Удовольствие мыслить иначе

№ 2006 / 19, 23.02.2015

Фёдор Иванович Гиренок, автор классических философских текстов – «Метафизика пата», «Патология русского ума», – является лидером русского философского постмодернизма – археоавангарда, а по совместительству – профессором кафедры философской антропологии философского факультета МГУ. Точность философского мышления в его произведениях достигается разработкой не только специального технического языка, но и поэтической организацией текста, – использованием глубинных ресурсов языка: пословиц, поговорок, сказок, языка повседневности, национальных идиом. В ближайшее время у Фёдора Гиренка выходят в свет сразу три книги: «Абсурд и речь (антропология воображаемого)», «Удовольствие мыслить иначе» и «Фигуры и складки». По оригинал-макету одной из них – «Удовольствие мыслить иначе» – мы и построим наше интервью».

– Фёдор Иванович, насколько русская философия близка русской литературе?
– Русская литература всегда казалась мне странной. У всех она просто литература. У нас она ещё и философия. В ней, как в сундуке, хранится наше сознание. Наши философы» – это писатели, а литература – это критический минимум русского сознания.
Литература как философия составляет золотой век нашего самосознания. В нём чувство и ум взаимно поддерживали друг друга. Но этот век длился недолго. Ум самоопределился в качестве чего-то нечеловеческого, универсального, а эмоции и чувства обнаружили в себе привязанность к локальному, к человеческому. Философский универсализм вступил в конфликт с литературной локальностью. Символом литературы без философии в России стал Бунин. Символом философии без универсализма стал Розанов. И оба они из Ельца, из золотого треугольника России.
Между Буниным и Розановым разместился Андрей Платонов, поселивший в языке эмоций и чувств пустоту газетных штампов и казённых слов. Пустые слова разговорили немотствующий язык чувств, освободили энергетику языка вещей.
– Когда, по-вашему мнению, возник водораздел между русской философией и русской литературой?
– В двадцатом веке русские писатели доопределились, то есть отделились от философии, и литература перестала хранить в себе сознание. Она стала пустой игрой ума. На смену писателю пришёл скриптор, на смену философу пришёл эксперт. В коммуникативном пространстве современности нужно всё время говорить. Любая остановка речи показывает тебе твою пустоту. Говорить – значит всё время ставить в центр Другого и вступать с ним в коммуникацию. Мыслить – выпадать за пределы коммуникативного пространства. Ибо мыслить – значит ставить в центр самого себя, выталкивая из каналов общения коммуникативные заглушки. Поэтому нельзя одновременно говорить и мыслить, ибо мысль уводит в сторону от языка, а язык смещает тебя в сторону от мысли.
– Почему вы считаете, что философия должна быть литературой?
– Современная философия принуждена быть литературой, чтобы расплавить, растопить ту кору понятий и концептов, которые образовались в ней за две с половиной тысячи лет. Это остывшая лава давит и раздавливает всё, что есть живого в философии. История философии губит философию. Философии нужно лишить себя двойной непрозрачности, скинуть с себя шкуру метафизики и дотронуться до человека, прикоснуться к нему, задеть его. Философия должна радовать и печалить, веселить и огорчать. Её тексты не должны быть громоздкими, их надо делать компактными, обозримыми. В них должен доминировать естественный язык, а не терминологические отходы философской работы многих поколений.
Философия – это публичный разговор с самим собой и о себе. Никакой другой ей не нужен. Если другой – это нефилософский жест коммуникации, то философия – это антикоммуникативный жест самости.
– Можно ли в таком случае считать русскую философию вызовом русской литературе?
– Нужно. Философия всегда исследует пределы возможности мыслить иначе. Литература, как правило, находится на обочине мысли. Исследованию нужны поступки и слова. А поскольку Другого испытывать в деле мысли нельзя, вернее неприлично, постольку испытания нужно проводить на себе. Для этого тебе, как А.А. Богданову, нужно намеренно заразиться, заболеть, а потом попробовать излечить себя, выздороветь. Или не излечить, оставшись покалеченным. Философия – это болезнь ума. А поскольку нельзя болеть научно, постольку философия – это не наука, а литература, то есть свободный рассказ о том, как протекала болезнь и какие следы она оставила на себе. Философия как ризома, она всё соединяет со всем, точки её разрывов и роста непредсказуемы. Наука упорядочена, системна.
– Каким образом русской философии удастся отстоять свою независимость от русской литературы?»
– В современной философии доминирует постмодернизм. Русская философия – не исключение. Если модернизм предполагает на свой ум, на необходимость думать самому, то постмодернизм ставит под вопрос возможность существования того, что считалось умом. Ум трансцендентен по отношению к обычному человеку, запределен. В жизненном мире он проявляет себя в виде инструкций, рекомендаций, норм и экспертных оценок. Сам же ум остаётся непроявленным, и в этом качестве его исследует метафизика. Модернистская стратегия мысли оставляла два возможных хода для культуры. В одном случае мыслить должны были научиться все, в другом – никому не надо будет мыслить. В первом случае разрушались коммуникации и обслуживающие их кажимости, во втором – социальность укреплялась как нечто само по себе разумное, а самость и связанное с ней индивидное существование человека разрушались. Так вот, постмодернизм – это реализация второй возможности. Это отказ от представлений о том, что носителем ума является индивид. Но носителем ума не является и общество. Возникает вопрос об отношении человека к своим импульсам, аффектам, тревогам.
– Каков же этот по сути риторический ответ?
– Ответ на этот вопрос и составляет смысл археоавангарда в русской философии, который исходит из того, что имперсональная субъективация более фундаментальна, чем любая объективация, а сверхреальное предшествует реальному, заставляя бессмыслицу выступать в качестве непременного условия рождения смысла. Для того чтобы расплавить предметность мира, его референциальный порядок, нужно отказаться от идеи Другого. Ведь Другой – это внешнее причинение. Тогда как археоавангард в философии выбирает самопричинение, – нетождественность человека самому себе, которая позволяет ему воздействовать на самого себя.
Изначальные человеческие действия связаны не с приспособлением к предметной среде, а с выражением состояния самости. Поэтому первичными действиями являются не практические действия, а символические. Безъязыкий быт – это дом бытия, его последняя возможность, прибежище и уют. Пафос археоавангарда точно выразил О.Э. Мандельштам, который писал:
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гёте, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.

Быть может, прежде губ уже родился шёпот,
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты. Беседу вёл
Алексей НИЛОГОВ