Роман СЛАВАЦКИЙ. УИЛЬЯМ И САМУИЛ (Ещё раз о переводах Шекспира)
№ 2017 / 6, 17.02.2017
Недавно в «Литературке» вышла интересная статья Елены Беляковой «Бедный, бедный Уильям (как горе-переводчики убивают Шекспира)». Автор справедливо подвергает критике неудачные переводы «Сонетов» гениального английского драматурга. С ней, вроде, можно было бы и согласиться. Да только одно смущает: в качестве идеального перевода предлагается классическая работа С.Я. Маршака. Между тем в отечественном литературоведении переложения, сделанные замечательным детским поэтом, уже давно и аргументировано подвергнуты сомнению…
Достаточно обратиться к статье М.Л. Гаспарова «Сонеты Шекспира – переводы Маршака», написанной в соавторстве с Н.С. Автономовой. Этот материал был опубликован в сборнике «О русской поэзии» (СПб., 2001). Заметим, что указанная работа подготовлена гораздо раньше, но, поскольку критиковать официально признанного лауреата Сталинской премии в СССР не представлялось вероятным (можно было запросто «загреметь», «куда Макар телят не гонял»), то в печати статья появилась уже только в наши благословенные вегетарианские времена.
Прежде чем обратиться к цитированию Гаспарова, хотелось бы кое о чём оговориться.
Маршак, вне всякого сомнения, произвёл колоссальный поворот в русской сонетистике. Он создал так называемый «шекспировский сонет», в форме которого наперебой принялись сочинять советские поэты, наивно полагая, что в этом каноне писал сам Шекспир. Недаром А.А. Фадеев справедливо заметил, что переводы Маршака «стали фактом русской поэзии». Кроме того, Маршак действительно открыл русскому читателю лирику Шекспира, которого раньше воспринимали только как драматурга, ибо переложения его сонетов были чудовищны по своему качеству.
Самуил МАРШАК
Однако следует заметить, что, открыв Шекспира-лирика, Самуил Яковлевич его тут же и «закрыл». Во-первых, после официального признания браться за «Сонеты» стало опасно для здоровья, да, пожалуй, и для жизни. Во-вторых – высокое качество переложений само по себе останавливало энтузиастов. Вошло в обиход выражение: «Какой смысл браться за сонеты Шекспира после Маршака и Пастернака?» Легковерные любители поэзии до сих пор повторяют эту фразу.
Но так ли они правы? Действительно ли соответствует стилистика Маршака порывистому, драматичному, взрывному характеру подлинника?
М.Л. Гаспаров отвечает на эти вопросы, разбирая 33-й сонет.
Full many a glorious morning have I seen
Flatter the mountain-tops with sovereign eye,
Kissing with golden face the meadows green,
Gilding pale streams with heavenly alchemy;
Anon permit the basest clouds to ride
With ugly rack on his celestial face,
And from the forlorn world his visage hide,
Stealing unseen to west with this disgrace:
Even so my sun one early morn did shine
With all triumphant splendour on my brow;
But out, alack! he was but one hour mine;
The region cloud hath mask’d him from me now.
Yet him for this my love no whit disdaineth;
Suns of the world may stain when heaven’s sun staineth.
Я наблюдал, как солнечный восход
Ласкает горы взором благосклонным,
Потом улыбку шлёт лугам зелёным
И золотит поверхность бледных вод.
Но часто позволяет небосвод
Слоняться тучам перед светлым троном.
Они ползут над миром омрачённым,
Лишая землю царственных щедрот.
Так солнышко моё взошло на час,
Меня дарами щедро осыпая.
Подкралась туча хмурая, слепая,
И нежный свет любви моей угас.
Но не ропщу я на печальный жребий, –
Бывают тучи на земле, как в небе.
«…Бесспорно, glorious morning – это прежде всего утро с голубым небом и солнечным светом. Но не только это. Значение «славный» в английском эпитете glorious сохраняется, а в сонете Шекспира не только сохраняется, но и подчёркивается всей лексической и образной системой произведения. В самом деле: у шекспировского «славного» солнца – «державный взор» (sovereign eye) и «всеторжествующий блеск» (all triumphant splendour), а тучи, заслоняющие его, – «низкие», «подлые» (basest), «позорящие» (disgrace). Поэтому, отказавшись от понятия «славный», Маршак должен отказаться и от этих образов-спутников. Так он и делает: вместо «державного взора» у него – «благосклонный взор», вместо «блеска» – «щедрые дары», вместо «позора» – «лишение щедрот». Шекспировское солнце прекрасно потому, что оно – блистательное и властное; у Маршака солнце прекрасно потому, что оно – богатое и доброе. (Вульгарный социолог старого времени мог бы прямо сказать, что шекспировское солнце – феодальное, а маршаковское – буржуазное.) Маршак называет своё солнце «солнышком»… шекспировское же солнце назвать «солнышком» немыслимо. Перед нами два совсем разных образа.
Эта разница достигается не только лексическими средствами, но и более тонкими – грамматическими. У Шекспира фраза построена так: «солнце… позволяет тучам ковылять перед своим небесным ликом и скрывать его образ от мира, между тем как оно незримо крадётся к западу». Подлежащее во всей длинной фразе одно – солнце; у Маршака подлежащих два – солнце и тучи. При чтении Шекспира взгляд читателя прикован к образу солнца; при чтении Маршака взгляд этот хоть на мгновение, но отрывается от него, и впечатление ослепительного всевластия незаметно смягчается.
Эта разница чувствуется не только в построении центрального образа, но распространяется и на второстепенные: умеряется вещественность и яркость, усиливается «воздушность» и мягкость. Исчезает «золотой лик», исчезает «небесная алхимия» (а вместе с ней вещественное содержание слова gild – «золотить»), «поцелуй» заменяется на «улыбку»; зато появляются образы не вещественные, а чисто эмоциональные: туча «хмурая, слепая», «нежный свет любви», «печальный жребий». Правда, появляется и «трон», но не «золотой трон», каким был бы он у Шекспира, а «светлый трон» – не земного царя, а небесного или сказочного».
Иными словами: надрывный, «грохочущий» стиль Шекспира заменяется благообразным журчанием в духе русского романса середины XIX века. Но ведь Шекспир – кто угодно, но только не изящный и уютный последователь Фета! Его стихи вобрали в себя горечь угасающего Ренессанса, они остры, иногда мучительны, зачастую пронизаны желчным юмором! Разве это похоже на мягкий, гладкий и аккуратный стиль Маршака?
Заметим ещё, что великий английский драматург в своих сонетах отличается своеобразным «дилетантизмом». В частности, рифмовка у него совершенно произвольна, разительно отличаясь от признанного канона. Шекспир может начать сонет на мужских рифмах, и вдруг в середине стихотворения у него без всякой логики выскакивают две женских. Зачастую он строит стихотворение только на мужских окончаниях, хотя изредка попадаются произведения с более-менее регулярной рифмовкой в духе «шекспировского сонета» Маршака: три катрена с привычным для нас чередованием и заключительным двустишием.
Но Маршак сплошь пишет именно в таком стиле, а иногда Самуил Яковлевич допускает совершенно удивительные вещи! М.Л. Гаспаров, например, анализируя 33-й сонет, не обратил внимания, что он переложен в схеме «романского сонета», так сказать, «а ля Петрарка»! Ничего более противоположного великому англичанину, нежели «петраркизм», и представить себе невозможно! А ведь у Маршака, к примеру, то же самое можно увидеть и в 32-м сонете…
Кстати сказать, до сих пор у нас почти никто не удосужился передать авторскую рифмовку сонетов. Счастливым исключением стал цикл выдающегося мастера, патриарха отечественного перевода – В.Микушевича. А между тем, строго говоря, можно ли вообще называть переводом работу, в которой не соблюдается авторская структура источника? Это скорее переложение. Как говорили в старину: «Из Гёте», «Из Шекспира», «Из Шиллера»… Никому ведь не придёт в голову называть лермонтовские «Горные вершины» произведением И.В. Гёте. А в отношении Маршака как раз это самое и происходит…
Я уж не говорю о такой забавной операции, как «перемена пола» у адресата в 61-м сонете. Стихотворение, посвящённое возлюбленному мальчику, после непринуждённого усекновения, адресуется… девочке!
Вообще-то Маршака понять можно. В его время гомосексуализм считался преступлением. Поэтому педалировать «бисексуальность» Шекспира было просто опасно. Естественно, Маршак старался переводить так, чтобы юные «пионэры» могли читать английского классика, не краснея. Потому-то шекспировское «my love» и убрано из дистиха 33-го сонета.
Но ведь 40-е годы давно прошли! Из песни слова не выкинешь. И сегодня наступает пора, когда с грустью приходится признать, что содомитские «веяния» были характерны для тогдашнего британского полусвета. Увы, они коснулись и Шекспира в частности, и театрального мира той эпохи вообще…
Уже по одному этому стихотворения Маршака, написанные по мотивам Шекспира, кажутся несколько архаичными.
Если же вернуться к статье Е. Беляковой, то она почти целиком построена на анализе 66-го сонета.
Приведём её подстрочный перевод и подлинник.
Tired with all these, for restful death I cry,
As, to behold Desert a beggar born,
And needy Nothing trimm’d in jollity,
And purest Faith unhappily forsworn,
And gilded shamefully misplaced,
And maiden Virtue rudely strumpeted,
And right Perfection wrongfully disgraced,
And Strength by limping Sway disabled.
And Art made tongue – tied by Authority,
And Folly doctor – like controlling Skill,
And simple Truth miscall’d Simplicity,
And captive Good attending captain Ill.
Tired with all these, from these would I be gone,
Save that, to die, I leave my love alone.
«Поэт говорит, что жаждет смерти,
несущей успокоение,
поскольку не может больше видеть достоинство,
рождённое нищим,
и ненасытное Ничто, разряженное по-праздничному,
и чистейшую Веру, злосчастно преданную,
и золотые Ордена, позорно розданные тем,
кто их не заслужил,
и девичью Честь, которую заставили заниматься
проституцией,
и истинное Совершенство,
несправедливо оклеветанное,
и Силу, побеждённую хромой Властью,
и язык Искусства, связанный Властями,
и Глупость, с профессорским видом поучающую Ум,
и простую, неприкрашенную Правду,
обзываемую Простотой,
и взятое в плен Добро, прислуживающее хозяину Злу.
Устав от всего этого, поэт хотел бы уйти из жизни, но отказывается от своего намерения, потому что, умерев, он оставит в одиночестве свою Любовь».
Если уж речь зашла о точности, то следует заметить, что даже в прозаическом подстрочнике у разных авторов могут быть различные подходы. Что уж говорить о поэтических текстах!
Давайте для сравнения приведём подстрочник А.Шаракшанэ:
«Устав от всего этого, я взываю
к успокоительной смерти, –
устав видеть достоинство от роду нищим,
и жалкое ничтожество, наряженное в роскошь,
и чистейшую веру, от которой злобно отреклись,
и позолоченные почести, позорно оказываемые
недостойным,
и девственную добродетель, которую грубо
проституируют,
и истинное совершенство, опозоренное
с помощью лжи,
и силу, которую шаткое правление сделало немощной,
и искусство, которому власть связала язык,
и блажь, с учёным видом руководящую знанием,
и безыскусную честность, которую прозвали
глупостью,
и порабощённое добро в услужении
у главенствующего зла, –
устав от всего этого, я бы от этого ушёл,
но меня останавливает, что умерев,
я оставлю свою любовь в одиночестве».
Как видим, переводы основательно разнятся. Во всяком случае, никаких золотых Орденов в пятой строке мы у А.Шаракшанэ не видим. Также у него подчёркивается одинаковое начало и в первом катрене и в дистихе, что закольцовывает стихотворение. Драматизм сонета усиливает союз, повторяемый в начале каждой строки, начиная с 3-й и до финального двустишия.
Давайте посмотрим, как переложил первую строфу так любезный сердцу Е.Беляковой Маршак.
Зову я смерть. Мне видеть невтерпёж
Достоинство, что просит подаянья,
Над простотой глумящуюся ложь,
Ничтожество в роскошном одеяньи,
Как заметит внимательный читатель, «И» в начале 3-й и 4-й строк отсутствуют. Просторечное «невтерпёж» кажется несколько чужеродным в общем стиле стихотворения. И самое главное: из 4-й строки исчезла «ВЕРА»! Оно конечно, в те времена религия считалась «опиумом для народа» и «вздохом угнетённой твари». Очевидно, чтобы «тварь» лишний раз не «вздыхала», осторожный Самуил Яковлевич на всякий случай и убрал «веру» с глаз долой. Кстати, и в стихотворении Пастернака, несмотря на всё его бунтарство, «вера» тоже отсутствует.
Всё это понятно. Один только возникает вопрос: можно ли считать переводом стихотворение, подвергшееся такой «вивисекции» оригинала?
Тем более, если заметить, что в финале нет повтора «Устав от всего этого…»
У Маршака читаем:
Всё мерзостно, что вижу я вокруг…
Но как тебя покинуть, милый друг!
Да не «милому другу» посвящено это произведение, а возлюбленному – юноше, которого Шекспир недвусмысленно именует «my love»…
Так что, с какой стороны ни посмотри, а приходится признать, что «Сонеты» Маршака не всегда близки первоисточнику, да и устарели порядком. Это чувствовалось уже в 60-е. Достаточно вспомнить талантливый перевод учёного-филолога А.Финкеля, при жизни автора по понятным причинам не изданный и опубликованный лишь после его кончины в «Шекспировских чтениях». Не случайно сонеты Шекспира всё чаще издаются в виде антологии различных переводчиков кроме Маршака.
А отсюда вывод: современные поэты будут снова и снова пытаться создать аутентичный перевод, в котором органично совместятся стилистика рубежа Барокко и Ренессанса, точность слова и авторская структура рифмовки и, самое главное – мятежный дух великого Уильяма.
На этом пути встретится немало графоманов. Но это не основание для радикальных предложений Е.Беляковой:
«Поэт защитить себя не может, значит, это должны сделать все мы: издатели – объявить мораторий на публикацию новых переводов Шекспира лет на 20 (если случится чудо и появится гениальный перевод, пусть он отлежится, перевод ведь, как вино, со временем становится только лучше); теоретики перевода – бороться с ложными и вредными теориями; литературные журналы – чаще печатать критику перевода; преподаватели – лучше учить английскому, а законодатели – подумать о способах привлечения к ответственности плохих переводчиков и недобросовестных издателей».
Хорошо ещё, что уважаемая Е.Белякова не предлагает упрятать горе-переводчиков «года на три в Соловки»! Было бы странно увидеть в списке репрессированных, например, А.Финкеля, В.Микушевича, А.Шаракшанэ… У каждого из них можно найти достижения, обогащающие русскую шекспириану. Даже у С. Степанова, столь сурово и отчасти справедливо раскритикованного автором «Бедного, бедного Уильяма», можно найти любопытные находки, когда он старается стилизовать современного Шекспира «под старину».
К тому же вряд ли можно согласиться, что «перевод… как вино, со временем становится только лучше». Увы, и язык меняется, и социальный строй уходит, а вместе с ним – и взгляд на литературу. И то, что казалось непреложным в середине ХХ столетия, в следующем веке кажется странным, а иногда и смешным.
Всё вышесказанное не значит, что я «осуждаю» Маршака. Повторюсь: это великая фигура, произведшая огромный переворот в отечественном шекспироведении! «Сонеты» его действительно навсегда стали «фактом русской поэзии». Но одновременно необходимо отдавать себе отчёт в том, что Маршак принадлежит «школе Жуковского», когда переводчик не только «раб» другого поэта, но и в какой-то степени его соперник.
Существует другое направление: «школа Брюсова», которая требует максимальной точности. В древней подмосковной Коломне «брюсовская школа» представлена такими именами, как Сергей Шервинский, Айзик Ингер, Борис Архипцев… И аз, многогрешный, отчасти причисляю себя к этому ряду. Будем работать; Бог даст, современники и потомки оценят и наши труды!
Роман СЛАВАЦКИЙ
г. КОЛОМНА
Какой-то роман, английского не знающий, литературу не изучавший, пишет какую-то чушь. Как рука-то не отсохнет писать про мифических мальчиков? Постыдились бы клеветать на великого поэта.