Вячеслав ДЁГТЕВ. КИНЖАЛ

№ 1995 / 11, 23.02.2015

Рассказ

 

Олег Криволапов вырвался на свободную охоту. Ему давно хотелось испытать в боевых условиях «соколиный удар», которому научил его отец. А того – сам Покрышкин. А ещё хотелось сбить с президентского дворца зелёное знамя. Сколько ему там глаза мозолить?..

Большинство в их эскадрилье недоумевали: зачем лезешь в пекло? Паны дерутся, у холопов чубы трещат. Когда страна отступает от закона, отвечал, тогда много в ней начальников; ничего, на одного скоро станет меньше…

Летел он на своей «пятёрке» – у неё недавно поменяли движок и залатали пробоины, лобового сопротивления, кажется, больше не существовало. Стоило прибавить чуть-чуть оборотов – позвоночник прямо влипал в спинку сиденья. Класс!

Город внизу горел. Его вбомбили, выражаясь по-американски, в каменный век. Всюду серели кучи щебня, там и сям поднимались дымы пожаров. Бетонные коробки стояли обугленные. Странно, но Олег не воспринимал всё это всерьёз. Не отпускало ощущение: словно и бомбёжки, и пожары, и разрывы снарядов – всё это кинохроника времён прошлой войны. А видимый за бортом город – какая-нибудь разрушенная Вена или Прага. В центре города, посреди площади, исклёванной воронками, высился дворец, на крыше которого трепыхалось зелёное истрёпанное полотнище. И только это зелёное знамя напоминало о страшной реальности…

Олег довернулся строго на знамя, и как только нос накрыл эту зелёную каплю, перевернул самолёт вверх брюхом и энергично потянул ручку на себя, одновременно прибирая обороты. В вертикальном положении самолёт понёсся в землю колом, осталось только подправить направление педалями – и вот прицел уже на зелёной трапеции, которая приближается с каждым мгновением. Скорость нарастала, но ощутимо росло и лобовое сопротивление, воздух сделался упругим и вязким, он цеплялся за каждый выступ, казалось, вот-вот, и начнёт заворачиваться дюралевая обшивка, уши заложило и давило на них, высотометр раскручивался против часовой стрелки, как всегда в таких случаях, рывками. С минимального расстояния Олег ударил ракетами и из пушек сбросил две бомбы. Следя, чтоб не было даже малейшего крена – иначе крутая спираль! – с жёсткой перегрузкой, до темноты в глазах, вывел самолёт из отвесного пикирования, так, что аж захлопал протиевперегрузочный аппарат своими клапанами, подавая в костюм сжатый воздух…

Выводя, будто наяву увидал свою Веру. Она стояла перед ним как русалка – с распущенными косами… Врачи объясняют это просто: при перегрузках кровь приливает к ногам и помимо воли возникает влечение, выплывает сексуальный объект. Ничего-то они не понимают… Вера называла его любимым, желанным, ласковым и просила беречь себя.

Когда набрал высоту и в глазах прояснило, оглянулся на дворец. Флаг по-прежнему трепыхался на ветру – бомбы разворотили соседнюю секцию, но флагшток остался целым. Ч-чёрт! – с досадой выругался про себя Олег. Ветер не учёл.

Зашёл во второй раз, помня о ветре.

На этот раз «соколиный удар» оказался точным. Флага над крышей президентского дворца больше не было. Эх, был бы жив отец!..

***

Он не знал, что за ним весьма ревниво следили сквозь окуляры стереотрубы карие, кошачьи, рысьи глаза, и когда он вывел, вырвав с предштопорной тряской, самолёт из пикирования, переломив кинжальный его полёт на минимальной, критической высоте, выпустив для этого даже тормозные щитки, чтобы сильнее была просадка хвоста, а значит круче углы атаки, и следовательно – больше подъёмная сила, и, уже в наборе высоты, ещё с тёмнотой в глазах, крутанул на своём «граче» фиксированную ухарскую бочку, словно это был не штурмовик, а стремительно-обтекаемый «МиГ», – не знал, уходя на аэродром, что этот человек, следящий в стереотрубу, с тонкими усами, с тонкими бровями и тонкими пальцами интеллигента, сощурит свои рысьи глаза, щёлкнет языком и воскликнет:

– Джигит, парень! Джигит! – и, повернувшись к своему окружению, добавит жёстко: – Заметили? Выследить и сбить. Чего бы это ни стоило

– Сделаем!

***

Наутро на крыше дворца вновь трепетало зелёное знамя пророка, и опять Олег поднял свою «пятёрку» в воздух с твёрдым намерением сбить полотнище. И опять осуществил это желание лишь со второго захода, что очень огорчило его, ведь всякое неудовлетворённое желание – уже страдание…

И опять, выводя самолёт из пикирования, помимо воли, вспоминал жену – она была у него единственной в жизни женщиной и самой желанной. Некоторые, когда признавался в этом, посмеивались: не свисти, так не бывает. А вот бывает, господа неверные мужья. Бывает, когда жена – любимая женщина. Бывает!

На аэродроме его хвалили, говорили: молодец! – а он был удручён. Хлопали по плечу: снайпер! – знамя на этот раз висело на самом углу полуразрушенного дворца, и тем не менее слетело, а заодно и целая секция перекрытий, но сам-то он знал, что хвалить не за что, он помнил, как стреляли настоящие мастера, как стрелял отец. Не говоря уж о Покрышкине, который впервые применил «соколиный удар». А некоторые презрительно усмехались, прямо в лицо, и он читал в их глазах: нет в мире ничего отважней глупости. Таких было большинство.

Да, он казался им белой вороной; когда они, озабоченные обогащением любой ценой, так и смотрели, где бы что украсть и продать, он пытался воевать. За что? За кого? – стояло в их холодных глазах. За честь родины. Дура-ачина!..

Весь вечер писал жене обстоятельное письмо, вспоминая её солоноватые губы, запах волос, отдающий чабрецом… Писал, что кормят их хорошо, живут они в тёплом ангаре, на задания летают редко и не менее чем в составе звена, – врал, конечно, обманывал. А что ещё прикажете? Чем-то Вера сейчас занимается? Пришла, наверное, с работы, топит во времянке печь, уложила сынишку спать и мечтает, что вот вернётся муж с войны героем, дадут им давно обещанное общежитие, а может, даже и квартиру… Э-эх! А то не знает, что государство редко бывает справедливым и любит, в основном, только мёртвых героев. А может, письмо пишет? Что соскучилась и ждёт не дождётся…

И он, покусывая ручку, писал, что скучает, ждёт не дождется, и что любит, писал, и что вспоминает о ней часто, порой даже в полетах, и что милый образ оберегает его во всяких переделках… Нет, о переделках надо вычеркнуть.

Через день знамя вновь зеленело на вершине дворца.

Олег опять взлетел, чтобы сбить его. В полёт не пускали, отговаривали, даже техник просил: не рискуй больше. Но доблесть жаждет опасности – Олег остался глух ко всяким уговорам…

***

Ракета взорвалась в левой плоскости, разворотив закрылок и оторвав начисто эллерон. Самолёт, заваливаясь влево, закрутился подобно осеннему листку вокруг вертикальной оси и стал стремительно падать. Олег прижался к спинке катапультного кресла, убрал ноги с педалей на подножки сиденья, зафиксировав себя привязными ремнями, откинул рычаг сброса фонаря – фонарь улетел, и в кабину ворвались острые, рвущие струи. Олег на мгновение опешил и даже растерялся, но руки автоматически сделали то, что нужно было сделать. Будто не он, а кто-то чужой, властный и сильный, бесстрашно нажал скобу выстрела.

И опять, кувыркаясь в катапультном кресле, между жизнью и смертью, ощущая себя эмбрионом, сперматозоидом, скрученным в жгутик, он видел свою Веру. Она тянулась к нему, а он протягивал руки к ней. Вот-вот и соприкоснутся, но что-то их разводило, растаскивало…

«О-о, как я хочу стать для тебя всем, мой милый! Заменить для тебя самолёты, службу, полёты, ночное звёздное небо, чтобы ты был моим, только моим, чтобы никуда никогда не отлучался…»

Очнулся он уже на парашюте. Высоты оставалось всего несколько десятков метров. Раздумывать было некогда – его несло на чёрный, облетевший парк и он видел, как бежали туда какие-то люди в маскхалатах и с оружием – свои или чужие?..

Сгруппировавшись, закрыл лицо руками и ухнул на корявое, похожее на метлу дерево…

Когда его вели, толкая в спину автоматами, переговариваясь по-русски, вели по щебню, и тут и там залитому кровью, по развалинам, откуда несло сладковатым трупным запахом, ему и тут не верилось, что он в плену, он не воспринимал своё положение как несчастье, как трагедию, – казалось, это что-то вроде игры в войну или съёмки странного фильма, вот сейчас появится режиссёр с рупором в руке, даст отбой, и можно будет растянуться на щебне, попить водички и лениво следить, как бегают осветители, как покуривают актёры, как пиротехник носит ведро с тлеющей тряпкой, создаёт туман для следующего эпизода… Пусть течёт всё само собой, решил он, а там будет видно.

По дороге боевики ветрели старика со старухой. Отняли у них сумки, стали тут же рыться в них и делить продукты. Олегу вспомнилось: кто имеет оружие, тот имеет хлеб…

Через полчаса он стоял перед человеком с рысьими глазами. Страха не было, было равнодушие и апатия. Скорее бы всё кончалось!.. Meдленно, словно с похмелья, Олег водил вокруг себя гудевшей головой, рассматривая окружение диктатора – публика толпилась экзотическая. Бункер завален был всяким барахлом, ящиками с тушёнкой, всевозможным оружием – казалось, провалился куда-то в средневековье, вот так же, наверное, выглядели ставки и Чингисхана и Тамерлана.

Олег почти не понимал, о чём говорил генерал. А тот резко бросал что-то об уроне, который нанёс Олег, и что за это его следовало бы посадить на кол, но он, дескать, сам солдат и лётчик и уважает достойных противников и потому расстреляет. Он нелестно отзывался о русских солдатах, называл народ ленивым и трусливым, рабским, и говорил, что раб, смирившийся со своим рабством, достоин рабства двойного, и что рано или поздно эти потомки холопов обретут своего нового «хозяина», или что-то в этом же духе, и что на общем фоне трусости, растерянности солдат и продажности начальства неподдельный героизм Олега – исключение, правда, не радующее, и даже посожалел, что такой боец не под его знамёнами и приходится пускать его в расход. Олега уже подхватили под локти, когда генерал спросил: как хоть звать-то?.. Олег поднял глаза и долго не мог сообразить, чего от него хотят ещё – голова раскалывалась после катапультирования, – и лишь дождавшись повторного вопроса, назвал свою фамилию. «Ка-ак?» Голос у генерала дрогнул, а глаза подёрнулись поволокой. Он быстро спросил про отца Олега, как того зовут, чем занимается, и лишь услышав, что Иван Васильевич, приблизился вплотную и заглянул Олегу в лицо. Налил из фляжки коньяку, подал. После коньяка Олегу стало легче.

– Твой отец был моим инструктором.

– Правда?! – сорвалось у Олега. Ему вдруг пронзительно захотелось жить. Выплыл образ Веры. Она тянула к нему руки, она молила: во имя всего святого, во имя нашего сына будь блегоразумен, выживи!

Генерал быстро заговорил, глотая слова, что первый инструктор для лётчика – как первая учительница. Как первая любовь… Глаза его блестели, Он поднёс Олегу ещё стакан и спросил: «Меня-то помнишь?»

– Так это вы катали меня на спине и говорили: «Вырастешь – джигитом будешь» – и обещали подарить кинжал?

– Ты вырос, ты джигит и достоин подарка.

Повисла тягостная тишина. Где-то в районе маслозавода лаяла зенитка, ей отзывались вертолёты шуршащим шипением эресов. Потрескивали автоматы… Всё равно не верилось, что идёт война, не верилось, что допрашивает Олега и грозит расстрелять тот самый человек, которого отец когда-то научил летать, который ходил с отцом на рыбалку, а маленькому Олегу насаживал червей на крючок… Окружение переглядывалось. Кто в недоумении, кто с раздражением, кто со трахом. Ждали развязки.

– Это отец научил тебя «соколиному удару»?

– Он и вас учил…

– Он учил меня бояться позора поражения больше смерти…

– Он учил вас любить людей…

– Все созидающие – безжалостны. Я – создатель нашего государства. Потомки простят мне любые ошибки во имя единства родины. Война и мужество совершили больше великого, чем любовь к ближнему. Вы, русские, слишком добрые, порой до идиотизма, а доброта – начало конца. Ваша страна – дряхлый, беззубый медведь. Он уснул и вряд ли проснётся. Мы уже победили – психологически, морально.

– Победы бывают столь же гибельны, как и поражения. Сейчас не средневековье. Боюсь, останетесь в одиночестве…

– Одиночество – жребий всего выдающегося. Вам, русским, этого не понять. Вы – нация рабов. Причём добровольных. А добровольное рабство – вы называете это «непротивлением злу», – это позорно и пошло. На свете есть выбор только между одиночеством и пошлостью.

– Древние говорили, что добровольный отказ от себя – это и есть свобода.

– Для нас не существует такого холопского компромисса. Свобода или смерть!

Генерал отвернулся, давая понять, что разговор окончен. Аксакалы защёлкали языками: якши! якши! Бесполезно было напоминать этому гордецу, как три раза его пытались отчислить из училища и как три раза отец отстаивал его – правдами-неправдами – перед высшим начальством; как занимался с ним дополнительно, дома, в нерабочее время, по выходным и, летая «на себя», всякий раз сажал его в переднюю кабину, чтобы будущий тиран побольше получил нелегального налёта. Тогда он был ласковым и послушным. Но это было давно. Что толку теперь ворошить старое.

– Благодаря отцу вы стали лётчиком. А потом – генералом.

Карие глаза вновь сделались рысьими Что-то, видно, Олег сказал не так.

– Закончим на этом. Я твой должник. Я сохраню тебе жизнь. Но только жизнь…

***

Вера приехала через неделю. Она продала мотоцикл, швейную машину и правдами-неправдами, но добралась. Сутки прождала в каком-то сыром подвале, с толпой женщин, сошедших от горя с ума – всех их привели сюда, завязав глаза. Ждали какого-то «доктора». При чём тут он? Наконец прошёл слух, что доктор прибыл. Вот тогда мужа и вывели.

Олег брёл между двух боевиков, осунувшийся, бледный, и когда шёл, широко расставляя ноги, морщился и, кажется, постанывал. Вера кинулась к нему. Горло у неё перехватило, но всё в ней кричало: тебя били? Олег морщился и молчал, украдкой посматривая на солдат. Она схватила его за руку. Ты разве не рад?

– Боюсь, сама рада не будешь, – сказал один из боевиков. – А жаль. Хорошую ты, капитан, кобылку себе урвал.

Другой, тот, что был сзади, толкнув Олега в спину прикладом, хохотнул:

– Получай своего мерина. И моли за нас Бога, что хоть живым остался. Он у вас добрый, Бог ваш, – всех прощает…

По толпе женщин пробежал гул. Подвал огласился плачем и причитаниями.

– А ну молчать, стервы! Не дома.

Олег стоял с отсутствующим взглядом. Ему и сейчас не верилось, что всё это с ним наяву, всерьёз, не кино, не кошмар, не бред, – напрасно тормошила его за рукав Вера. Кошмар не кончался. Сколько ещё ему длиться? И когда же проснётся наш медведь?..

К Олегу подошёл щеголеватый офицер в черкеске. Протянул красивый кинжал в серебряных ножнах.

– Подарок нашего президента.

Лезвие было чёрным и в волнистых разводах. Булат, свидетель кровавой истории Кавказа, надёжно хранил тайну своего закала.

И не было сил его сломать…

 

Вячеслав ДЁГТЕВ