В ПРЕДЧУВСТВИИ НОВОЙ ВОЙНЫ
№ 2015 / 27, 23.07.2015
Уроки «Ледового побоища»
В жизни Константина Симонова особое значение имел 1938-й год. Во-первых, журнал «Знамя» в самом начале года опубликовал его поэму «Ледовое побоище». Эта вещь, обращённая вроде к далёкой древности, вызвала в литературных кругах Москвы много разных разговоров.
Одни считали, что «Ледовое побоище» ознаменовало окончательный разворот молодого стихотворца от западной манеры в сторону традиционных русских ценностей. Другие полагали, что многообещавший поэт окончательно погубил свой талант и занялся конъюнктурой. Но до установления истины дело так и не дошло. Вторым событием для Симонова стало окончание Литературного института, подача документов в Московский институт философии, литературы и истории и последующее поступление в Союз писателей. А третий момент касался уже личной жизни: поэт в 1938 году окончательно порвал с Атой Типот (которая по линии отца приходилась родственницей злейшему врагу Сталина – Троцкому) и связал себя с Евгенией Ласкиной, которая потом родила ему сына Алексея. Но обо всём по порядку.
Как только первый номер журнала «Знамя» за 1938 год с поэмой Симонова «Ледовое побоище» поступил в киоски и библиотеки, мэтр советской поэзии Владимир Луговской выступил с идеей обсудить новую вещь своего любимца в Союзе писателей на заседании сектора по работе с молодыми литераторами. Заседание было назначено на 31 января.
Предваряя дискуссию, Симонов дал небольшие пояснения. Он отметил:
«Поэма в основном относится к 1240–1242 г. – ко времени самого ледового побоища, а первая и последняя главы её относятся к 1918 г., когда Псков занимали немцы. В 1240 г. Псков также был захвачен немцами. За всю свою многовековую историю Псков был два раза под властью немцев. Это и позволило мне сделать некоторую параллель»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 1).
Дальше говорили в основном бывшие сокурсники Симонова по Литинституту и приглашённые участники из некоторых московских литобъединений. Их имена тогда ещё никому ни о чём не говорили (за исключением разве что Ксении Некрасовой, Аделины Адалис и, может быть, В.Лившица). Но неизвестность не мешала молодёжи выступать предельно жёстко.
Тон задала Захарова. Для неё примером исторической поэзии служила «Песнь о вещем Олеге». Поэтому она хотела прежде всего понять, смог ли Симонов не то что превзойти классический образец, а хотя бы приблизиться к нему. Вывод оказался не в пользу молодого автора.
Захарова заявила:
«В целом моё впечатление от поэмы: первая часть поэмы, где говорится о 1918 г. (может быть потому, что мы современные люди, мы привыкли легко запоминать образы и картины, которые мы сами переживали, сами наблюдали и о которых мы неоднократно читали), у меня глубоко врезалась в память. Перед моими глазами и сейчас мелькает эта картина.
Во второй части, где говорится о 1242 г., насколько мне память не изменяет, события развёртываются, начиная с июня месяца и до зимы, до этого знаменитого ледового побоища. Мне особенно понравилась борьба за освобождение Пскова. Эта картина хорошо врезалась в память, отдельные образы её прекрасно запечатлелись.
Что ещё понравилось? Подготовка боя на Чудском озере. Лично у меня создалось впечатление об этой подготовке, о знамёнах с крестами, о немецких рыцарях, о превосходстве их вооружения, об их лихачестве, выражаясь по-современному. Всё это врезалось в память. Но от конца боя я ждала большего. В моём воображении было Чудское озеро, покрытое кровью до такой степени, что лёд покраснел. Там порубили 5 сотен рыцарей, целая каша. Я ждала, что эта картина будет более ярко воспроизведена. О ней мы знаем из истории, и эта картина могла бы быть показана более яркими касками.
К сожалению, об исходе этого боя у меня такого впечатления не создалось.
Какие недостатки в поэме?
Что мне особенно не понравилось – это отдельные обороты речи, когда люди употребляют целый ряд терминов, которые свойственны XIII веку, когда они пользуются церковно-славянским языком, и в их речи вдруг проскальзывают современные слова: «дьявольская красота», «риск».
Насколько мне известно, по-моему, такие слова не употреблялись тогда. Это слова более позднего происхождения. Тем более надо принять во внимание, что Русь в те годы как раз была охвачена религиозным дурманом. Мы знаем, что христианская религия была введена в Х веке, а в XII веке она достигла самого расцвета, так что такие выражения, как «дьявольская красота», тогда не могли быть.
Эти отдельные выражения создают такое впечатление (извините за резкость), что приехал человек в Новгород и Псков, осмотрел памятники старины, на вече он никогда не присутствовал (в зале смех), о вече узнал по очень и очень скупым описаниям, что оно было на «эфтом» месте, и на основании этого осмотра написал.
Мне кажется, что о вече нужно было бы говорить больше, потому что Новгородское вече, как известно из истории, управляло внутренними государственными делами, разрешало военные вопросы. Новгородский князь подчинялся вече, но он не руководил вече. Здесь несколько смешали обязанности.
Вот мои замечания. Я думаю, что «старички» меня в этом отношении поддержат»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 2–4).
Но часть «старичков» с оценками Захаровой не согласилась. Первым возразил Кедров. Он обратил внимание на то, что до Симонова так глубоко противостояние славян и немцев в первой половине тринадцатого столетия в районе Пскова никто в литературе ещё не исследовал. Поэтому уже за одно обращение к этой теме поэт, по мнению Кедрова, заслуживал всяческого поощрения. Кроме того, Кедров высоко оценил подход Симонова к историческому материалу, выбор размера. Поэт не случайно сделал ставку на ямб. «В этой поэме, – подчеркнул оратор, – не было той западной манеры, киплинговской манеры, которой написаны многие его [Симонова. – В.О.] стихотворения» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 7).
Дальше дискуссия развернулась вокруг двух моментов. Одни (как Мямличев и Лившиц) спорили о том, насколько поэма Симонова отвечала принципу историзма. Другие (в частности Всеволодов) акцент делали на вопросы художественности. Того же Всеволодова смущали, к примеру, длинноты в поэме.
Народ спорил до хрипоты. Мямличев всех убеждал в том, что поэт исказил многие исторические моменты и слабо подал фигуру Александра Невского. В поэме, утверждал оратор, «не показан энтузиазм русского боя, не показана храбрость Александра Невского, храбрость русского народа» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 13).
Мямличеву резко возразил Горных. По его мнению, поэт, отталкиваясь от реальных исторических фактов, добился главного: возбудил у своих читателей патриотические чувства.
«Я думаю, – подчеркнул Горных, – что он ставил перед собой цель: на основе исторических фактов передать этот патриотизм, зажечь им сердца людей. И он даёт заключение: мы били немцев на Чудском озере не раз. Мы били их в 1918 г., мы били их и раньше, в 1242 г. В конце концов сюда можно было бы включить и 1929 г., события на КВЖД), правда, там мы имели дело не с немцами). Надо сказать, что все эти события воодушевляют нас и разжигают патриотический дух в нашем советском народе. Я думаю, что этим поэма и ценна. Тов. Симонов в этом отношении сделал очень и очень большой вклад в нашу советскую поэзию. Моё личное мнение: говорить нам много нечего. Поэма написана хорошо. Она будет жить, её будут с удовольствием читать и взрослые и наша молодёжь»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 14).
Поддержал Горных и Лившиц. Он с пафосом доказывал, что поэма «Ледовое побоище» по своему воздействию на читателя не уступала газетным передовицам. Если и было в чём упрекать Симонова, то, по мнению Лившица, за смещение акцентов. В представлении Лившица упор следовало сделать не на Анцифера, а на Александра Невского.
Рассуждая о поэме, Лившиц заявил:
«Народ выдвинул Александра Невского. Пока он его не выдвигал, до тех пор народ сам ничего не делал. Во всяком случае, фигура Александра Невского вышла очень блёклой. Если говорить о противопоставлении, вообще, если можно говорить о противопоставлении, то более резко выведена фигура Анцифера, чем фигура вождя Александра Невского. Народ выдвинул Александра Невского, а не Анцифера. Здесь говорили о том, что очень досадно, что Анцифера чрезвычайно рано убили. Я думаю, что в том-то и получилась удача, что создаётся такая реакция. Это смерть без боя. Досадно, что он умер. В этом живучесть Анцифера. В этом удача Симонова. Эта поэма по своим находкам и выводам, применённым к ней, очень удачна. Очень удачно применены в ней строки из «Интернационала». Поэма очень хороша, и мы ей путёвку должны дать»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 21).
Лившица попытался поправить Щедрин. Ему показалось, что образ Александра Невского, наоборот, поэт дал очень ярко, выпукло. По его мнению, поэт вообще создал для себя новый жанр, соединив памфлет со строгой реалистической поэмой.
Приземлила аудиторию Ксения Некрасова, которую уже тогда многие воспринимали как человека не от мира сего. Она недоумевала: о чём возник спор. Это ли главное – верно отразил ли Симонов события 1240–1242 годов или в чём-то отступил от исторической правды. Её волновало другое – душевное и умственное развитие нового поколения. Некрасова протестовала против узколобости. Но аудитория её не поняла. Она привыкла к прямолинейности. От Некрасовой потребовали высказаться конкретно по поэме «Ледовое побоище». Уступая натиску аудитории, поэтесса скромно заметила, что само произведение Симонова ей в целом понравилось. Но, похоже, это было лукавством.
Надо отметить, что до поры до времени в дискуссии преобладали в основном эмоции. Никто даже не пытался глубоко проанализировать сам текст, подробно разобрать характеры, проследить эволюцию в творчестве Симонова. Первый на это отважилась Сарра Штут. Она-то считала, что центральной проблемой в стихах Симонова всегда являлась проблема сильного героя. А в поэме действительно сильного героя критикесса не почувствовала. Не поэтому ли Штут сделала очень резкий вывод: «В этой поэме главные герои даны неудачно, бледно, а следовательно, неудачно дан и народ. Вещь не удалась» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 22).
Ещё более резко выступила Адалис. Она отметила:
«По-моему, «Ледовое побоище» – это не готовая и не окончательно отредактированная вещь – это во-первых. Во-вторых, это не такая веха в творчестве Симонова. От Симонова можно было бы ожидать гораздо большего в историческом плане. В-третьих, эта вещь плоха со многих сторон. Её патриотизм не тот патриотизм, который нам нужен.
Мне кажется, «Ледовое побоище» – лубочная вещь. Образ Александра Невского, Анцифера в особенности, является несколько лубочным образом. Я очень извиняюсь перед Симоновым, которого я уважаю и люблю, но мне придётся сделать резкое сравнение. Когда-то во время империалистической войны была в ходу такая лубочная литература о победителях, поднимавших на пику двадцать германцев. Рисовались сказки очень яркими красками. Нехорошо, что этот лубок мы имеем в поэме»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 26).
По сути, Адалис отправила Симонова в нокаут. Публика растерялась. Большинство единомышленников поэта не знало, что делать. На одном пафосе защиту Симонова строить уже было нельзя. А весомых аргументов в пользу поэта ни у кого не находилось.
Выручил Симонова молодой критик Анатолий Тарасенков. Влюблённый в стихи Бориса Пастернака, он, конечно, понимал, что поэма Симонова – это, кончено, никакая не поэзия, а всего лишь упражнения в литературе. Но в данном случае для критика определённую роль играли не эстетические пристрастия. Тарасенков исходил из того, что Симонов – не просто свой человек, близкий ему и по характеру, и по взглядам. В Симонове он видел одного из лидеров если не всего своего поколения, то той команды, к которой относил и себя лично. Для него Симонов как бы олицетворял командира. А командира следовало защищать. Используя свой полемический дар, Тарасенков попытался не просто отвести все аргументы Штут и Адалис, а подвергнуть всех критиков Симонова остракизму. Он отметил:
«Если сравнивать вещь Симонова с лубком, то надо сравнивать её с лубками 1914 г. В это время лубками занимались всевозможные частные издательства, разные генералы Михеи и прочие халтурщики. Но если сравнивать с лубками Терентьева, с лубками времён Наполеона, с лубками, сделанными народно, доходчиво, то ничего дурного и опошляющего искусство в этом не было. Это были яркие тона, резкая карикатура, памфлет, от чего реалистические качества вещи в художественном плане ничуть не страдали. Это были лубки интересные в художественном плане, они были с большим идейным содержанием. И в этом смысле сравнивать вещь Симонова с лубком, по-моему, можно. По рельефности характеристик эта вещь является агиткой. Если поэму Симонова называть лубком, тогда и лучшие вещи Маяковского, я согласен, тоже можно признать лубком. Ведь многие стихи Маяковского мы брали для окон «Роста». Мне эта вещь напомнила лубки именно того времени. Я считаю, что в этом смысле у Симонова такой лубок, за который его надо хвалить, а не ругать»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 29–30).
Отверг Тарасенко и все претензии к языку поэмы.
«Здесь говорили о том, – отметил он, – что у Симонова с языком неблагополучно, что слишком сильно выпирают всевозможные: «дьявольская красота», «риск» и др. слова. Мне кажется, что стилизовать весь язык было бы неверно. Это был бы грубый натуралистический подход к историческому материалу. По-моему, введение таких слов, наличие повторяющихся ассоциаций ничуть не нарушает подробность повествования. Всё это сделано вполне законно. Почему можно сравнивать двух едущих и спорящих между собой рыцарей – ливонских псов с двумя ворами, из которых один костит другого за неудачную кражу? По-моему, параллель проводить можно между немецкими ливонскими рыцарями и современными деятелями Гитлера. За это его надо похвалить. Почему нельзя допускать также слияния двух языковых потоков в современный язык? Русский язык разговорный вполне можно использовать. В основном поэма написана именно таким стилем. Это первое замечание.
Второе замечание. Некоторые товарищи говорили о русском языке 13-го века как о церковно-славянском языке. Мне думается, что это большая ошибка и просто незнание той разницы, которая существовала между русским разговорным языком и церковно-славянским. Если мы возьмём летопись, если мы возьмём хотя бы такой замечательный памятник словесного русского искусства, как «Слово о полку Игореве» и сравним его со стихами Маяковского и учебником Шестакова по истории (я беру вещи одного жанра), мы почувствуем большую разницу. Если же мы сравним разговорный язык 13-го века с разговорным языком нашего времени – особенно большой разницы мы не почувствуем. Я ручаюсь, что новгородцы 13-го века поймут москвичей 20-го века. Об этом свидетельствуют русские былины, написанные много веков тому назад, которые сохранили в себе элементы церковно-славянского языка, характерные для письменной культуры. Но эти элементы в русскую живую разговорную почти не входили.
Конечно, товарищи, это вовсе не потому, что былины записаны значительно позднее, а потому, что русский разговорный язык в очень малой степени зависел от церковно-славянского языка. Русский разговорный язык опирался на болгарский язык. Вот почему и существовала такая большая разница.
Поэтому Симонов, пишущий хорошим чисто-русским языком 12-го в., поступает совершенно правильно. Ничего добавлять сюда не нужно. Не правы те товарищи, которые сравнивали поэму «Ледовое побоище» с поэмой о Николае Островском. Та вещь – спокойная, привычная, она придерживается наших определённых традиций, она находится на среднем поэтическом уровне. Эта вещь определённой поэтической грамотности. Может быть, «Ледовое побоище» в некоторой своей части злоупотребляет глагольной рифмой, на которую здесь нападали некоторые товарищи. Может быть, отдельные места могут быть даны более гладко. Может быть, они менее совершенны и гладки, чем поэма «Ледовое побоище» – вещь в десять раз оригинальнее и самобытнее»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 30–32).
Но у Тарасенкова сил хватило лишь на то, чтобы возразить Штут и Адалис. А этого было мало. Поэтому общий вывод критика (поэма «Ледовое побоище» – самая сильная вещь Симонова, открывающая ещё не существовавшие элементы нового реалистического стиля»), прозвучал не очень уж убедительно.
Оставалось узнать, как воспринял критику Симонов. А он, увы, избрал неверную тактику и стал оправдываться. Поэт согласился, что смазал в поэме вече. А почему? Как оказалось, прежде всего потому, что не разобрался в проблеме. «Я, – признался поэт, – должен по совести сказать, что я много о нём [о вече] читал, но ясной картины у меня не получилось. Это путаный вопрос. Толком не знают, как происходило вече, яркого представления о нём нет ни у одного историка. Я не имею чётких исторических данных» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 33–34). Но что это значило? Во-первых, Симонов не тех историков читал. И во-вторых, он самолично расписался в отсутствии художнической интуиции. Нет чётких данных? А где чутьё художника? Почему писатель не провёл собственные поиски? Что ему подсказала логика других событий?
Оправдываясь по другим пунктам прозвучавших в ходе дискуссии обвинений, Симонов в какой-то момент сам себя и высек. Он признал, что писал не историческую поэму, а всего лишь агитку. «Я, – заявил поэт, – люблю это слово «агитка». Оно хорошее. Поэт для того и существует, чтобы вдалбливать в головы масс, чтобы агитировать. Эта агитка построена на историческом материале» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, л. 35). Именно поэтому Симонов за основу взял не битву со шведами, а с немцами. Предвидя развитие событий, он хотел заранее подготовить, по его словам, поэтическую мобилизацию. «Мы, – утверждал Симонов, – должны быть готовы к тому, что придётся давать новые окна «Роста», к тому, что придётся работать на фронте <…> Первое и основное, что мне всегда хочется после того, как я прочитываю поэму, это чтобы люди прочувствовали, что на носу война, что за их плечами стоит многовековая борьба русского народа за своё национальное освобождение, за свою независимость» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 35–36).
Вот причина главной художественной неудачи поэмы Симонова «Ледовое побоище». Автор смешал два понятия: агитацию и литературу. Цель любой агитации – вооружить общество фактами и настроить его на определённый лад. Задача литературы несколько иная. Она не только создаёт настроение, но и во многом формирует убеждения и воспитывает.
А что получилось у Симонова? Он, по его же словам, и в фактах что-то понапутал из-за неимения достоверных источников информации, и образы главных героев скомкал, не дотянул. Но вместо того, чтобы признать свою художественную неудачу, поэт предпочёл укрыться за пафосные вещи.
В таком же ключе Симонов построил и свою полемику с Адалис. Он подчеркнул:
«Видите ли, какая штука, я не буду спорить по основным вопросам, затронутым вами. Это был бы длинный разговор. Вообще я с вами не согласен. Но об одном частном вопросе мне хочется сейчас сказать. Может быть, мне неудобно говорить о сценарии Павленко. Хотя в этом сценарии и много хорошего, но он мне категорически не нравится и не нравился вот почему. Вы меня упрекали в антиисторизме, но сценарий Павленко абсолютно антиисторический. Образ Александра Невского – это сотый Чапаев, причём роль Петьки исполняет Василиса, которая размахивает оглоблями. Он выполняет роль Козьмы Крючкова. Я не стремился сделать Александра Невского обаятельным князем. Он был порядочной свиньёй. Александр Невский был таким человеком, который, когда новгородцы восстали против Пскова, пришёл и вырезал у тысячи пятисот новгородцев носы и уши. Я считаю, что образ А.Невского я дал правильно.
(АДАЛИС – Надо было дать русский народ в Анцифере.)
СИМОНОВ – Я хотел показать, что он едет в Новгород не потому, что он родной ему, не потому, что он узнал, что там немцы. Он ехал вопреки тому, что новгородцы его избили, что они его выгнали. Это была сильная личность, но не обаятельная, и поэтому обаятельным я его не делаю. Я думаю, что так правильнее дать. В этом значение этого образа. А.Невскому было не до борьбы новгородцев с суздальцами. Его это дело не касалось. Однако это был умный человек, это был первый князь, почувствовавший Русь как нечто целое, как нечто единое.
(С места: У вас этого нет.)
Он это почувствовал перед лицом внешнего врага. Как раз внешний враг – ливонцы на западе и татары на востоке и описаны. Это способствовало проявлению национального самосознания России. В этом плане я А.Невского дал правильно, а Павленко – неверно, потому что нельзя механически Чапаева переносить на 13-й в. Я подошёл ближе в данном случае к историческому факту.
АДАЛИС – Вы пошли против собственного плана.
СИМОНОВ – Я не хотел создавать лубка, я не хотел давать его чудным и смелым.
Относительно образа Анцифера. Если говорить прямо, я считаю, что образ Анцифера мне не удался. Мне удались детали, мне нравится, как он едет из Пскова в Новгород, как душит за кадык немца, но в целом этот образ можно сделать гораздо лучше.
АДАЛИС – Я не стою за А.Невского, но за Анцифера я стою.
СИМОНОВ – В отношении битвы, войны с немцами. Я старался подчеркнуть. Я не случайно выпячиваю эту битву, когда А.Невский стоит среди псковских мужиков. Я нарочно в центре побоища взял не то место, где влетают победоносно новгородские полки, ставящие последнюю точку в бою, а то место, где русские мужики в одних рубашках, с топорами сходятся с закованными в железо немцами. Центр побоища там. Центр поэмы именно там. Основной смысл А.Невского: он борется не за свой Новгород и вотчину, а за очищение всей Руси»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 36–37).
Итоги обсуждения подвёл Владимир Луговской. По его мнению, Симонов, безусловно, добился удачи, хотя и допустил ряд промахов. Опытный мастер отметил:
«Вещь Симонова – интересная вещь <…> В ней как-то своеобразно сочетается историческая поэма с историческим памфлетом. Это сочетание – настоящая удача, но отсюда идут и все недостатки поэмы <…>
По существу это настоящая патриотическая вещь. Я не могу понять, как можно говорить, что это не совсем патриотическая вещь или это вещь не с нашим патриотизмом. Мне самому не очень нравится это отступление к 1918 году. Я с Симоновым говорил об этом с самого начала. Мне это не очень нравится. Чрезвычайно хорошо стилистически сделана сцена, когда идут лейтенанты и солдаты, но что у них белые ручки – это мне не нравится, потому что германская армия была грозная армия, серьёзная, и впечатление от этого рассеивается <…>
Надо отметить, что в этой поэме мы имеем даже некоторую суровость, мужское чувство, это мужская поэма.
Я очень жалею, что у Симонова в этой поэме так мало дана та страна, за которую борются её герои. Заметим, что в поэме нет пейзажа, холмов, лесов, великих рек. Этот пейзаж оправдал бы многое. Надо чтобы он был в поэме, он дал бы этой поэме теплоту. Симонов почему-то не любит пейзаж так же, как он не любит и женские образы. Их в его творчестве почти нет. Неплохо было бы ввести образ русской женщины. Это на фоне суровых мужиков в сапогах и с бородами было бы очень хорошо.
Вы помните картину перед боем. Перед боем почувствовалась Россия, северные края её. Вы помните, как нарисована ночь перед Куликовской битвой: лебеди кричали. Там показана русская земля. Этого в поэме Симонова нет. Это жалко.< …>
Теперь относительно героев. Историчен ли образ А.Невского? Я здесь поспорю с т. Адалис. Дело в том, что у нас у целого ряда авторов появилось эдакое запойное увлечение всякими князьями и прочими персонажами, когда они пишут исторические вещи. А.Невский из поповских кругов. Он лаял по всякому поводу. Это был отнюдь не святоша, как некоторые пытались изобразить его. Это был человек с умом и большой волей. Это была сильная личность. Он, начиная со шведских сражений, действительно понял необходимость очистить русскую землю. Он понял, что сначала надо броситься на запад и оттуда остановить нашествие, а затем уже повернуться на восток и разбить татар. Политическая линия очень интересна и сложна. Об этом говорит и Павленко, но я не согласен, как он это трактует. Там государственность на востоке чувствуется гораздо более выпукло, когда они проходят через русскую землю. В этом недостаток поэмы Симонова. Здесь можно было бы лучше обрисовать государственность А.Невского.
Мне кажется, что Симонов своего героя – А.Невского несколько попридержал. Анцифера Симонов не дотянул. Он получился двойственный. Анцифер олицетворяет русский народ. Он должен был быть показан по-настоящему, а не просто так, что он дерётся, срывает знамя и т.д.
Для меня самым тёплым в поэме было следующее. Не памфлетная сцена, а сцена, когда Анцифер идёт к А.Невскому. Хорошо дан и епископ. Здесь хорошо чувствуется город, затем хорошо описание посланцев из Новгорода. Они ведут себя хорошо, тонко. Получается настоящий психологизм, серьёзный и глубокий.
Анцифер очень прямолинеен в своих действиях. Это храбрый человек, которого ограбили немцы. Он идёт мстить за потери. Он мстит сурово, мужественно и прямолинейно.
Хотелось бы, чтобы в поэме был пейзаж, чтобы в ней был дан целый ряд черт русского человека: сообразительность, сметка, какая-то душевная широта, отзывчивость и т.д.
Я заметил, что многие товарищи говорили относительно того, что конец битвы ослаблен. Это замечание верно. Хотелось бы конец битвы ощутить живописнее, представить совершенно кровавый лёд, груды тел, встающих раненых и т.д. Здесь можно было бы здорово дать, а Симонов ограничился показом, как убегают ливонцы, и всё.
Анцифер умирает незаметно, а я бы стоял за героическую смерть. Немец хватил по крестцу. Он упал, подполз и стал душить немца. Всё-таки эта смерть просветляющая, от которой идут лучи.
Товарищи говорили о том, что в смерти Анцифера дана народность. Народность не в этом, не в том, что человек умирает, и все плачут. И здесь получается дуализм.
Как честный писатель он не хотел сделать образ сусальным, но вместе с тем образ А.Невского он не дотянул до конца.
Всё-таки, несмотря на это, надо сказать, что вещь получилась настоящая, крепкая, мужественно звучащая»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 17, д. 69, лл. 38–41).
Пока поэму Симонова обсуждали в Союзе писателей, редакция «Литературной газеты» заказала на «Ледовое побоище» рецензию молодой критикессе Зое Кедриной. Она в целом оценила новую вещь выпускника Литинститута неплохо, хотя и высказала ряд замечаний. Кедрину, в частности, не совсем устроил образ Александра Невского. По её мнению, этот дальновидный политик оказался у Симонова лишённым реалистически написанной среды, в которой мог бы полностью развернуться. Слабым местом в поэме она нашла и рифмы. Кедрина отметила: «Здесь поэт непростительно небрежен. Он не только злоупотребляет глагольной рифмой, но даже допускает созвучия однокоренных слов».
Возможно, из-за обилия упрёков редакция в последний момент рецензию Кедриной завернула. Ведь литературный генералитет уже тогда начал лепить из Симонова некую икону. Поэтому он нуждался лишь в лести, а не в объективном разборе своего творчества.
Уже 3 сентября 1938 года литературные функционеры поставили вопрос о приёме Симонова в Союз писателей. На президиуме этого Союза поэта представил Владимир Луговской, который тогда считался без пяти минут классиком. Луговской заявил:
«Симонова я знаю уже 3 года и за это время целиком проследил его работу. Он очень талантливый, способный поэт, который за это время много поработал. Симонов написал поэму «Павел Чёрный», которая вышла отдельной книгой (неважная вещь), затем поэму «Победитель» о Николае Островском, поэму «Ледовое побоище», которая создала ему известную популярность. Хорошая умная вещь, написанная по историческим материалам. Человек сам ездил в Псков, рылся в архивах. Затем у него имеется целый ряд стихов, объединённых теперь уже в отдельной книге стихов. Среди них такие хорошие, как «О генерале Лукаше» и др. Кроме того, теперь появляются ещё 2 его поэмы. Затем вместе с Матусовским он написал 2 поэмы и прозу о Луганске, о Донбассе, для т. Ворошилова.
Для тов. Симонова, не говоря уже о том, что это талантливый человек, характерна ещё очень высокая степень трудолюбия и честного отношения к писательскому делу. Он ездит, собирает материалы, он может иногда целиком переработать стихотворение, целую поэму, если это требуется. Вкладывает в свои произведения очень большой труд, и за это мы его уважаем.
Интересно его стремление не только к прозе, но и к журналистике, к критике. Целый ряд его статей появился в «Литературной газете». Во всяком случае человек живёт разносторонней литературной жизнью. Как для поэта, для него характерны очень мужественные интонации, желание найти героя сильного, мужественного, волевого. Это его постоянная тема, поэтому он берётся действительно за людей, которые делают жизнь, борются. И вот эта мужественная интонация отмечает его творчество. У него есть действительно свой голос, своя манера. Поэтому я считаю, что тов. Симонов вполне достоин быть принятым в члены Союза»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 265, лл. 34–35).
Фадеев предложил долгого обсуждения не устраивать. Он отметил:
«Товарищи, тов. Симонова все хорошо знают, поэтому говорить подробно о нём не нужно. Это один из представителей молодой поросли поэтов, одной из групп наиболее талантливой нашей молодёжи. Я больше знаком с его поэмой, посвящённой «Ледовому побойщу» – об Александре Невском. Поэма написана в хорошей поэтической манере, затем вопрос там поставлен исторически правильно. Там были отдельные мелкие ошибки, которые он выправил. Стих у него выпуклый, чеканный, простой. Всё, что он пишет, ощутимо, зримо.
Затем я читал его переводы азербайджанских классиков. Как поэтические произведения эти переводы – замечательны. Вообще я считаю, что тов. Симонова нужно было давно принять. Он тоже человек, который засиделся и по существу является поэтом, не худшим чем многие из самых первых рядов в нашем Союзе Советских Писателей»
(РГАЛИ, ф. 631, оп. 15, д. 265, л. 35).
Правда, Катаев всё-таки не удержался и перед голосованием попросил Симонова прочесть одно из своих стихотворений. Молодой поэт не стал артачиться и прочитал даже не одно, а два стихотворения: «Генерал» и «Рассказ о спрятанном оружии». После этого все члены президиума Союза писателей дружно проголосовали за приём Симонова.
Но что показало время? Поэма Симонова «Ледовое побоище» быстро забылась. Как и все агитки, она уместной оказалась лишь на какое-то время. Чтобы задержаться в народном сознании, поэма должна была зацепить: героями, действием, чувствами или ещё чем-то. А Симонов ограничился одной агиткой. Зато из него получился серьёзный политик и организатор. Не случайно он после войны в течение нескольких лет был правой рукой Фадеева в Союзе писателей.
Вячеслав ОГРЫЗКО
Я очень люблю поэму “Ледовое побоище”. А критику, описанную в этой статье считаю предвзятой. Завистники и “Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины” могут “агиткой” обозвать.
В первую очередь, стихи “Ты помнишь, Алеша…” – просто дурные стихи, с ненужным амикошонством и на люди вынесенным. Как везде у К. Симонова, сказывается плохой вкус. Надо ли о трагических событиях рассказывать, апеллируя к А. Суркову? А напрямую никак?
И что это за неловкие строки:
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди…
В первом и во втором случае “как” – это часть конструкции, перечисление, в третьем – “как” это сравнение. И все подряд. Такое впечатление, что автор просто словом не владеет, что такие неловкости допускает. А уж “от дождя их к груди” и вообще шедеврально. Такая неловкость, непроговоренность. За подобные вещи в литературном кружке высмеивают. Да и можно ли попросту “от дождя” чего-то закрыть, прижав к груди? Автор с анатомией не знаком? А с обычной жизнью?
В первую очередь, это прекрасные стихи. А те недостатки, которые вы прокомментировали, это уже в четвертую очередь.
Елене. Ваши заявления о стихах разумнее дополнять такими фразами, как “я считаю, что…” или “по моему мнению”. И не только о стихах, а обо всем том, достоинства чего вы считаете безусловными.
Аноним, именно о своем впечатлении я написала в первом комментарии. А если вы действительно хотите поправить манеру спора, то напишите о “по моему мнению” и Кугелю.
Елене. С Кугелем я не общаюсь и его комментарии не читаю.
Аноним, я пишу только от своего имени, но знаю довольно много людей, которым у Симонова нравится именно Ледовое побоище. И я время от времени набираю его на компе. Ищу аудиовариант. У меня очень сильно упало зрение, и в больнице я познакомилась с почти и совсем слепыми людьми, которые перешли на аудиокниги. До сих пор озвучивали только Заключение. Вот таким образом я и попала на эту статью, с которой не согласна и не смогла не прокомментировать свое мнение.
Всего хорошего.
Какие события упоминаются в этой поэме?