танкостроители. Ему требовались также инженеры человеческих душ, чтобы люди после напряжённого трудового дня могли не только хорошо отдохнуть, но и вдохновиться на будущие свершения. Очень разумно Сталин такое предусмотрел.

    Задумано – сделано. И вот уже в пятидесятых годах стала популярной песня, как молодые выпускники едут в дальние края к новому месту работы (хорошо помню это по школьной и студенческой самодеятельности): «Два юных инженера, поэт, агроном, доктор и строитель кораблей, каждый думает в пути о победе впереди». Как видно, с прозаическими профессиями судостроителя и агронома уравнен и труд поэта. Всё правильно и логично: агроном должен обихаживать поля, инженер – совершенствовать производство, а выпускник Литинститута – воспевать их труд и звать к новым свершениям.

    В последние столетия художественная литература пользовалась поистине всеобщей популярностью среди европейского образованного сословия. В начале XIX века всеобщим кумиром стал Байрон, романы Диккенса и Дюма печатались в ежедневных газетах, свежие выпуски брали нарасхват. В России со времён Пушкина литература получила не только громадную популярность, но приобрела важное общественное и даже гражданское значение, чего отдалённо не наблюдалось в европейских культурах. Это известно, хорошо описано в научных исследованиях, причины определены, мы на этом задерживаться не станем.

    В советском государстве художественная литература превратилась уже в явление не только идеологическое, но и политическое, роль её в жизни общества увеличилась чрезвычайно. Характерен тут пример Максима Горького. Да, не раз в истории человечества монархи всячески одаривали любимых художников, а народ искренне чтил их. Но Горький получил то, о чём и мечтать не могли высокочтимый при жизни Данте или баловень судьбы Рафаэль, которому сам папа римский поднимал оброненную кисть. Горький, приехав в Советский Союз с острова Капри, получил не только особняк в Москве и имение в Подмосковье, огромные материальные блага, он получил власть. Ему подчинялись периодические издания и крупнейшие издательства, единый отныне Союз писателей, он опекал Литературный институт, носящий его имя, и многое иное. Мольеру, любимцу Людовика XIV, подобное и присниться не могло. Так в России начался пик литературы как высшей вроде бы сферы художественного творчества, а авторитет писателя, творца этих произведений, взлетел неимоверно.

     Так продолжалось многие десятилетия. Ярый хулитель большевиков, недавний белоэмигрант Алексей Толстой не только получил огромную славу и награды, но стал членом многих советов и комитетов, выступал не раз от имени государства. Это тоже хорошо известно. Многими благами и властными полномочиями (явными, а порой невидимыми) обладали Шолохов, Леонов, Фадеев, Симонов, Эренбург, Твардовский, но то были фигуры яркие, а вот серенький Федин всё подобное тоже в своё время получил. Это о тех, кто вёл себя хорошо. С теми, кто плохо вёл себя, поступали весьма сурово, и это тоже своеобразное подтверждение высокого статуса литературы и литераторов.

     Весьма талантливых Мандельштама и Пильняка казнили за политическую фронду против Сталина. Бабеля высшая судебная власть осудила на смертную казнь за подозрительную близость к Ягоде и Ежову. Разве можно сравнить это с Назоном, отправленным в отдалённую ссылку от дворца императора Августа Великого? Но Назон не был советским писателем и не имел, соответственно, таких полномочий среди римских граждан. А следовательно, придётся добавить, и такой ответственности.

    Привилегированное положение творцов художественной литературы сохранялось в Советском Союзе долгие десятилетия. Конечно, сталинская суровая требовательность вскоре после его кончины скукожилась, однако всевозможные поблажки, материальные и гражданские, не только сохранялись, но и расширялись. Полвека тому назад совсем молодые, не достигшие ещё и двадцати пяти лет Ахмадулина, Вознесенский и Евтушенко получили известность по всей великой и в ту пору действительно очень много читавшей стране. Где они сейчас, а ведь все живы-здоровы? Они-то не изменились, в те же самые дудки свистят, а вот общественные условия ныне иные.

    В этом следует разобраться, и всерьёз, а пока выскажем кратко одно сугубо личное суждение. Нет-нет, тут никакого пристрастия к парадоксам, не Сартры мы тут, слава Богу, выступаю лишь как свидетель современной расхристанной жизни.

    Клянусь, что не преувеличиваю и не выпендриваюсь: если бы вышла сейчас книга о современной жизни уровня «Анны Карениной», я бы читать её не стал, не открыл бы даже. Напомним уж, что роман тот был сугубо злободневным для своей эпохи, полным намёков, вполне понятных современникам. Тогда героиня, негодная супруга, мать и любовница, была для русского образованного общества пикантной новинкой. А ныне, всякий раз проходя к близлежащему метро «Киевская», я вижу с полдюжины несчастных Аннушек, выброшенных безбожным новонерусским капитализмом на обочину судьбы, и, по крайней мере, одна из них к вечеру закончит счёты с жизнью у насыпи железной дороги. И там же вижу дюжину Серёж, лишённых благородного отца и гувернёра. Их славные русские личики озлоблены, глаза горят недобрым огнём. Путь их короток: лагерные нары, бутылки, игла, а в самом конце – яма, вырытая бульдозером, и полиэтиленовый мешок. И видя это, читать о выдуманных муках каких-то не бывших на нашем свете персонажей? Это исключительно для пожилых дам в досужие часы между двумя телесериалами.

     С шестидесятых годов художественная литература в жанре романа потоком хлынула на советских читателей. Варлам Шаламов, замечательный летописец лагерного быта, не преминул отметить и такую вот характерную особенность жизни блатных. Долгими тюремными ночами они коротали время за устными рассказами особых людей, именуемых «романистами». То был псевдолитературный вздор, перемешанный с лагерным фольклором, а само действо именовалось характерно – «тиснуть роман». Так вот и на воле плодовитые литературные умельцы той поры «тискали романы» для миллионов читателей.

    Тут следует хладнокровно оценить литературную обстановку той поры. Во-первых, дело в русской духовной традиции. Уже полтора века, со времён Тургенева, чтение романов стало любимым занятием многочисленного образованного сословия. А какие самые любимые произведения для русского сердца? Ясное дело, «Война и мир» и «Тихий Дон». Вот и стали сочинять внешнеподобные романы (то есть прежде всего многостраничные очень) опытные сочинители А.Ананьев, А.Иванов, С.Залыгин, П.Проскурин, С.Сартаков, А.Чаковский (если мы кого упустили, можно добавить).

    Повторим, спрос тут шёл снизу, от читателей, жаждавших привычного. В середине восьмидесятых товарищ Андропов изгнал меня с работы и запретил публиковаться. На хлеб я зарабатывал в Литконсультации Союза писателей (их было, помнится, даже несколько). Задание состояло в том, чтобы прочесть поступившую «самотёком» рукопись и подготовить вежливый ответ провинциальному писателю-самоучке. Помню, меня ещё тогда поразило, что эти литературные доброхоты сочиняли не повести, рассказы или даже поэмы, а исключительно многоплановые романы, подражая «Войне и миру» в исполнении Сартакова, так народ подражал писателям-классикам своей эпохи.

    Помимо русскоязычных классиков, полагалось тогда иметь их в каждой из письменных литератур, а было их в СССР превеликое множество (бесписьменных-то тогда, к сожалению, уже не осталось). И тут вот для издателей и читателей начиналась истинная мука, казнь египетская! Начальство строго требует: печатать. Составляли эти «переводы» с чухонских и чукотских языков самые отпетые халтурщики, которые сделали это своеобразной профессией. Все те изделия шли сугубо в убыток, но ради торжества интернационализма на это никто внимания не обращал. Если и случилось нечто полезное от распада Советского Союза, то это исчезновение «братских литератур».

    Но была в этой эпидемии романистики ещё одна причина, уже сугубо материальная, открыто финансовая. С начала тридцатых годов в СССР исчезли частные издательства, где договор с автором заключался сугубо индивидуально. Издательское дело стало государственным, поэтому авторские гонорары исчислялись более или менее общими для всех. Конечно, имелось некоторое «от и до», потом появились доплаты для лауреатов и литначальников, но некая уравниловка в оплате опытного и начинающего автора сохранялась. В этих условиях издание романа в тридцать листов было «экономически» куда выгоднее рассказа в полтора листика. Увы, это понимали все, издатели и писатели в равной мере. В восьмидесятых годах в «Литературке» возникла даже нелепая «дискуссия», а не стоит ли доплачивать авторам рассказов за краткость их жанра? Одна статья называлась: «Рассказчик должен жрать». Вспоминать о том не хочется…

     Тогдашних советских романистов народ, в общем-то, читал, но интеллигенция – русская и еврейская в равной мере – посмеивалась и брюзжала. Помню, как однажды на прогулке в Малеевке спросил я у известного писателя, читал ли он роман А.Иванова (тяжеловесный сериал по коему шёл тогда по телику). Тот был человек острый, он отчеканил: «Я Иванова не читал, но думаю, что это нечто вроде Проскурина, которого я, впрочем, тоже не читал». То же могли бы сказать множество моих сотоварищей-литераторов.

    Увы, но было именно так…

   Долго длится такое безмятежное состояние, конечно, не могло. Первым упадок коснулся поэзии, как самого хрупкого жанра художественной литературы. С начала семидесятых ярко взошла звезда Юрия Кузнецова. Все серьёзные ценители сходятся, что в русской поэзии со времён Есенина и Маяковского он был самым одарённым и, кстати говоря, состоявшимся, «от и до». А вот славы он получил на четверть своего таланта. Поклонники Кузнецова сетуют, что «наследники Евтушенко» создавали ему препоны на пути к читателю. Видимо, не без этого, но суть-то всё же в ином. Поэзия в русском обществе стала постепенно терять свою значимость. Сначала медленно, еле заметно, потом всё более явно, а ныне с печальной очевидностью застала на нуле. В русской поэзии отныне перерыв.

    Ну а проза?

    Сперва оглянемся вокруг. Французская литература с XVIII столетия была в центре внимания как русских читателей, так и писателей. Вопрос этот известный, хорошо изученный. Известно и то, что французская литература со второй половины позапрошлого века мельчала и теряла былой авторитет в мире. Последним популярным у нас французским автором была Франсуаза Саган (1935 года рождения). Французский суд приговорил её к огромному штрафу и году тюрьмы. Увы, за злостную неуплату налогов. Правда, тюрьму заменили условным наказанием, пожалели пожилую писательницу. (Недавно она умерла.) Место Стендаля и Флобера ныне пустует. Кончилась великая некогда классика.

    Поздно возникшая англоязычная литература Соединённых Штатов Америки блистательно завоевала мировое признание со времён Эдгара По и Марка Твена. Последние продолжатели американской классики стали уже как бы нашими младшими современниками, Фолкнер скончался в 1962 году, Стейнбек – в 1968-м. А ныне? Как утверждают знатоки вопроса, «а ничего». Ну а мы не станем более уходить в отдалённые пределы.

    В нашей столичной литературной тусовке уже с десяток лет хоровод газетных похвал и бесчисленных премий крутится вокруг «сладкой парочки» – Пелевин и Сорокин. На эпитеты тут не скупятся, как и на суммы вознаграждений, а вот о читательском успехе, даже о тиражах, толкуют невнятно: серьёзная, мол, литература, причём тут сравнения с Улицкой – Марининой – Акуниным… Присмотримся же и мы.

    Дегустаторы Пелевина особенно любят смаковать его роман «Чапаев и пустота», последуем же их примеру. Перед нами – типичная «литература как бренд». Василий Иванович Чапаев не только подлинный русский герой, персонаж гениального кинофильма. Имя его своеобразно соединяет исторический факт и легенду, оно стало также средоточием бесчисленного числа анекдотов – остроумных, сатирических, весёлых, пошлых, русофобских. Произнеси вслух «Чапаев» – люди сразу же насторожатся: а что дальше?

    А дальше Пелевин. Что уж он там проделывает с Чапаевым, подлинным или анекдотным, никакого значения не имеет, внимание привлечено, возможный читатель, так сказать, на крючке.

    В том же романе появляются фигуры современников Чапаева – знаменитого красного командира Котовского и белогвардейца-мистика барона Унгерна. Ну, Котовский, это в поддан Чапаеву, – тоже популярен и тоже анекдотов не миновал. Но зачем же очень мало известный читателям Унгерн? А вот тут-то и запрятан главный бренд!

    Русский офицер Роман Фёдорович Унгерн фон Штейнберг (1886 – 1921) прожил короткую жизнь авантюриста, поразительную даже для того сумасшедшего времени. Но не эта запутанная (и мало изученная) биография привлекла внимание сочинителя книги, ему ли копаться в археологической пыли, он сам творец собственного мира. А суть очевидная, как детская хитрость: 1) в девяностых годах в Москве некоторую моду приобрело увлечение буддизмом; 2) Унгерн пытался создать буддийскую теократию в Монголии. Понятно, почему появился мистик Унгерн среди Чапаева и Котовского? Как упустить такое!..

    Разумеется, в романе нет ничего от подлинного буддизма, хотя бы и разжиженного до уровня проходной беллетристики, но модный бренд заявлен. Раз буддизм, значит, должен обязательно появиться и японец, как же без него! (По расхожему представлению, в Японии царит Будда, это не совсем так, но не станем отвлекаться, Пелевину это совершенно безразлично.) Японец, ясное дело, списан с рекламных роликов, чем он обязан заниматься? Прежде всего – делать себе харакири. Пелевинский японец так и поступает.

     Тут надо немножко задержаться. Мне давно приходится заниматься историей оружия и его применением. Уж очень странный вид харакири избрал себе пелевинский герой: то ли ромб вырезал себе на животе, то ли трапецию, то ли что. Заинтересовавшись, попросил я знакомого япониста это дело прояснить. Тот отнекивался, ссылаясь на сложность Бусидо (кодекс поведения самурая), но я настоял. Потом японист очень бранился, что большего вздора он не читывал. Утверждаем в заключение: книгу надо бы назвать «Пелевин и пустота».

     Матерщинник Сорокин уж точно не требует никакого даже подобия литературоведческого обоснования. Тексты его просты и незатейливы, как надписи на заборе. Не утомляя, а главное – постараясь как можно слабее затронуть нравственность читателей, приведём лишь две цитаты из двух популярных (в глазах хвалебщиков) его сочинений. В романе «Сердца четырёх» двое психов насилуют проводницу: «– Я беременна! – заплакала девушка. – То-то я смотрю, живот… – Коля дёрнул юбку. – У меня мать больная, ребята, отец инвалид. Вы меня отпустите? – Отпустим, – кивнул док, роясь в инструментах. – Коля поволок голую девушку, они быстро зажали её голову в деревянные тиски. Она громко закричала».

     Хватит, ибо дальше уже и цитировать нельзя.

    Теперь вот из рассказа «Санькина любовь»: «Пах был холодный и жёсткий. Санька стал водить по нему пальцем. Неожиданно палец провалился куда-то. Санька вытащил его, посветил. Палец был в мутно-зелёной слизи. Два крохотных червячка прилипли к нему и яростно шевелились. Потом быстро накрыл верхнюю часть трупа белой материей, приспустил штаны и лёг на труп».

    Тут прошла не нарочитая подборка цитат, а представлена типичная картинка, так сказать, творчества Сорокина. То, что бедолага психически неполноценен, сомнений быть не может. Вот он вместе со своими персонажами лакомится человеческим калом и человеческим же мясом. И вот именно этого несчастного извращенца определённые московские силы успешно (пока!) отправляют на экспорт – вот, дескать, каков ныне русский писатель. А Сорокин и впрямь по происхождению русский, и супруга – в некотором отличии от пелевинской – тоже. Ну и что? Есть ведь и больные русские, особенно в последние несчастные годы. Значит, кому-то выгодно использовать в тёмных разрушительных целях слабости больного человека.

    Тут, разумеется, встаёт немаловажный правовой вопрос: как можно у нас в России печатать на благородном русском языке подобные тексты и безнаказанно распространять их? Юрист, знаток данного вопроса, разъяснил нам, что российское законодательство до сих пор крайне несовершенно в части сбережения народной нравственности от печатных и электронных хулителей. Однако правовые наработки в этой сфере продвигаются в положительном направлении. А уж тогда… Тогда вот распространителям сорокиных придётся ответить.

     Разумеется, подобные произведения есть крайности либерального фланга литературы, но всё же нельзя не признать, что какая-то явно нездоровая тяга к похабщине, описанию всякого рода жизненных крайностей, употреблению скабрёзных и матерных слов присутствует тут с очевидностью. Впрочем, об этом уже много писали разные критики. Конечно, продолжают поставлять свою беллетристику состарившиеся Петрушевская и Толстая, но то уже очевидно вчерашний день. А ничего нового в либеральных волнах не видно.

     А как же обстоит дело на нашем русском фланге? Увы, примерно так же. Конечно, русских сорокиных у нас нет, но вторичность литературы, повторяемость уже давно освоенного налицо. Давно ли властителями литературных взглядов и вкусов были Астафьев, Белов и Распутин? Увы, у них пока нет достойных наследников – речь идёт именно о художественной сфере, то есть о романах, повестях и прочем подобном. Ожиданий тут больших успехов тоже нет.

     Итак, получается вроде, что ни у нас, русских, ни у либералов сегодня нет достижений в художественной литературе? Вроде бы так. Однако сегодня в России выросла, окрепла и начала свой расцвет литература новая, яркая и небывалая, хотя наименования этому явлению учёные люди ещё не изобрели.

     Пять лет уже миновало, как ушёл Вадим Кожинов. Слава литераторов, даже известных, замирает, как правило, после поминок, только о немногих вспоминают потом. Книги Кожинова не только переиздаются, они обсуждаются, они в центре современной идейной жизни и борьбы. Сюжеты кожиновских работ в основном исторические, но это вовсе не историография, хотя и часть её. Там много сюжетов чисто филологических, но это не филология. У Кожинова политология и социология сливаются с сугубо личным, порой мемуарным, но то не очерки и тем паче не воспоминания. Что же это по жанру, столь востребованному ныне? А это и есть современная форма литературы.

     Чем являются труды нашего выдающегося современника академика Игоря Ростиславовича Шафаревича? Великое число вопросов там затронуто, включая сугубо вроде бы относящиеся к истории науки, но ведь тут же – глубина философа, широта историка и блестящий стиль современного публициста. Это тоже новая литература.

     Рано скончавшийся Александр Панарин был по образованию экономист – довольно суховатое поле деятельности. Но его книги в нашем уже столетии пользовались громадным успехом среди образованного русского сословия, из них черпали новые мысли и идеи, а уже как вторичное – новый фактический материал. Написано это отличным языком, недаром он был удостоен многих именитых литературных премий. И заметим, весьма разных: премии А.Солженицына, журналов «Знамя», «Москва», «Наш современник».

     Примерно то же самое следует сказать и о работах известного искусствоведа и писателя Саввы Ямщикова, а также разносторонне одарённого гуманитария Сергея Кара-Мурзы (только премий у него пока поменьше – ничего, доберёт!). Зато ценителями современной литературы явно недооценён писатель Карем Раш. Даже странно, что его новаторское дарование не привлекло до сих пор внимания критики. Меж тем он может писать о строительстве железных дорог или о судьбах военно-морского флота столь же интересно, как и о легендарном средневековом полководце Ближнего Востока Саладине. И всё это не отдельные сюжеты, механически объединённые в книги, а именно своеобразное – и остро современное! – видение и понимание мира как единого и противоречивого целого в его непрерывном развитии. Разумеется, это никак не старомодные «романы» и «повести»…

     Литературные новации пока слабо заметили критики, зато чётко восприняли издатели, им-то теоретическое литературоведение ни к чему. «Алгоритм», «Вече», «Яуза» и другие процветают именно на издании русской литературы новейшего образца.

      Итак, «художественную литературу» сменила, и вполне закономерно, литература сегодняшнего дня, XXI столетия. Она уже сложилась, окрепла и вышла на большой путь.

 
 
 
 
 
 
 
 
 
Сергей СЕМАНОВ