Алексей ПОЛУБОТА. Интервью у черты

№ 2016 / 6, 17.02.2016

Чёрная пропасть воды зыбится под нами. Мост словно плывёт, вздрагивая по так и не успокоенной зимней стужей реке.

Северский Донец. По ту сторону – враг. Айдаровцы. Говорят, ещё и польские снайперы засели в настороженных прибрежных зарослях. Вчера тут был бой…

Под утро в дверь комнаты взводного с позывным «Зверь», где я ночевал, распахнула миномётчица «Астра»: «Моряк» погиб. Под Станицей укры в наступление пошли».

 

Тихо было в эти рождественские дни в маленьком донбасском городке, в котором стояла приютившая меня рота ополченцев. А мне, журналисту, «драйв» до зарезу нужен, горячий репортаж.

Вот и сорвался я, отвалив водителю раздолбанного «жигулёнка» полтысячи гривен. Шестьдесят с гаком километров по сдавленной набрякшими степными сугробами, обледенелой дороге до знакомой части ополченцев в Луганске, потом ещё два десятка километров на «уазике» с потрескавшимся от взрывной волны лобовым стеклом – и вот я на знакомом ещё с лета мосту. Стою с видеокамерой, наведённой на ополченца с позывным «Сочень».

Время от времени, шелестя шинами по тающему снегу, по мосту в обе стороны проезжают машины. Самые обычные, в большинстве своём – недорогие, потрёпанные. Странно мне смотреть на беззащитных мирных людей в них, зная, что в любой момент на том или этом берегу может охнуть от гулкого хлопка тишина, и засвистят, сверля воздух, мины. Гибридная война.

– Никакого перемирия мы не понимаем и не принимаем, – негромко, часто запинаясь, и всё же убеждённо говорит в мою камеру «Сочень». – На том берегу, – он машет рукой в сторону Станицы, – люди просто не поймут нас. Сколько домов разбито и разграблено. Сколько людей погибло, пропало, девушки изнасилованные есть.

Да, я помню чернеющее вывороченное нутро разбомблённых домов в самом центре Станицы. Гремело где-то на горизонте при безоблачном небе. А в центре Станицы была жгучая тишина и безлюдье, лишь слышно было, как льётся из раскуроченной трубы вода на кирпичное крошево, на обломки мебели. И от того, что никто и не думал попытаться перекрыть эту равнодушную струю воды, было почему-то страшней, чем от грохота на горизонте.

Врезалась в память и надпись от руки на мятой бумажке с распечатанным списком станичников, которым я с ополченцами разносил тогда гуманитарную помощь. Напротив фамилии одного из ветеранов Великой Отечественной войны было написано: «Погиб от авианалёта 02.07.2014».

Помню и залитый кровью, ядовито блестящий стеклянным крошевом пол маршрутки, в которую попала мина. Оглушённый, смотрел как будто в самого себя водитель.
«Со вторым днём рождения тебя», – толкнул его в плечо кто-то из ополченцев. Люди опускали глаза, старались не смотреть в ту сторону, где на обочине лежало то, что ещё полчаса назад было такими же, как они людьми.

– Вчера шла от теплиц, под обстрел попала, и в субботу, – со слезами в голосе, с придыханием рассказывала в мою камеру пожилая казачка. – С внуками в подвале ночуем. Уехала бы, увезла детей к родным в Россию, да где же взять денег на билеты. Третий месяц пенсию не получаем. И когда же это кончится.

А тогда, как теперь понятно мне, это всё только начиналось.

Как и тогда, живут там сейчас люди, говорящие со мной на одном языке, люди с тревожной надеждой смотревшие на ополченцев. Кто-то из них радовался коробкам с крупами и тушёнкой, кто-то безучастно кивал головой, заслышав слова о гуманитарной помощи из далёкой, не оправдавшей их ожидания Москвы. Нет, тогда многие всё же верили ещё, хотели верить – пережить день, неделю этого невозможного в своей реальности ужаса, и придёт, придёт спасение из большой, сильной, справедливой России. Дрогнет, что-то там, в давно холодных расчётливых сердцах вершителей большой кремлёвской политики. Да, тогда и мне казалось: помочь этим людям продержаться месяц-другой, и…

А сейчас, словно какая-то угрюмая тень легла на тот, занятый врагом берег.

За нами баррикада из покрышек. Над ней, то выгибаясь на ветру, то опадая, алеет флаг с ликом Иисуса Христа. Чуть дальше – тоже алый, но с серпом и молом – флаг Победы.

Ополченцы, некоторые из которых в балаклавах, останавливают машины, заглядывают в багажники и лица.

 

– Нас спрашивают, вот они, – показывает «Сочень» на проезжающие машины, – когда мы придём освобождать их. И пока так, пока будут ждать нас, никуда мы с этого блокпоста не уйдём.

– Ты куда камеру навёл, – орёт на меня ополченец – детина с перекошенным, но добрым лицом, на котором часто мигает левый глаз. – У меня дом на той стороне, в Станице. Уже залазили один раз. Что хочешь, чтоб айдаровцы меня увидели в интернете, вообще всё там расхерачили?! Давай, удаляй видео.

Вообще-то, это он сам, останавливая машину с той стороны, подошёл слишком близко к нам. Мне жаль удалять файл, где так убеждённо говорит «Сочень». Но не хочется и ругаться с ополченцем, который на самом деле может пострадать из-за этого видео.

– Там и не видно тебя совсем, так, мелькнул только, – бормочу я и удаляю запись.

– А пойдём вон туда, – вдруг показывает мне «Сочень» на противотанковые ежи на мосту, возле которых лежит мешок и стоит табличка «Мины!», – перезапишем.

Что он хочет этим сказать мне?

Это самый край зоны, которую контролируют ополченцы. За ней – ничейная сосущая пустота. Мне говорили, что именно там, у самых ежей и был убит во вчерашнем бою снайперской пулей «Моряк». Я вспоминаю, что бронежилета нет на мне, но почему-то радуюсь этому. В голове проносится, как, смеясь, рассказывали мне ополченцы накануне о каком-то «упакованном» во все средства защиты тележурналисте, который полчаса не решался подняться с земли после обстрела, как плакал мой младший сын во время нашей ссоры с женой накануне отъезда.

И ещё почему-то мелькнуло, как сидел вчера в единственном не закрывшемся в шахтёрском городке кафе, ел сухой чебурек, запивая приторным латте, под подозрительными взглядами аляповато накрашенных девиц за соседним столиком.

«Пойдём», – сухо киваю я «Сочню». Мы, не спеша, словно буднично, подходим к нейтральной полосе. Но с каждым шагом словно бы что-то высвобождается во мне. Словно не вперёд иду я, а куда-то вверх, всё выше поднимаясь над чёрной пропастью воды.

«Сочень» снова становится спиной к вражескому берегу, я навожу на него камеру, как, возможно, с той стороны наводит на него снайперский прицел польский наёмник.
Я вспоминаю, что стоимость одного современного прицела оценивается на той стороне в пять «двухсотых». Так говорил мне довольно неприятный тип-ополченец, подвозивший меня из Луганска сюда, на линию фронта.

Я снова повторяю свои вопросы, расспрашиваю о подробностях вчерашнего боя. «Сочень» уже другими словами отвечает, но почему-то менее убеждённо, чем ещё десять минут назад.

«Ладно, – обрывает он интервью, скомкав ответ, – пойдём отсюда. Своя жизнь недорога. За тебя переживаю. Если что – не прощу себе».

Я вдруг чувствую, что нет роднее мне человека в это мгновение. Мы поворачиваемся, идём по мосту в сторону своего блокпоста, который отсюда кажется уже безопасным местом.

На той стороне раздаётся тот самый хлопок, ожидание которого было разлито в зябком воздухе. Спиной я слышу нарастающий высверливающий душу свист. Какая-то животная сила толкает меня на грязный снег под ногами. Мина с тупой жестокостью, от которой сотрясается мост, бьётся о берег, совсем недалеко от блокпоста. Оттуда кто-то даёт автоматную очередь. Почему-то кажется, что по нам. Ещё два раза оглушительно лопается тишина. Словно кто-то бьёт под дых. Я слышу, как сипло шепчет рядом «Сочень»: «Лежи, не вставай, осколки вверх летят от мины». До окопов ополченцев метров пятьдесят. «Конечно, если вернусь в Москву, то совсем другим человеком, – неожиданно думаю я. – Все беды в той мирной жизни теперь легко будет решить». От этой мысли вдруг хочется вскочить и побежать к запрятанным в лесочке траншеям, к бетонным плитам над этими траншеями, к своим. И всё же я лежу, вжимаясь щекой в перемолотый колёсами, сырой снег.

 Алексей ПОЛУБОТА