ПРОЗА: Анна и Константин СМОРОДИНЫ. РУССКИЙ КОСТЁР
№ 2001 / 8, 23.02.2015
Вот она, станция пересадочная. Ничем не приметная, разве что новым вокзалом из белого кирпича с аквариумом — залом ожидания. Аквариум-то и освещён, а по всему посёлку разве что два-три фонаря где затерялось. Тишина да тьма сизая, сырая, осенняя. Выходить из вагона не хочется, однако делать нечего, именно отсюда через два часа рабочие вагончики потянутся по узкоколейке в ещё более глухие места — на родину моих предков. Два часа как-нибудь перекантуюсь.
Прошёлся по едва освещённой выщербленной платформе. Где-то собака забрехала. Нет! К свету, к людям! В зале ожидания лампочка на проводе свисает, точь-в-точь наживка на крючке. И никого. Сел в скрипучее деревянное кресло, достал старый журнал, чтобы почитать, да куда там — шрифт сливается, вздремнуть захотелось. Пришлось заставить себя выйти на воздух. Обошёл здание и замер: костерок горит, а возле него двое сидят. Один освещённый, светлый, и — видно — повыше; другой в тени — тёмный. И — что за фантазии? Показались они мне двумя ангелами — тёмным и светлым. Сошлись на Земле, беседуют. Ноги сами к ним понесли, и — странное дело: словно я к месту тут, чурбак свободный меня ждал у костра, чуть в стороне от них. Сел. Рассматриваю ангелов. Да нет, какие ж они ангелы, скорее пастухи: брезентовые плащи, обветренные лица, только один действительно обликом светел, светловолос, именно его пламя и освещает, а другой явно смугл. Про себя решил: так и буду их называть — Светлый и Тёмный.
Светлый мне приветливо кивнул. Тёмный только голову ниже склонил, и разговор, прерванный моим появлением, продолжился.
— Петр Первый пытался уничтожить варварство, — угрюмо забормотал Тёмный, а я удивился, сколько раз эти споры-разговоры выматывали душу. Уйти бы! Но ноги словно свинцом налились. — Пытался привить дичку культуру. Напрасные труды.
— Помнится, ты упрекал Россию за отсутствие традиций. Может быть, она традиции и пыталась сохранить?
— Какие традиции? Бороды лопатами?
— Традиции служения, веры, любви, — сказал Светлый, а я весь загорелся изнутри, ибо то была моя сокровенная мысль.
— Ну так она сохранила веру или нет? — засмеялся Тёмный и бросил в костёр толстую ветку. На миг лицо его осветилось, и я ничего особенного в нём не увидел: невзрачное лицо, неприметное, с цыганской смуглотой. Чернявенький.
— Сохранила. Вопреки.
— А как насчёт барских причуд, когда людей на собак меняли? Шпицрутенов для солдат, кровавой революции, искусственного голода?.. Не было никаких традиций — дикари, кочевники. Традиции развиваются, а не консервируются. Иначе — гибель, забвение. Православие — это ловушка.
Острая мука его слов пронзила меня вдруг. Холодно стало мне у пылающего костра. О, кто полюбит нас в безысходной, мучительной двойственности посреди этих сирых, неухоженных пространств?..
Как зачарованный, ждал я продолжения беседы. Слушатель, не имеющий права голоса в этом споре.
— Наверное, из-за своей дикости, консервативности Россия и стала великой державой? — в словах Светлого послышалась ирония.
— Ну вот, — чему-то обрадовался Тёмный, — “…умом Россию не понять, аршином общим не измерить…”. Как же, как же: “У ней особенная стать, в Россию можно только верить…” Она хранит веру, и в неё можно только верить. Вынь веру — и всё рушится.
Я заледенел: есть ли вера? Жива ли? Внутрь себя спросил и ответа в смятенной душе не отыскал.
— Если бы пример одной России. Вспомним Византию. Пока хранила веру православную — стояла, подписала унию — исчезла. — (“Не нужна стала!” — догадался я и с ужасом о Родине подумал: не соблюдёт верность — погибнет.) — И ведь упрекали в том же самом: консервативна, дескать, по своим законам живёт… А насчёт “понять”… Можно Россию понять. Через любовь. Тютчев прямо об этом сказал: не умом, а сердцем…
— Ну конечно же, не желудком, — захихикал Тёмный, — особенно когда в нём пусто…
— Испытания посылаются тому, кого любят…
Показалось мне, что Светлый говорит об этом через силу, как бы нехотя… Может быть, потому, что слова не могли выразить то, что он желал бы сказать.
— Как же, как же. Сказки. Что получили “хранители” православия? Массовые расстрелы, пытки, мучительную смерть от голода… Миллионы людей погибли. И что, все эти люди собирались стать великомучениками? Так? Все эти миллионы? Потому и елозили в ногах у палачей, пожирали друг друга?..
— Огонь очищает. В этом и кроется ответ, почему каждому русскому, каждому русскому поколению посылаются свои испытания, страдания, искушения… Почему не прививается западная “культура”?.. Даётся возможность выбрать между белым и чёрным, между холодным и горячим, между служением и жизнью себе в удовольствие… Потому здесь рождаются Андреи Рублёвы, а не Леонардо да Винчи…
— Какая гордыня!..
Светлый пытался что-то возразить, но Тёмный вскочил, замахал руками, всем своим видом показывая, что его затирают, затыкают рот, и он наконец продолжил:
— Пустая субъективность… Кухонная банальность… Эти мне русские разговоры о справедливости, о праведности… у лучины, у костерка, на кухне у горелки… А в это время в пожарищах гибнут люди, сородичи подыхают с голоду, роются на помойках, спиваются… Детишек продают за сникерсы…
— О, да! — сказал Светлый, и лик его исказило страданием. — О, да! — повторил он, глядя в огонь. — Но не бывает напрасной боли и напрасной любви.
— Все эти русские костры, от которых никому ни холодно, ни жарко… И никто не желает их!
Пламя выбросило вверх сноп искр. И в горькой горечи своей будто воочию увидел я народы, уходящие п р о ч ь от русского костра. “Они не хотят ни нашей любви, ни судьбы, ни муки — и они уходят”.
“Мы, мы виноваты, — хотел сказать я, — мы виноваты сами. — Но губы не слушались меня, сухая гортань не рождала слов. — Мы разделились сами в себе и научились презирать своё”.
Перед глазами поплыли картины: дворяне в напудренных париках беседуют у камина на французском о высоком, на городских кухнях сидят люди и рассуждают о вечных проблемах, “новые русские”, завалив кабанчика, расположились у костерка и спорят о будущем России… “Сколько громких слов, а опухший от голода или пьянства Ваня тянет плуг по борозде или, вскинув винтовку, бежит в атаку за счастливую жизнь…”
— Отравил мысли человеку, — сказал Светлый, словно услышал меня. — Нет, юноша, вы сами должны почувствовать порочность его речей. Однако повторю вам: испытания посылаются ради человеческой пользы, и пока не накопится чрезмерный груз грехов — по силам…
— Конечно, по силам кушать друг друга, — встрял Тёмный. И напрямую обратился ко мне: — Не слушайте его, он странный. Бывший учитель словесности… Хлебом не корми, дай поучить… — сказано было со злостью.
— Не бывший, а пока я есть — настоящий. И не странный, а странник.
— Я вот тоже странник, но не такой же, как ты, блаженный.
— Ты не странник, ты — бродяга, — отрезал Светлый.
— Не признаёшь родства, значит.
Светлый понурился. Меня же преследовали мысли о костре, о том, что он — вечный. Пока стоит Русь.
Как бы пресекая разговор, Светлый поднялся и печально молвил:
— Сказано же тебе и другим: “Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое, и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым”. — Светлый протянул ладонь в пламя. — Вот она, солома. Горит!
Огненные языки лизали руку, не обжигая.
“Он Ангел! Ангел!” — застучало в голове, и я вдруг прошептал: “Господи, возьми плоть мою”, — страстно желая, нынче же, сейчас, в этот самый миг обратиться из досужего путешественника в странника…
И тут же резкая боль ожога вывела меня из забытья.
Из динамика доносился хриплый голос: “Прибывает!.. Будьте осторожны…”
— Пора, — сказал откуда-то взявшийся сосед-старичок с заплечной торбой, в кирзовых сапогах, вставая из скрипучего кресла и направляясь вон из зала ожидания.
И, правда, п о р а! Подкатил к вокзальчику паровоз, я очутился в рабочем вагоне, устроившись подальше от весёлой компании работяг, играющих в карты. Рука саднила. Я разглядывал след давнишнего ожога — когда-то в молодёжном лагере обварился кипятком. Невероятно: ожог выглядел словно свежий. Так что же, выходит, случилась встреча у костра?.. И ладно бы только руку саднило, я чувствовал, как горячо стучит сердце, будто в нём, как в домне, бушует пламя.
Поезд в два вагончика мчал по узкоколейке, будя хмурый утренний лес озорными гудками. Я смотрел в окно уже новыми глазами и вспоминал ночную беседу. Где-то сквозь облака пробивалось солнце. В квадрате окна открывался необъятный простор до горизонта — лес сменился полем. Колёса стучали. Вынырнуло болотце, кустарники, река, ещё перелесок, ещё поле… О, как утешала меня эта бескрайность отеческой земли. Душа моя как будто насыщалась, и я жаждал глядеть, любить и веровать. И я знал, что есть Тот, Который любит нашу Землю и нас и знает о нашей любви и муке. Он — здесь и сейчас и всегда. Ответ звучал в голове, складываясь в знакомые строки. Я узнавал голос Светлого:
Удручённый ношей крестной,
Всю тебя, земля родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.
О, да! Не всуе горит костёр в сто миллионов жизней. Обжигающий и целительный, губительный и благодатный, он освещает собою путь — с т р а н н и к а м…
г. САРАНСК
Анна Ивановна Смородина родилась в 1962 году в городе Черкассы в семье военнослужащего и писательницы. Жила в Магадане, Владивостоке, Кутаиси. Окончила Литературный институт имени А.М. Горького (1985). Автор поэтических книг “Неизбежный контур” (Саранск, 1991), “О любви” (Саранск, 1995).
Константин Владимирович Смородин родился в 1961 году в городе Первоуральске Свердловской области в семье музыкантов. Жил в городе Днепродзержинске, с 1996 года — в Саранске. Окончил Литературный институт имени А.М. Горького (1984). Автрр поэтических книг “Воскресший день” (Саранск, 1998), “Золотые шары” (Саранск, 1990), “Непостоянное пространство” (Москва, 1994) и других книг. Член СП России.
Добавить комментарий