Надежда СУСЛОВА. ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ В МАГАДАНЕ

№ 2016 / 40, 18.11.2016

Могут ли быть кому-то интересны мои заметки на эту тему? Я смущена, но уступаю просьбам главреда «Литературной России».

 

Магадан

 

Летом 2002 года в составе съёмочной группы Первого канала я во второй раз в жизни попала в архив УВД Магаданской области (о первом расскажу позднее). Снимали документальное кино «Последняя жертва наркома Ежова», героиня ныне покойная Наталья Николаевна Хаютина, приёмная дочь наркома. Пока мои коллеги трудились над общими и крупными планами (архивные полки с папками, тетрадями – это дела; крупно фамилии репрессированных), я погрузилась в изучение дела, к которому нарком был, безусловно, причастен, но к фильму оно отношения не имело.

Дело з/к Мандельштама. Дали мне его, понятно, по знакомству. Что именно было написано на обложке – Осип или Иосиф,– не помню. Я открыла тетрадь – и в глаза бросился, вернее, ударил по глазам текст. На левой стороне разворота – в списке особых примет заключённого в отдельном столбце каким-то подлым почерком лагерного писаря (лекаря или лекпома? – не всё ли равно! но подпись была) перечислялись анатомические подробности того места на теле, которое в грубой жизни называется срамным, а в культуре прикрывается фиговым листком… Зарыдала я, завыла (молча, молча), когда стала читать описание цвета лонных волосков. Суки! Суки! Такого не сыскать на заборах. Потому что даже на заборах пишут поэты: в их хулиганских посланиях есть эмоция, вдохновение. Здесь некто (только что содравший с сына человеческого ризы, распявший его – не для убийства, а чтобы получше разглядеть), не вкладывая в текст чувства – ни, Боже упаси, непристойного содержания, – тупо занёс свои наблюдения в лагерные каталоги, в страшные гулаговские инсектарии. Описали, как мотылька… (Не мучнистой бабочкою белой / В землю я заёмный прах верну / Я хочу, чтоб мыслящее тело/ Превратилось в улицу, в страну.)

Господи, как больно. Я до сих пор стою в том архиве с тетрадью в руках… Знаете, что такое материнское сострадание к боли? «Это когда мне больнее, чем моему распятому ребёнку»… Потом, когда читала «Вторую книгу» Надежды Яковлевны Мандельштам, сразу же по интонации узнала в ней не вдову – мать: «Лагерный голод – непредставим. Сообщите, пожалуйста, об этом сукиным детям, которые затыкают уши и закрывают глаза».

 

 

Вторая речка

 

Чувство к Мандельштаму подрастало во мне незаметно – целых тридцать лет. Сначала поэт был просто героем Контекста (так – с большой буквы). О, что это были за годы – конец шестидесятых, начало семидесятых в закрытом портовом вольном городе Владивостоке. Моряки, которые привозили из дальних плаваний пластинки с запрещённой в СССР музыкой и книги (не забыть помполита с обезьянкой на плече, у которого можно было взять «Доктора Живаго»). Молоденькие университетские преподаватели, которые подбрасывали благонадёжным друзьям из студентов, (или неблагонадёжным – ну, какая разница!), то полулегального Авторханова (увы, «Технология власти» ничего не дала ни уму моему, ни сердцу), то машинописного Бродского («В Петербурге сутолока и дрожь, / в переулках судорожный дождь, / вдоль реки по выбоинам скул / пробегает сумеречный гул»).

В университетских курилках в 73-м цитировали Осипа Мандельштама (Господи! сказал я по ошибке / сам того не думая сказать). Пронёсся слух, что поэт умер во Владивостоке, в лагере на Второй Речке. Сборник Мандельштама только что вышел в Большой серии «Библиотеки поэта», но книгу никто не видел. Мне её дали на ночь. Почему-то – почему?! – книги в те годы давали на ночь, а не, скажем, на день?.. Я зачем-то накрасила губы – и так, красивая, читала до утра: (Бессонница. Гомер. Тугие паруса. /Я список кораблей прочёл до середины.) Уснула, упала помадой в стихи. Помню ужас, но струсила, не созналась… Кто-то подумал: целовали стихи.

В 74-м мы с мужем (медовый месяц!) поселились в общежитии в очень странном месте (я его потом не могла отыскать) где-то в районе между Второй Речкой и Моргородком. Общежитие тоже было странным. Во-первых, мы не видели там жильцов; появился однажды сосед-водолаз, и как в воду канул. Вторую особенность без мистики не обозначить. Призраки там не водились, но… В просторной и светлой комнате было, как в морге или как под могильной плитой. (Помоги, Господь, эту ночь прожить, / Я за жизнь боюсь, за твою рабу… / В Петербурге жить – словно спать в гробу.)

Из общежития мы сбежали. Сейчас там жилой район. Судя по изысканиям историков, в тех местах был лагерь. И могильный ров. Не хочу думать: в котором похоронен Мандельштам. (Божье имя, как большая птица, / Вылетело из моей груди. / Впереди густой туман клубится, / И пустая клетка позади.)

 

 

Снова Магадан

 

В Магадан Мандельштам, как известно, не попал. Был уже назначен этап, и дело ушло на север, но… «В Колыму меня не взяли», – написал он в последнем письме домой. (Как кони медленно ступают. / Как мало в фонарях огня! / Чужие люди, верно, знают, / Куда везут они меня».)

В 1991 году я сопровождала в поездке по Колыме Наталью Сергеевну Королёву, дочь Главного космического конструктора. В лагере «Мальдяк», где отбывал срок з/к Королёв, его дочь дотошно, прямо как на допросе, выясняла у местного историка, как жили заключённые: что ел отец, во что обувался, в какой одёжке ходил, из какой кружки пил. Наталья Сергеевна удивилась, когда я сказала, что она горюет об отце не как дочь, а как мать… Потом мы приехали в Магадан, и вот тогда-то я и попала в архив в первый раз. О том, что там хранится дело Мандельштама, не догадывалась. Никто не догадывался… Королёва изучала дело отца, я заглядывала через её плечо – и тут увидела на полу тетрадь. Подняла. Святополк-Мирский. Запомнила: князь.

…В начале двухтысячных мне прислали изданную в Магадане «Историю русской литературы с древнейших времён до 1925 года». Автор – репрессированный литературовед и критик князь Дмитрий Петрович Святополк-Мирский. Отыскала главу про Мандельштама: «Поэтический язык Мандельштама достигает… блистательной латинской звучности, какой со времён Ломоносова не достигал ни один русский поэт».

 

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма,

За смолу кругового терпенья, за совестный дёготь труда…

Как вода в новгородских колодцах должна быть черна и сладима,

Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью плавниками звезда.

 

Напомню, Святополк-Мирский закончил свои литературоведческие исследования 1925-м годом. Мандельштаму было тогда 34 года. А за 13 лет, которые «пропустил» критик Святополк-Мирский, Осип Мандельштам стал Поэтом – самым большим, из тех, кого убила советская власть.

 

 

Тоже реальность

 

Ах, если бы (уж я многого не прошу у судьбы для «моего» Мандельштама), если бы поэт не умер в декабре 38-го, а вслед за своим делом отправился этапом «в Колыму». А там бы познакомился со Святополком-Мирским… Почему нет? доходягу Мандельштама дальше Магадана всё равно бы не отправили… И вот сидели бы поэт и критик у ворот Аткинской автобазы и беседовали, отвлекаясь только по делу (Святополк-Мирский отворял ворота «жонкам» лагерных начальников, им нравилось: «Князь»!). Тем для бесед было бы много. С.-Мирский: «Мандельштам интереснейший мыслитель: в его прозаических эссе… самые замечательные непредвзятые и независимые высказывания, когда-либо произнесённые по поводу современной русской цивилизации и поэтического искусства».

 

Надежда СУСЛОВА