Романтический хоррор

№ 2015 / 35, 07.10.2015

Если сахара много, то нужно добавить слёз.

Александр Гриценко

 

Сахара не много. Слёз хватает. Слово «хоррор» переводить с английского необязательно, теперь его и так все знают. А вот эпитет «романтический» по нынешним временам объяснять надо. Чем в сущности и занимается Александр Гриценко.

В нынешнем поколении этот писатель, я бы сказал, – самый ответственный. Если ставит вопрос, то ищет ответ. Причём ответ разумный, хотя в контексте общего постмодернистского безумия висит надо всем за какой-то сверхразумной гранью этот самый «хоррор».

О своём поколении Александр говорит так:

– Нам 25–30 лет. Нам легче, чем нашим предшественникам, мы только сейчас начинаем фазу активной жизни, и у нас есть 15 годков, которые мы провели в новых условиях. Многие из нас и не помнят, что там было при Советах!

О том, что надумало это поколение за 15 годков постсоветской жизни, чуть позже, а сейчас – о том, что они могли если не запомнить, то хоть разузнать о той реальности, которую Гриценко отводит от себя фразой:

– О рае на небесах и коммунизме на земле здесь говорить не будем. Позже.

Позже говорит:

– Идеи не рождаются ниоткуда и не уходят никуда. Уже сейчас у коммунизма есть новые последователи… Пусть это время далеко, и мы не коснёмся его, но наши дети… хорошо – внуки… правнуки… смогут надеяться…

В этом усмешливом «хорошо» можно уловить то, почему сам Гриценко не хочет такого рая. Допустим, этот коммунистический рай всё-таки осуществится. Как это выглядит? Собеседники прихлёбывают сладкий чай (может, слишком сладкий? – Л.А.)
и – смеются: «Уютный уют». Всем по потребностям. И что же?

– Непреходящее, нетленное, вечное счастье. И – скука.

Эта вот скука проклятьем накрывает воображаемый рай (то есть коммунизм, то есть уют).

– При всех удачах, деньгах и власти с каждый годом человеку будет тоскливей…

Дело, значит, не в том, что рай на земле неосуществим, а в том, что человеку по самой его природе это осуществившееся всеобщее счастье невыносимо, противоестественно и чуждо.

Хорошо – эту мысль Гриценко я подхватываю в его интонации. – А что нам предъявлено в качестве «новых условий», которые реализовались за 15 годков, прожитых без советской власти?

В трёх вариантах (в трёх биографических стадиях, в трёх тематических планах, в трёх магиченских «темах») предъявляет нам эту новую реальность Гриценко-прозаик.

ПЕРВАЯ СТАДИЯ. 90-е годы. Родной город Астрахань. Непрекращающиеся кровавые драки на улицах. «Раз по морде! Упал. Ногами хип-хоп». Милиция не вмешивается. Махалово в крутом разгаре. То ли мы уроем, то ли нас уроют – это уж как фишка ляжет. Юный боец отмечает, что его противник (ровесник) упал и не двигается.

Легла фишка! «Потом узнал, что убил его. С одного удара».

Есть выход из этой «темы»?

Есть. Много лет спустя герой-победитель мучается от мысли, что тогда убил. Видит во сне глаза своей жертвы.

ВТОРАЯ ЭПОХА. Афганская война. Наши солдаты под обстрелом чеченцев, Лежат покалеченные и не знают, придёт ли помощь.

А из этой «темы» есть выход?

Есть. Герой повествования видит умирающих от осколков, с оторванными руками и ногами чеченцев, они кричат:

– Аллах акбар!

Поравнялись…

ТРЕТЬЯ ЭПОХА. Московский Литературный институт. Общежитие. Голос:

– Эй, Саша, Витя! Вставайте! Тут около вашей двери труп в коридоре!

А из этой «темы» есть выход?

Есть. Труп лежит, и шут с ним. Но тут один из героев выясняет, что заразился Спидом. Вот это шок! Их тут четверо: Саша, Витя и ещё две девочки. Привычный перекрёстный секс. Теперь надо выяснять, кто кого заразил, и думать, как жить дальше. То ли к свингерам податься, то ли продолжать свою групповуху.

Так всё-таки: есть какой-то выход из ситуаций этой новейшей реальности? Или хотя бы понимание, откуда она и что она такое?

Да это же вовсе не реальность! Это что-то, пародирующее реальность. Что-то помимо неё, вне её.

«Что-то»… Ключевое слово в размышлениях о происходящем.

Что-то тёмное, вошедшее в жизнь непонятно откуда. Может, из книг. Или по воле потусторонних сил. Или из своего же бреда. Человек боится увидеть то, что сам придумал. Какое-то тайное ядро, вокруг которого крутятся все наши поступки и желанья. «Тема»…

Результат: неодолимый, повальный, владеющий всеми страх. Не перед чем-то конкретным. Вообще – перед бытием. Ощущение подступающей беды. Интуитивное чувство опасности. Безотчётный ужас… а если вспомнить английский оригинал этого слова: horror.

Так всё-таки: откуда это?

Докапываясь до причин, Гриценко (уже не столько как прозаик, сколько как публицист и критик) ищет ответ на путях отставленного марксизма.

Ответ: «так было всегда». Законы истории! История человечества привела к концепциям одержимого Двадцатого века. «Чудо прогресса и цивилизации» выстраивалось годами и веками. А что, если дело не в идеях тех или иных мудрецов и правителей, а в состоянии народов, которые готовы идти за такими мудрецами и правителями, даже и сажая их себе на шею? (Чем не марксизм? – Л.А.). И зависит всё от природы человека, изначальной и неисправимой? (Это уже не марксизм, а нынешнее поветрие умов, ужасающихся этой природе. – Л.А.).

Так, может, и евразийская наша жуть, где в перерывах между нашествиями и войнами меняются сторонами бунты, бессмысленные и беспощадные, с диктатурами, не бессмысленными, но ещё более беспощадными? Какая уж тут демократия! Какая свобода! «Нашим людям свобода не нужна. Не потому что не готовы, а потому, что не нужна и никогда не понадобится… Так устроена душа наших людей, сердце, тело…»

Пробуя «на вкус» эти концепции (и отшатываясь от них), Гриценко чувствует, что нутро леденеет. Не душа, а нутро. Душа же пятится, пытаясь спастись от таких железных закономерностей. Тут нет выхода, а если есть выход – то в тот самый фатальный ужас, из которого уж точно нет выхода. Хоррор!

Но если избавиться от тех железных доктрин (социальных, классовых и т.п.), которые привели человечество к самоубийственным мировым войнам, то что поставить на их место? Как переосмыслить и обновить саму почву исторических перемен в жизни человечества?

Тут беллетрист оборачивается, чтобы помочь публицисту. А что, если дело не в природных законах бытия, а в том, что люди слушают не те сказки? И верят в абсурдные, несбыточные идеи? А что, если предложить людям сказку более ясную и незатейливую? И отойти от постылой, уже совершившейся истории?

Наполеон прошёл по нашей земле огнём и мечом? А если прозреть в этой жути такую «тему», что никуда он не прошёл, а мы его вовремя угробили? Пьер Безухов угробил… Это в корне изменило бы опостылевший ход исторических событий. «Смотрите, Лев Николаевич…»

Лев Николаевич с ироническим попустительством смотрит, как три читателя-доброхота переписывают «Войну и мир», а Гриценко выстраивает гипотезу: что было бы, если бы удалось угробить французского императора, пока тот ещё не взял Москву?

Если дело в том, что жизнь человека и история человечества зависят не от железных природных закономерностей, а от того, какую сказку люди привыкли доверчиво слушать (в какую «тему» влезли), – тогда надо сменить тему и рассказать людям другую сказку – это спасёт их от жуткой реальности, в которой горит синим пламенем наша родная столица.

Что было бы с Россией, если бы Пьеру Безухову удалось прикончить Бонапарта в сентябре 1812 года?

С помощью Александра Гриценко прослеживаем вероятностный ход событий:

«Русские войска не пошли в Европу… Париж взяли англичане. Декабрьского восстания не случилось, и, по сути, не было никаких декабристов – Северное и Южное общества не пошли дальше пустопорожних разговоров о том, как бы им упромыслить общество полного благоденствия. Рылеев тихо спился. Пушкин не написал своих лучших стихов…»

Рылеевым, допустим, можно пожертвовать. Но без Пушкина… нет, невозможно! Конец эксперимента! Пусть будет Пушкин, а уж с ним весь ужас нашей истории.

И нечем утешиться?

Нет, почему же… Парижские кафейки переименуются в «бистро».

А у нас что от этого изменится?

Да ничего, – соглашается Гриценко. – Но пусть аморфное обретёт форму.

Что это за «аморфное» такое в его неустанных выкладках?

Тихий и пронизывающий ответ: это родина по имени Россия.

Я замираю. Это и моё, сокровенное.

Так всё-таки: можно ли найти выход из ловушки, в которой бьётся страна? Тему, тему переуслышать?

Гриценко вслушивается. Не в романах и пьесах, где всё заглушает хоррор, а в критических статьях и журналистских заметках – тут он предстаёт как проницательный аналитик и великодушный
полемист.

Если вчитаться в те суждения о России, которые можно найти в его статьях (или в статьях его оппонентов, с которыми он постоянно спорит, но иногда цитирует с сочувствием), – то ответы на проклятые русские вопросы и выходы из родных безысходных ситуаций будут всё-таки
видны.

Топтать наши святыни – это цинизм, кощунство и подлость. Не топтать и унижать надо государство и народ, не рыть яму, из которой не будет выхода, – а растить государство так, как растят
дерево.

Дерево не «строят», оно растёт само.

Как это «само»?

А так: государство – не дом, а дерево: тут не каменщик, тут садовник нужен.

А остальные соотечественники что будут делать? Валяться под деревом?

Не под деревом, а под забором, – поправят меня знатоки народной души.

Отвечаю словами Александра Гриценко:

«Большинство людей в России работают – на заводах, в школах и больницах, а не валяются под забором».

Да и забор ещё надо построить…

Итак, что перед нами? Романтическая картина?

Конечно. А хоррор где? Хоррор при нас. Но и романтика таится на дне душ – прадедами вынесенная когда-то из французских, немецких, английских, польских и других мироконцепций Просвещения. Сбережённая Горьким от слащавости. Вошедшая в доктрину социалистического реализма, который как раз и требовал «революционной романтики».

Ну, и что с этим делать?

Революционность – оставить тем, для которых сахара слишком много в грядущем светлом будущем, – пусть они своими слезами расплатятся за «скуку» благосостояния.

Слёз всегда больше, чем сахара? Это придётся стерпеть. Это наш вариант романтики. Мы его не отдадим. Иначе – сплошной хоррор.

В этом я абсолютно солидарен с Александром Гриценко.

Лев АННИНСКИЙ