В ОППОЗИЦИИ СЫТОЙ ЕВРОПЕ (Начало)

№ 2016 / 20, 02.06.2016

Почему Георг Лукач вновь актуален

 

Когда в середине 60-х годов прошлого столетия Европа стала стремительно леветь, а в интеллектуальных кругах старого света вдруг неожиданную популярность приобрели идеи Георга (Дёрдя) Лукача и Роже Гароди, наши партийные идеологи растерялись. Они не знали, как в новых условиях воспринимать того же Лукача – как верного союзника, попутчика или серьёзнейшего противника. Партаппарат получил указание изучить существовавшее досье о Лукаче и собрать о нём новые материалы. В Отделе культуры ЦК КПСС тут же начали перебирать имена,
кто бы помог проконсультировать по данному вопросу. Вспомнили, что перед войной с Лукачем тесно сотрудничал философ Михаил Лифшиц. Но в 50-е годы этот учёный, по мнению охранителей, запятнал себя сотрудничеством с опальным Твардовским и крамольным журналом «Новый мир». Поэтому на его объективность на Старой площади не рассчитывали.
Потом всплыло имя критика Валерия Кирпотина, который яростно громил Лукача в 1940 году. Но Кирпотин тоже не всегда был благонадёжен.

Куда больше руководство отдела культуры ЦК доверяло Александру Дымшицу. В итоге именно его осенью 1968 года партаппаратчики попросили дать подробный портрет Лукача. Как отреагировал на просьбу партфункционеров Дымшиц, я ещё расскажу. А пока попробую ответить на другой вопрос: кто такой Лукач.

 

Неизвестный вариант автобиографии Лукача

 

В Российском госархиве литературы и искусства сохранилась автобиография этого исследователя. Она была написана учёным 21 июля 1942 года. Лукач рассказал:

«Я родился в 1885 г. в Будапеште; происхожу из буржуазной семьи. Закончил среднюю школу (гимназии) в 1902 г.; в 1906 г. достал звание доктора экономических наук и в 1909 г. доктора философических наук в университете в Будапеште. С тех пор я жил как свободный писатель в Берлине, Флоренции и Гейдельберге. Перед первой империалистической войной моё мировоззрение развивалось в направлении от субъективного идеализма до объективного идеализма, от Канта до Гегеля.

Первая империалистическая война вызвала переворот в моём мировоззрении. С первого мгновения войны я был противником войны, хотя, конечно, в начале на буржуазно-пацифистической почве. Под влиянием великой русской революции мои взгляды стали всё больше радикальными. 3 декабря 1918 г. я вступил в КП Венгрии и был назначен членом редакции научного журнала партии «Интернационала». Когда в феврале 1919 г. ЦК КП Венгрии был арестован, меня выбрали в ЦК. При возглашении Венгерской Советской Республики (март 1919 г.) я стал наркомпросом. Во время диктатуры я был и политкомиссаром Пятой Красной дивизии. После свержения диктатуры ЦК мне поручил организацию подпольной работы в Будапеште, но в сентябре я был вынужден оставить Будапешт и бежать в Вену.

Через 10 лет венской эмиграции я был одним из руководящих работников КП Венгрии, был редактором журналов партии и т.д.; в 1919/21 и 1928/30 гг. был членом ЦК.

В 1930/31 гг. я был старшим научным сотрудником ИМЭЛ в Москве. В 1931/33 г. я жил в Берлине как партийный работник КП Германии; я был руководителем коммунистической фракции писателей и т.п. Когда власть перешла в руки Гитлера, я был вынужден бежать в Советский Союз, где я живу с тех пор без перерыва. В 1933/38 гг. я был сотрудником Ком.Академии, потом Академии Наук, и с тех пор я работаю как свободный писатель. Я член ССП с времени его основания, член редколлегии журнала «Интерн. литератур» и член бюро немецкой секции ССП. В октябре 1941 г. я был эвакуирован в Казань, потом в Ташкент Союзом Сов. Пис. и в июле 1942 г. по вызову ЦК ВКП(б) я возвратился в Москву» (РГАЛИ, ф. 631, оп. 41, д. 233, лл. 7–8).

Правда, в этом варианте своей автобиографии Лукач о многом умолчал. Он ни слова не сказал о своей сложной личной жизни, о частых разногласиях с марксистами, о своём аресте в сорок первом году. Не упомянул исследователь и о своём участии в работе журнала «Литературный критик». А ведь именно опубликованные в этом издании материалы принесли ему громкое имя. Более того, именно в этом журнале он продолжил формировать собственную научную и литературно-критическую школу.

 

Кто пригласил Лукача к сотрудничеству с журналом «Литературный критик»

 

Напомню: журнал «Литературный критик» был создан в 1933 году. Его первым редактором стал близкий к сталинскому окружению молодой директор Института красной профессуры Павел Юдин. Вообще-то Кремль планировал сделать Юдина неким серым кардиналом при Максиме Горьком. Но буревестник революции увидел в Юдине лишь карьериста и дал понять, что хотел бы видеть при себе другого комиссара. Сталин пошёл Горькому навстречу и потом на какое-то время перевёл Юдина в аппарат ЦК ВКП(б).

Здесь, видимо, стоит упомянуть о том, что в своё время Лукач работал под руководством Юдина. Сохранился протокол заседания Комиссии ЦКК ВКП(б) по проверке и чистке рабочих и служащих Института Маркса и Энгельса от
5 марта 1931 года, на котором разбиралось дело в том числе Лукача. Юдин тогда, давая характеристику Лукачу, заявил: «Безусловно, один из образованных людей. Не марксист, идеалист. Оставить в работе кабинета философии будет затруднительно. Можно посадить лишь на специальную работу». Кстати, перед этим Лукачем заинтересовался Сталин. Помощник вождя – И.П. Толстуха запросил отзыв в исполкоме Коминтерна. «Лукач Г.О., – ответил 2 марта 1931 года О.А. Пятницкий, – венгерские товарищи того мнения, что он честный и преданный работник, но по философским воззрениям не марксист. Он до недавнего времени был членом ЦК КП Венгрии» (РГАСПИ, ф. 71, оп. 3, д. 44, л. 115). Пока Лукачу в Москве подыскивали специальную работу, учёный договорился с Пятницким о том, что он на какое-то время переедет в Берлин. Однако после прихода к власти Гитлера исследователю пришлось срочно возвратиться в Москву. И первым, кто взялся за его новое трудоустройство, был как раз Юдин (он взял критика к себе в академию).

В журнале «Литературный критик» Юдин стал номинальным редактором. Почти всё время у него отнимали работа в ЦК, текущая деятельность Коммунистической академии и собственные исследования по философской проблематике. Делами «Литкритика» занимался в основном Марк Розенталь, который главную задачу нового издания видел в борьбе с вульгарной социологией в литературной теории.

Поначалу Розенталь привлёк к журналу критиков из разных лагерей. У него охотно печатались сотрудники аппарата ЦК ВКП(б) Валерий Кирпотин и очень близкий к власти Михаил Храпченко, Иван Сергиевский и А.Еголин. Но одновременно журнал давал высказаться также Осипу Брику, Андрею Платонову, Адриану Македонову, Елене Усиевич, Ф.Левину и многим другим критикам из самых разных литературных групп.

Кто-то из авторов «Литературного критика» потом сделал неплохую карьеру. Например, Ф.Левин стал чуть ли не главным человеком в издательстве «Советский писатель». А Еголин и Сергиевский позже попали в номенклатуру ЦК ВКП(б).

Однако литературный генералитет был доволен далеко не всеми статьями «Литературного критика». Особенно писательское начальство смущали материалы Елены Усиевич, которая громила почти всех советских писателей подряд. Эта дама то бросалась на комсомольских поэтов, то отказывала в художественности новому любимцу Кремля Николаю Вирте, то покушалась на Леонида Леонова за роман «Дорога на океан», то Сергеева-Ценского она обозвала писателем «мелких идеек, а не идей».

Страсти разгорелись в 1939 году. Главным смутьяном выступил Дёрдь Лукач. К тому времени Юдин журнал уже окончательно оставил, получив более престижный пост директора академического института философии и передав издание Розенталю.

Лукач стал в «Литературном критике» регулярно выступать по настоянию Юдина и Розенталя, начиная с 1935 года. Так, в сентябрьском номере за 1935 год появилась его статья «К проблеме объективности художественной формы». Спустя два месяца критик опубликовал материал «Вангенгейм – драматург». В 1936 году он напечатал работы «Интеллектуальный облик литературного героя» и «Человеческая комедия» предреволюционной России». А потом критик отдал в журнал цикл статей об историческом романе.

Надо отметить: писал Лукач, как правило, по-немецки. Для журнала на русский язык какие-то его работы переводил бывший помощник Луначарского Игорь Сац, а что-то Михаил Лифшиц.

Вспоминая то время, Лифшиц в начале 70-х годов рассказал своим венгерским коллегам:

«Знаете, я всегда завидовал Лукачу в том смысле, что он обладал поразительной внутренней организованностью, а следовательно и работоспособностью. Какая бы ни была у него обстановка жизни, пусть хоть шалаш какой-нибудь, он продолжал бы свой размеренный образ жизни и свою работу. Я не могу похвастаться тем, что в Москве ему были предоставлены какие-то особенно богатые условия жизни. В те времена с жилищем у нас в Москве было трудно. Он не имел отдельной квартиры, жил в общей квартире с другими людьми, но с хорошими людьми, и с ними у него были прекрасные отношения.

– За эти годы жил он в Москве на разных местах?

– Он жил и в гостинице. Дважды, кажется, он жил в разных гостиницах, потом ему дали небольшую квартиру в том доме, во дворе которого находилось здание Коммунистической академии. Между прочим, должен сказать, что в последнем письме, написанном из Ментоны, где он медленно умирал, Луначарский настаивал на том, чтобы Лукачу дали квартиру. Сказать откровенно, по нашим тогдашним жилищным условиям Лукач жил в Москве прекрасно.

– Он очень много работал, значит.

– Он очень много работал, и вёл, повторяю, размеренный образ жизни, в котором мешали ему только эмигрантские дела. Вы знаете вероятно, что в эмиграции всегда бывает много лишнего. Лукач имел отношение и к немецкой и к венгерской эмиграции. Он шутил иногда, что у него на шее две склоки «diedeutsche склока» и «dieungarische склока». Но хотя эмигрантские дела частично поглощали его время, душой он был весь в нашей общесоветской работе. Он удивительно вошёл в круг деятельности журнала «Литературный Критик».

– Он часто бывал в редакции?

– Думаю, что он часто бывал в редакции, я не мог за этим точно проследить, потому что я сам не часто бывал в редакции. Но знаю, что он находился в тесном общении с редакционным коллективом. В этом было даже некоторое преувеличение. Активная его деятельность в журнале привела к тому, что он стал касаться вопросов, которыми не мог владеть, просто потому, что он всё-таки был эмигрант, не знал русского языка, полного чувства реальности у него не могло быть, и особенно не было острого чувства тех опасностей, которые были связаны с какими-нибудь неосторожным словом.
Я нахожу, что он мог бы и не касаться некоторых вопросов, лежавших в стороне от его возможностей, словом, мог быть осторожнее. То обстоятельство, что Лукач так щедро и широко касался, так сказать, неподведомственных ему вопросов, стало роковым для «Литературного Критика». Это поссорило журнал с руководством Союза Писателей и позволило отсталым элементам критики и литературоведения сплотиться на выгодной для них платформе» (РГАНИ, ф. 5, оп. 90, л. 141, лл. 95–97).

Уточню: страсти разгорелись в 1939 году, когда журналом уже не только де-факто, но и де-юре руководил Розенталь, а Юдин возглавлял академический институт философии. Скандал спровоцировал выход под редакцией Лифшица книги Лукача «К истории реализма». Окопавшаяся в Союзе писателей номенклатура увидела в ней угрозу своим личным интересам.

 

За что писательское начальство и их лизоблюды хотели Лукача и его соратников подвергнуть обструкции

 

Первым в атаку бросился Владимир Ермилов. У этого критика были свои расчёты. Он ещё с конца 20-х годов претендовал в писательском сообществе на роль одного из идеологов. Но его отовсюду отводил Максим Горький. Буревестник революции считал Ермилова недостаточно образованным литератором и к тому же склонным к групповым дрязгам. Во всяком случае глубокого теоретика он в нём не видел. Когда началась борьба с формалистами и троцкистами, Ермилов опубликовал в «Красной нови» одного из своих приятелей, которого чекисты обвинили в связях с врагами народа. И критик сам чуть не загремел в тюрьму. Он потом долго пытался вернуться в номенклатуру, но хвалебные статейки о новых литературных генералах не срабатывали. Оставался один выход – организовать какую-нибудь громкую политическую акцию.

Уже 10 сентября 1939 года Ермилов опубликовал в «Литгазете» статью – донос «О вредных взглядах «Литературного критика». Спустя пять дней он направил также записку с разоблачениями Лукача новому партийному идеологу Андрею Жданову. Однако в партаппарате никаких угрожавших сталинскому режиму идей в материалах журнала не обнаружили. Получалось, критик оклеветал целую группу честных литераторов, а за это уже ему самому могли приписать уголовную статью.

Испугавшись, Ермилов бросился за поддержкой к своему давнему приятелю Александру Фадееву, который стал новым фаворитом Сталина. Критик чётко объяснил Фадееву, что Лукач и стоявшая за ним группа публицистов нисколько не ценила ни талант Фадеева, ни дарования других литературных генералов. Как утверждал Ермилов, лукачисты не видели никакой художественности в книгах Вишневского, Герасимовой, Караваевой, Катаева, Павленко и других руководителей Союза писателей. Отсюда, по мнению Ермилова, был один шаг до постановки вопроса о смене всего писательского начальства. В изложении Ермилова получалось, что Лукач со своими сторонниками спал и видел, как убрать из Союза писателей графоманов и привести к власти Андрея Платонова (мол, не зря журнал «Литературный критик» объявил этого автора своим знаменем).

Фадеев поначалу к доводам Ермилова отнёсся с большим сомнением. Ему-то ведь до этого докладывали совсем другое, что Лукач – это оригинальный мыслитель, преданный Советскому Союзу и терпимый к чужим успехам. Он не забыл, как осенью 1937 года к нему явилось всё руководство немецкой секции писателей и просило помочь решить жилищный вопрос Лукача. Венгерский исследователь до этого занимал одну тридцатипятиметровую комнату в коммуналке на Волхонке. Фадеев пошёл навстречу и пробил учёному хорошую квартиру на улице Чкалова. Потом к нему не раз обращался И.Бехер и просил поддержать издание новых книг Лукача – «Исторический роман» и «К истории реализма».

В общем, на интригана Лукач никак не походил. Но Ермилов упорствовал. Он убеждал Фадеева в том, что сам по себе Лукач, может, и не представлял большой опасности, но якобы им умело манипулировали другие люди и прежде всего Михаил Лифшиц и Елена Усиевич, которые будто бы спали и видели, как заменить Фадеева на Платонова. И новый руководитель Союза писателей дрогнул. Наслушавшись Ермилова, он и впрямь решил, что под ним зашаталось кресло.

Фадеев попробовал надавить на зарвавшуюся редакцию журнала «Литературный критик» через вхожего к Сталину Юдина. Однако Юдин, предварительно прозондировав почву в партаппарате, сослался на то, что ещё в 1937 году полностью передал журнал Марку Розенталю, который, по его мнению, во всём следовал партийному курсу. В общем, оснований для кадровых перетасовок в «Литкритике» Юдин не увидел.

Тогда Фадеев в арбитры призвал партийных вождей. Составить Обращение в ЦК ему помог Валерий Кирпотин. Когда-то этот критик работал в Агитпропе ЦК и отвечал за создание Союза писателей. Но потом он разошёлся во взглядах с Юдиным, и его подвинули в сторону. Но в 1939 году руководитель Агитпропа Александров предложил приставить критика в качестве комиссара к новому писательскому начальнику Фадееву.

Свою записку Фадеев и Кирпотин 10 февраля 1940 года направили Сталину, Молотову, Жданову, Андрееву и Маленкову. Документ занял девятнадцать машинописных страниц. Два соавтора дали своему обращению броское название: «Об антипартийной группировке в советской критике».

Фадеев и Кирпотин доложили, что в нашей критике появилась небольшая кучка людей, выступающих ни много ни мало за ревизию марксизма. По их мнению, лидером и главным идеологом этой кучки стал Лукач.

«Г. Лукач, – сообщили Фадеев и Кирпотин, – человек очень путаной биографии, в начале своей деятельности неприкрытый буржуазный идеалист, впоследствии вступивший в венгерскую компартию, левак, о котором Ленин писал ещё в 1920 г.: «Статья Г.Л. очень левая и очень плохая. Марксизм в ней чисто словесный»… и т.д. (т. XXV, стр. 291). Политические и философские работы Г.Лукача неоднократно подвергались критике в советской печати за ревизию марксизма» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, лл. 51–52).

Особенно Лукачу в записке Фадеева и Кирпотина досталось за отрицание в искусстве роли передового мировоззрения. Они доложили:

«Группка «Лит.Критика», вполне в соответствии с её установками, изложенными выше, отрицает значение передовых идей, передового мировоззрения для художественной литературы и вообще для искусства. Она, наоборот, полагает, что реакционное, отсталое мировоззрение полезно для развития искусства. Лукач пишет в статье о романе Йозефа Рота, монархического немецкого писателя, оплакивающего прогнанных Габсбургов: «Любопытное явление: значительные художественные достоинства этого произведения, если не вытекают из идеологической слабости автора, то во всяком случае теснейшим образом связаны с нею. Не будь у Рота его иллюзий, ему вряд ли удалось бы так глубоко взглянуть во внутренний мир его чиновников и офицеров и представить его с такой полнотой и правдивостью» («Лит.Газета», 15.VIII-1939).

Ещё категоричней формулировки Лукача о Толстом: «Все иллюзии, все реакционные утопии Толстого… имеют следствием то, что они не только не разрушили реалистической мощи Толстого, но были связаны (правда, в очень сложной и противоречивой форме) с пафосом, величием, глубиной его искусства» (Лукач. К истории реализма, стр. 260).

У Лукача же сформулирован закон: «Иллюзии и заблуждения большого писателя-реалиста только в том случае могут быть плодотворны для искусства, если это исторически необходимые иллюзии и заблуждения, связанные с большим историческим движением (там же, стр. 318).

Отсюда художественную мощь Гёте и Бальзака идеологи группки также непосредственно выводят из термидора и в реакционных сторонах их мировоззрения видят положительный фактор их художественного творчества»
(РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, лл. 58–59).

Особо Фадеев и Кирпотин подчеркнули то, что Лукач за несколько лет приобрёл немало сторонников. Многие идеи венгерского исследователя получили своё развитие в статьях Владимира Александрова (Келлера), Владимира Гриба, Владимира Кеменова, Фёдора Левина, Михаила Лифшица, Игоря Саца, Елены Усиевич, других авторов журналов «Литературный критик» и «Литературное обозрение». Два соавтора жаловались партвождям, что лукачисты своим знаменем избрали ещё с начала 30-х годов находившегося в немилости лично у Сталина писателя Платонова, намекая на то, что при случае Лукач с соратниками мог бы заменить Платоновым в Союзе писателей самого Фадеева.

Предвидя вопросы обитателей Кремля, куда же в таком случае смотрел литературный генералитет, Фадеев и Кирпотин поспешили значительную часть вины свалить на неугодных высокопоставленных журналистов.

«Группе, – отметили они, – покровительствует работник литературного отдела «Правды» Трегуб, что отражается на подборе лиц, приглашаемых для сотрудничества в Лит. отделе «Правды» и что используется группой для муссирования слухов об оказываемой им будто бы партийной поддержке» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, л. 51).

Из записки Фадеева и Кирпотина следовало, что все последние годы Лукачу и его сторонникам публично противостояла чуть ли не одна Евгения Книпович, чьё мнение в критическом цеху якобы полностью игнорировалось. Фадеев и Кирпотин в своей жалобе отметили:

«В ответ на рецензию беспартийного литературоведа Е.Книпович, отмечавшей недостатки книги Лукача, Лифшиц всё в том же «Надоело» обвинил своего оппонента в «практическом сердцеведении». «Практическое сердцеведение» означает по Щедрину или полицейский розыск или добровольный донос. Лифшиц отдавал себе полный отчёт в том, что пишет; он имел наглость заявить, что статья Е.Книпович имеет целью добиться «неприятных последствий» «для самого Лукача». Такой способ полемики является политической клеветой на советскую власть. По сути дела Лифшиц проводит мысль, что за ошибки в книге человек может подвергнуться репрессиям. Так идеологи группы «Лит.Критика» проявляют себя, как взбесившиеся мелкие буржуа, как только они чувствуют в опасности своё монопольное положение» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, лл. 66–67).

Надо ли напоминать, к чему в конце 30-х – начале 40-х годов приводили подобные обвинения? Как правило, после таких доносов следовали аресты.

Да, после устранения из НКВД Ежова власть на какое-то время смягчилась, но не до такой же степени, чтобы совсем никак не реагировать на заявления первых лиц Союза писателей о существовании антипартийной группы критиков. Значит, кто-то на самом верху дал команду всерьёз письмо Фадеева и Кирпотина не воспринимать.

 

Кто отвёл от Лукача беду?

 

Теоретически за лукачистов мог вступиться сочувствовавший им профессор из Института философии, литературы и истории Александр Еголин, который в 1939 году в новом Агитпропе ЦК возглавил сектор художественной литературы. Но вряд ли бы Еголин, хорошо зная о симпатиях Сталина Фадееву, посмел бы открыто выступить против руководителей Союза писателей.

Фадеев, как говорили, грешил на Жданова. По его мнению, в Агитпропе ЦК проигнорировать его жалобу никто бы не решился. А вот Жданов вполне мог и поиграть в демократию. А что? Разве не Жданов одобрил первое издание краткого философского словаря, который был подготовлен бывшим и нынешним редакторами «Литературного критика» – Юдиным и Розенталем? А кто оберегал от критики директора Третьяковской галереи Кеменова? Не Жданов ли?

А вот как быть со Ждановым, Фадеев не знал. Искать на него управу – это Фадееву представлялось немыслимым. Все знали, что реально начальником Жданова являлся только один человек – Сталин. Понятно, что ради Лукача или «Литературного критика» убирать Жданова вождь не стал бы. Значит, оставалось одно – переубедить Жданова. Но как?

Фадееву показалось, что посодействовать ему в этом мог лишь Андреев. В отличие от других номенклатурщиков Фадеев никогда полностью Андреева со счетов не списывал. Он догадывался, что в 1939 году Андреев, утративший в силу болезни часть полномочий по оперативному управлению в сфере идеологии, по-прежнему оставался очень влиятельной фигурой, и пользовался безграничным доверием Сталина. Кстати, потом оно так и оказалось: Сталин поручил Андрееву взяться за партийную разведку и организовать контроль за его окружением. Не случайно Фадеев и Кирпотин, направляя 21 февраля 1940 года в ЦК вторую записку, изменили порядок адресатов. После Сталина и Молотова они третьим адресатом указали не Жданова, а Андреева. Они надеялись на то, что уж Андреев обязательно прислушается к их доводам и повлияет на позицию Жданова.

Во второй записке Фадеев и Кирпотин набросились в основном на Михаила Лифшица и Владимира Гриба. Конкретно Лукача они не задевали.
В конце своего письма два соавтора подчеркнули:

«Дискуссия с антипартийной группкой «Лит.критика» идёт уже полтора месяца. Ведение её затрудняется тем, что мы без разрешения ЦК ВКП(б) не можем показать развёрнуто её политический смысл» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, лл. 72–73).

Однако и вторая записка литературных генералов осталась без ответа.

 

Вопрекисты против благодаристов

 

Кремль продолжил молчаливо наблюдать за развернувшейся на страницах литпечати дискуссией. Суть этой дискуссии потом точно отразил Владимир Лакшин. Он писал:

«Перед войной в «Литературной газете» и других изданиях бушевала дискуссия «вопрекистов» и «благодаристов», которая со стороны могла казаться публике чем-то вроде схватки свифтовских остроконечников с тупоконечниками. «Вопрекисты» были одновременно «лукачистами». Они находили, что высокое искусство правды, недосягаемым образцом которого был Лев Толстой, чаще создавалось «вопреки», чем «благодаря» мировоззрению художника, или, точнее, его политическим взглядам. Иначе сказать, создание искусства может оказаться шире, глубже своего творца, и если перед нами действительно значительный художник, если он искренен и верен правде, то в силах воссоздать действительность вернее, чем беллетрист, вытягивающийся по шнурочку «идеи». Тем самым «правильность» темы, замысла теряла большую часть своей цены. И напротив, получало право на жизнь то, что Толстой называл «энергией заблуждения», то есть искание нового, не застрахованное от ошибок, но плодотворное в овладении реальностью.

Впоследствии Томас Манн тонко передал эту особенность критического метода Лукача, похвалив одну его статью о себе: «Этот коммунист, дорожащий «буржуазным наследием» <…> отзывался обо мне очень умно и лестно, обнаружив необходимую всякому критику способность различать между мнением писателя и его бытием (или рождённой бытием деятельностью) и принимать за чистую монету не первое, а только второе».

Вразрез с рапповской и пострапповской идейной риторикой Лукач утверждал, что талантливые писатели, не обладавшие «выдержанным» марксистским мировоззрением, могли дать социалистической культуре больше, чем посредственные авторы, вооружённые передовым учением до зубов.

Таким образом, этот по видимости умозрительный спор имел вполне практический резон. «Благодаристы» готовы были отлучить художника, если находили, что его воззрения неортодоксальны (в духе сталинской ортодоксии 30-х годов). Считалось, что с плохим «мировоззрением» (а под мировоззрением понимали политические взгляды) нельзя создать значительного искусства. «Вопрекисты» же хотели приобщать талантливых художников к социалистической культуре, несмотря на их видимую «неортодоксальность» или вовсе «сомнительные» убеждения» (В.Лакшин. Голоса и лица. М., 2004. С. 110–111).

 

Почему Ермилов хотел крови и кто ему в этом потакал

 

Пока бушевала дискуссия, Ермилов нашёл подходы к первому заместителю руководителя Агитпропа Петру Поспелову. В свою очередь Поспелов пользовался полным доверием Жданова. 7 марта 1940 года Ермилов подготовил свою новую жалобу, которую адресовал Сталину, Молотову, Андрееву, Жданову и Поспелову. Да, да, пятым адресатом у него фигурировал не Маленков, курировавший тогда в ЦК управление кадров, а первый заместитель руководителя Агитпропа Поспелов.

Похоже, Поспелов пообещал Ермилову подробно проинформировать Жданова о неверной линии журнала «Литературный критик». Однако первая записка получилась, видимо, излишне эмоциональной. А Агитпропу нужны были конкретные факты. Судя по всему, от жалобщика попросили привести дополнительные сведения.

9 марта 1940 года Ермилов сообщил партруководителям:

«В дополнение к моей записке от 7 марта текущего года, считаю необходимым обратить внимание на тот факт, что Г.Лукач и другие руководители группы «Литературного критика» рассматривают советское искусство как бюрократическое. Именно с этим связано и их третирование советской литературы, как «иллюстративной», «несамостоятельной», и противопоставление «бюрократическим» советским писателям «самостоятельного художника» А.Платонова. Всё это становится особенно ясным из двух программных статей Г.Лукача: 1) «О двух типах художников» («Литерат.критик» № 7, 1939) и 2) «Художник и критик» («Литерат.критик № 7, 1939).

В первой статье Г.Лукач делит художников на два типа: народный трибун и бюрократ. Всех западно-европейских писателей последних десятилетий Лукач объявляет «художниками-бюрократами» (кстати сказать, совершенно выбрасывая из своих рассуждений писателей типа Барбюса и Мартина-Андерсена Нексё).

Содержание второй программной статьи Лукача сводится к следующему. Лукач устанавливает, что капитализм империалистической стадии уничтожил тип старого, классического писателя, с характерной для него самостоятельностью мышления, целостностью и глубиной интересов, и создал взамен тип ограниченного литературного специалиста, характеризующийся отсутствием самостоятельного мышления и мелочностью интересов. Нарисовав такой измельчавший, «бюрократизировавшийся» тип, Лукач переносит его характеристику на… советских писателей! Мотивировка перенесения не сложна: социализм, мол, даёт советскому писателю «только возможность (подчёркнуто Лукачем) преодолеть» всё то, что унаследовано писателем от капитализма империалистической стадии. Лукач отрицает исторический факт: создание на почве советской действительности нового типа писателя (точно так же как он отрицает факт выковывания рабочим классом нового типа писателя в процессе борьбы с буржуазией; это связано с идеалистической гегельянской теорией сплошного упадка искусства при капитализме, выдвинутой Лукачем и Лифшицем; характерно, что в указанной статье «Художник и критик» Лукач рассматривает Горького как одного из представителей типа старого, классического писателя, ни слова не говоря о том, что Горький был и первым писателем нового типа).

Исходя из отождествления типа советского писателя с типом новейшего буржуазного писателя, Лукач, в частности, декларирует историческую неизбежность «ненормальных отношений» между нашими художниками и критиками, которая, как он утверждает, может быть преодолена только в неопределённом будущем, когда «изменится самый тип» советского писателя, т.e. когда советский писатель перестанет играть роль «иллюстратора» и начнёт «самостоятельно мыслить о жизненных вопросах и об искусстве».

Отождествление типа советского писателя с типом новейшего буржуазного художника приводит Лукача и к заявлению о том, что дискуссия 1936 года о формализме и натурализме «дала очень небольшие результаты» и что, мол, «иначе и не может быть!» (подчёркнуто Лукачем), потому что самый тип советского художника неизбежно порождает натурализм и формализм!» (РГАНИ, ф. 3, оп. 34, д. 209, лл. 74–75).

Однако и Поспелов оказался бессилен. Видимо, на уровне Жданова сформировалось мнение, что Фадеев, Кирпотин и Ермилов не столько боролись за идейную чистоту в критике, а прежде всего за место под солнцем. Но поскольку Фадеев входил в число любимчиков Сталина, открыто его одёргивать никто не захотел. Даже Жданов.

 

Почему руководство ЦК уступило Фадееву

 

Ситуация изменилась осенью 1940 года, когда Сталин решил разобраться с вызывающим поведением писателя Александра Авдеенко, а заодно понять, что делалось в Союзе писателей. Вождь тогда провёл большое совещание в ЦК и устроил многим писателям и партаппарату разнос. Фадеев сначала испугался, как бы его не назначили главным виновником всех происшествий в Союзе писателей. А когда он увидел, что отношение Сталина к нему не только не изменилось, а стало ещё лучше, то воспользовался этим на полную катушку.

26 ноября 1940 года состоялось заседание Оргбюро ЦК ВКП(б), на котором было принято инициированное Фадеевым постановление «О литературной критике и библиографии». В документе говорилось: «Прекратить издание обособленного от писателей и литературы журнала «Литературный критик». Интересно, что контролировать выполнение партийного решения было поручено одному из заместителей руководителя Агитпропа А.А. Пузину, который до этого вопросами литературы почти не занимался.

В писательском и научном сообществах постановление ЦК восприняли как крупную уступку Сталина и Жданова руководству Союза писателей.
Ещё бы! Одним махом оргбюро ЦК ликвидировало так раздражавший Фадеева журнал «Литературный критик». Дальше следовало ждать закручивания гаек во всех оставшихся литературно-художественных изданиях. Ободрённый выходом постановления ЦК, Фадеев ясно дал всем понять, что никаких выпадов против себя он не потерпит и никому другому власть в Союзе писателей в ближайшей перспективе не отдаст. Если, конечно, этого не потребует лично Сталин.

Одно омрачало Фадеева: Кремль так и не позволил ему добить упразднённую редакцию «Литературного критика» и по своему усмотрению расправиться неугодными авторами этого журнала. Власть не только никого из активистов «Литкритика» не тронула, а кое-кого даже продвинула по иерархической лестнице. Так один из главных идеологов крамольного журнала Михаил Лифшиц 1 ноября 1940 года возглавил кафедру литературы и истории искусства в Московском институте философии, литературы и истории. А Кеменов перешёл из Третьяковской галереи на должность председателя Всесоюзного Комитета по культурным связям с соотечественниками за рубежом.

Этими кадровыми назначениями Кремль подчеркнул, что ликвидация «Литературного критика» была не столько политической акцией, а скорей реакцией политического руководства на групповые дрязги внутри Союза писателей.

 

За что Лукач был арестован в начале войны

 

Арестовали Лукача почти сразу после начала войны. Но опять-таки – не из-за его участия в работе «Литературного критика». В постановлении на арест, которое 25 июня 1941 года подписал оперуполномоченный 1-го отделения 5-го отдела 2-го управления КГБ СССР младший лейтенант госбезопасности Черных, говорилось: «Показаниями арестованного в августе 1940 года, при нелегальном переходе госграницы, агента венгерской разведки Тимар Степана Бойловича – Лукач изобличается как агент венгерской разведки, с которым Тимар должен был установить шпионскую связь посредством условного пароля (показания от 9 мая 1941 года)».

За Лукача тут же вступились Димитров и родные учёного. Вторая супруга исследователя – Гертруда Лукач-Яноши обратилась к Молотову. В своём письме 8 июля 1941 года она сообщила: «О его [Лукача. – В.О.] глубокой преданности делу коммунизма и Советскому Союзу хорошо знают многие члены ВКП(б) (академики П.Ф. Юдин и Е.С. Варга, тт. Е.Ф. Лифшиц, Е.Н. Михайлова, Т.Л. Мотылёва и др.».

Обращаю внимание: супруга Лукача перечислила почти весь авторский костяк бывшего журнала «Литературный критик». Вряд ли бы она стала упоминать имена людей, которые бы вызывали у власти хоть какое-то подозрение. Это ещё один аргумент, свидетельствовавший о том, что Кремль, когда закрывал «Литкритик», существенных претензий при этом к редакции журнала и его авторам не имел.

Интересно, что во время следствия Лукачу не было задано ни одного вопроса о его участии в работе «Литкритика». Это тоже о чём-то говорило.

Освободили Лукача 26 августа 1941 года. Но не потому, что вмешался Димитров. Чекисты выяснили, что Лукач действительно ни в чём не был виновен. Как оказалось, на учёного уже много лет имели зуб тогдашние венгерские спецслужбы. Они-то и разработали операцию по дискредитации Лукача, которую наши чекисты разгадали далеко не сразу.

 

Очередной триумф Лукача

 

После освобождения из тюрьмы Лукач был эвакуирован. А потом ему разрешили защититься. Защита состоялась 29 декабря 1942 года. Один из оппонентов – Валентин Асмус отметил: «Исследование т. Лукача – видное событие в литературе о Гегеле. Работа тов. Лукача – оригинальное и глубокое научное исследование, обосновывающее ряд выводов, которых не только не знает ещё буржуазная история философии, но которых она и не может знать, поскольку она и не разрабатывала историю философии с позиций диалектического материализма». За присуждение Лукачу степени доктора философских наук тогда проголосовали все семь присутствовавших членов учёного совета Института философии, в том числе Юдин и Розенталь, те самые, которые столь щедро печатали исследователя в крамольном журнале «Литературный критик».

На родину, в Венгрию, Лукач вернулся почти сразу после войны. И уже осенью 1945 года он занял кафедру эстетики и философии в Будапештском университете.

Вячеслав ОГРЫЗКО

 

(Окончание следует)