ПРОФЕССОР И «ТРУСИКИ»

№ 2006 / 21, 23.02.2015

ЗАМЕТКИ О РОМАНЕ СЕРГЕЯ ЕСИНА «МАРБУРГ»

Главный герой романа С.Есина «Марбург», опубликованного в 2005 году в 10-м и 11-м номерах «Нового мира», – профессор-филолог. Он приглашён в известный немецкий город, название которого вынесено в заглавие романа, читать лекции о Михаиле Ломоносове и Борисе Пастернаке, чья жизнь и творчество напрямую были связаны с Марбургом.
Алексей Новиков, главный герой романа, не раз подчёркивает своё профессиональное – учёное – отличие от окружающих, которым он явно гордится: «профессорская привычка», «это вне моих академических интересов», «мой опыт литературоведа показывает», «разве теперь это награда за выдержку и сдержанность в науке? Разве не заслужил я, чтобы что-то отличало меня от этой переполнявшей самолёт черни?» Трудно представить, чтобы своими учёными степенями и званиями кичились Михаил Бахтин, Вадим Кожинов, Владимир Гусев, Михаил Лобанов, Сергей Небольсин, Владимир Воропаев… Некоторые из названных и неназванных настоящих учёных не раз справедливо говорили об условности всех этих регалий, а Вадим Кожинов, например, принципиально не стремился повысить свой научный статус.
Новиков называет себя дельным литературоведом, что, с его подачи, подтверждается следующим образом. Высказывание жены Новикова: «Нет в стране общественной жизни, нет и литературы», – уязвимое с точки зрения «теории» и «практики» вопроса, воспринимается профессором как истина и вызывает реакцию, раскрывающую секрет его профессионального успеха: «Мне не надо ничего больше объяснять и разъяснять . Детали – это моя специальность, их я достану, они уже давно вьются возле меня, ожидая, как я их уложу, и час настал . И потом кто-нибудь отметит: «Как проницателен этот профессор!»
Итак, Алексей Новиков – специалист по деталям, о которых скажу далее. Из них, по замыслу профессора, возникает «новая данность», оказывающая необходимое воздействие на слушателей. При этом цитаты, традиционные реалии любой лекции, Новиковым сокращаются до минимума. Конечно, могут сказать, что профессор поступает профессионально, ориентируясь на марбургскую аудиторию. Не зря его гложут сомнения, сколько информации стоит выливать на головы интересующихся сплетнями профанов.

Но тогда не могу не спросить: почему в разномастной аудитории нужно ориентироваться на профанов? При таком подходе любой профессор, специалист вольно или невольно грешит перед истиной. Он уподобляется шоуменам типа Эдварда Радзинского, Виктора Ерофеева, Татьяны Толстой. Непонятно и другое: откуда берётся дельность, научность, духовность, которую, по версии Новикова, впитывает в себя марбургская аудитория?

Слово «духовность» не раз возникает на страницах романа, и во всех эпизодах оно употребляется в значении, далёком от традиционно русского. Православие, подлинный источник духовности, в размышлениях и лекции Новикова практически игнорируется. О нём лишь мимоходом упоминается как о факте биографии или проблеме: «Ломоносов при всём своём истовом и глубоком православии не смог пройти мимо этого здания»; «А крещёный еврей Пастернак – с этим крещением и с его православием – для исследователей такая морока».
Имя Господа возникает в мыслях и на устах профессора чаще всего машинально в эвдемоническом контексте: при виде шипящего жареного мяса или как хвала за западные порядки, при которых в гостинице не спрашивают, «с кем вы и надолго ли?» Упоминание Всевышнего встречается и в иронической ситуации, когда сравнивается досье на человека у Бога и силовой структуры, возглавляемой Патрушевым.
В интервью Владимиру Бондаренко («День литературы», 2005, № 12) Сергей Есин, признавая автобиографичность первой части «Марбурга», подчёркивает, что в произведении фактура наполняется «крайне обобщённым смыслом», это роман о людях вообще. Данную версию можно принять только с одной обязательной и существенной поправкой: о людях, увиденных глазами интеллигента. То есть человек и время оцениваются и изображаются в «Марбурге» с позиции денационализированной, эгоцентрической, обезбоженной личности, а зазор между позицией главного героя и позицией автора отсутствует.
Совпадают к тому же некоторые факты биографии Новикова и С.Есина. Видимо, эти совпадения плюс невнимательное прочтение романа дали повод Игорю Блудилину-Аверьяну утверждать, что «профессору уже много за шестьдесят» («День литературы», 2006, № 4). Однако в «Марбурге» уже на первой странице и затем дважды говорится, что Новикову шестьдесят лет.
Естественно, что Новиков хорошо ориентируется в приоритетах цивилизованной публики как зарубежной, так и отечественной. Показательно его мимолётное сожаление: «Ах, как славно было бы, если б я писал роман, ввернуть модную гомосексуальную тему». Однако в «Марбурге» Есина эта тема возникает не раз: в случаях с кельнером, немецким мужем Наталии Максом, безымянными интеллигентными солдатиками, балетмейстером, «глядевшим только в сторону мужского балетного класса».
Модная тема возникает не просто как реалии жизни, с которыми сталкивается Новиков, но как предмет его интереса, до конца самому профессору непонятного. Уже на второй странице романа сказано: «Последнее время читаю «Дневники» Михаила Кузмина . Он живописно изображает свои любовные связи с городскими банщиками и знаменитыми художниками. Но где здесь искренне, а где самооговор? Или эти дневники привлекают меня по какой-то иной причине? Специфический интерес к дневникам Кузмина свидетельствует о нравственном нездоровье профессора. Оно, в первую очередь, проявляется по отношению к женщине.

С удивлением прочитал в рецензии Ильи Кириллова на роман («Литературная газета», 2005, № 53) следующее утверждение: «Ответственная поездка требует эмоциональной и профессиональной подготовки, но сознание, мысли, чувства профессора заняты состоянием Саломеи, жены, которая неизлечимо больна». Во-первых, Новиков неоднократно забывает о Саломее. Во-вторых, и это главное, в такие минуты, часы, дни его мысли и поступки опровергают то, что говорит о профессоре Илья Кириллов.

Первое отключение происходит уже в самолёте во время появления стюардесс. Фантазии Новикова, которые в его глазах выглядят интеллектуальным развлечением с элегантным ходом, – «творческое» проявление его истинной сущности. Приведу только один пример: «Другая, у которой цепочек на шее было больше, в моём восприятии сразу села на стул, вульгарно раздвинула ноги, и раб, в кожаном, с металлическими заклёпками и шипами ошейнике, высунув язык, подползал к её расгорячённой промежности».
Второе отключение Новикова происходит тут же, в самолёте, при виде Наталии и далее у неё дома в Германии. Наталия – бывшая студентка профессора, с которой у него ранее был суточный постельный роман. Закономерно, что в восприятии Новикова эта связь («мы соединялись раз за разом», «почти животная страсть») обретает ореол высокого чувства. Если бы профессор оценивал свои отношения с Наталией, с другими женщинами с позиций традиционных ценностей русской литературы, то такая подмена понятий была бы невозможна.
Вторая встреча Новикова с бывшей студенткой прежнего удовлетворения не принесла, хотя развивалась по привычному сценарию. Однако тело шестидесятилетнего профессора, которое «было готово к встрече», выводит из рабочего состояния бережливость Наталии. Она – вот уж эти тонкие наблюдательные интеллигентные натуры – «не сбросила колготки и трусики на пол, как, помню, было раньше, а аккуратно повесила всё на спинку стула». И далее специалист по деталям сообщает подробность, которая воспринимается как «ахиллесова пята» Новикова. Только вид трусиков Наталии, от которых герой «не отрывал глаз», возвращает его тело в прежнее состояние. Именно трусики Серафимы, Саломеи, Наталии (невольно просится на язык: «трусиками породнённые») вызывает у мужчины особый трепет, благоговение.
Третье отключение Новикова – это звонок от Серафимы (в ожидании которого, как выясняется, герой жил) и последующая встреча с ней. Серафима – известная актриса и порочная женщина. Её «любовь» (это слово не к месту употребляет профессор) тридцатипятилетней женщины к восемнадцатилетнему Новикову и к другим пришедшим ему на смену «мальчикам» объясняется нерастраченным материнством и вероятным желанием расслабиться перед спектаклем.
В мире Новикова, где отсутствует христианская иерархия ценностей, «долг», «честь», «верность», «измена» и другие традиционные понятия условны либо отсутствуют вообще. И семья в восприятии профессора – это, по сути, «шведская семья». Отсюда многочисленные романы Новикова в разные периоды его семейной жизни. Поэтому непонятно, о каком гордиевом узле в отношениях между физически здоровым мужем и больной женой говорит Илья Кириллов. Узла не было, нет и в принципе быть не может. Да и сам Новиков неоднократно свидетельствует, что его увлечения на стороне не отменяют чувство к Саломее, которое является для героя главным и которое он не может назвать.
Не может назвать, думаю, по следующим причинам. Профессору, живущему с убеждением, что «человек невольно в первую очередь думает о себе», трудно и едва ли возможно это сделать. Чувства героя характеризуются преимущественно через такие подробности: «ночью отчаянно трещала и скрипела наша кровать»; «перестрелка глазами, перестрелка руками, работающие с перегревом железы внутренней секреции подавали свои сигналы, тело соприкасалось с телом ».

В чём уверен Новиков, и в этом с ним соглашаешься, брак для него предприятие с удобствами, союз, добавлю от себя, приносящий моральную «выгоду». Искреннее сострадание и забота о больной жене – это то немногое, что даёт ему возможность чувствовать себя человеком (а не двуногим животным, коим он является во многих проявлениях), что роднит его с миром традиционных ценностей.

Как уже говорилось, профессор называет себя специалистом по деталям. И эта самооценка справедлива в том смысле, что концептуально новиковские версии судеб Ломоносова и Пастернака преимущественно повторяют общие места из источников разного уровня либо не выдерживают никакой критики, как, например, версия о Пастернаке-пиарщике. Он, в частности, «продлевая скандал, отказывается от Нобелевской премии».
Собственно новиковские «открытия» вырастают из гипотетических деталей. О качестве и направленности этих деталей можно судить по тем материалам, которые прокручивает в своей памяти профессор при подготовке к лекции и во время её самой. Показательно реконструируются им марбургские любовные истории Ломоносова и Пастернака: «Я уже будто вижу, как трещат штаны у молодого русского гения на лестнице дома фрау Урф, когда он прижал к стене белобрысую девчонку. Но на чердак или в подвал прокрадутся молодые люди, чтобы их не заметила будущая ломоносовская тёща?»; «У обоих (Ломоносова и Пастернака. – Ю.П.) в это время был напряжённый любовный роман. Штаны трещали от юношеского сперматогенеза или воздух этого города располагает к любви»; «Штаны-то, наверное, у них у обоих трещали от молодой невостребованной силы, но любили они по-другому, нежели мы». Итак, новиковскую жизненную линию «трусиков» естественно продолжает творческая линия «штанов». Правда, иногда, как в последнем примере, как в рассуждениях о любви Пастернака к женщине, профессор поднимается выше уровня «желез внутренней секреции».
В тех же случаях, когда факты из биографии самого героя, биографии Ломоносова, Пастернака и других действующих лиц романа, реальных и вымышленных, можно проверить, профессор проявляет себя не всегда как специалист по деталям.
Вызывают вопросы или несогласие факты и оценки, приводимые Новиковым-профессором. Чтобы не утомлять читателя, ограничусь минимумом примеров. Так, о Пастернаке во время расставания с Идой Высоцкой сказано: «Он, некогда медалист и уже любимчик профессора Когена, не может быть отвергнут». «Уже любимчиком» профессора Пастернак в этот период пребывания в Марбурге не мог быть (если вообще когда-то им был), ибо выступления с рефератами перед Когеном состоялись 24 июня и 2 июля после объяснения с Высоцкой. Или Новиков, видимо, с подачи «Охранной грамоты» Пастернака утверждает: «Тем не менее именно в Марбурге ученик Когена и отказался от воскресного обеда у своего учителя и сказал себе: «Прощай, философия». На самом деле Пастернак от обеда не отказывался, в день, когда пришло приглашение от профессора, был в Бад-Кисингене на дне рождения Иды Высоцкой. 15 июля уже в Марбурге Пастернак, встретив Когена, извинился и объяснился с ним. Сказанное и ещё больше не сказанное заставляет усомниться в том, что Новиков – «блестящий интеллектуал» (И.Кириллов).
Понятно, почему С.Есин говорит на страницах романа о проблеме автора и героя. Понятно, почему даётся такая умилительно-сомнительная сравнительная характеристика педвуза, где работает Новиков, и Литинститута, где успешно трудится С.Есин. Непонятно только, почему И.Кириллов, И.Блудилин-Аверьян и сам автор «Марбурга» оценивают роман как явление выдающееся. Юрий ПАВЛОВ, г. АРМАВИР