НЕУЖИВЧИВ ПО ХАРАКТЕРУ. К истории пребывания Евгения Евтушенко в Литинституте (Часть 2)

№ 2017 / 14, 21.04.2017

После встречи нового 54-го года Евтушенко захандрил и попросился в творческий отпуск…

Продолжение. Начало в № 13.

 

Пишет много, чаще всего интересно, но не глубоко

 

«Летом 1953 года, – сообщил он 23 февраля 1954 года новому директору Литинститута Сергею Петрову, который как литературовед специализировался на изучении советского исторического романа, – мне была предоставлена творческая командировка в Иркутскую область, где мной была начата поэма «Станция Зима». Эта поэма необходима для книги, над которой я работаю сейчас для изд-ва «Сов. Писатель». Прошу мне предоставить творческий отпуск с 24 февраля по 20 марта. Прошу не отказать в моей просьбе, т.к. это может сорвать мою работу над поэмой, а, следовательно, и работу над книгой» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 40).

Петров попросил учебную часть института дать ему справки об успеваемости Евтушенко и посещении этим студентом занятий. «Студент II к. Евтушенко, – отметила секретарь т. Ильичёва, – сдал зимнюю сессию на «отлично». С 8/II – 20/II-54 г. пропущено без уважительной причины 44 академических часа». Другой секретарь – Л.Свиряева – добавила, что Евтушенко уже «имел с 1/XI по 15/XI-53 отпуск».

Узнав об этом, директор института Петров написал на заявлении Евтушенко: «Отказать». 

Молодой поэт очень расстроился, но продолжил регулярно пропускать занятия по академическим дисциплинам. Его, похоже, волновали только творческие семинары. Он, в частности, проявил интерес к поэмам Роберта Рождественского «Личное дело», Юрия Мельникова «Дорога в Леваду» и Исхака Машбаша «Гром в горах». Впрочем, его ожидания оказались завышенными. 

Сначала Евтушенко огорчила поэма Рождественского. Он не увидел в ней каких-либо особых достижений. 

«Я думаю, – заявил он 18 марта 1954 года на семинаре у Захарченко, – что должен делать писатель, ставящий задачи активно участвовать в жизни страны?

1) указывать на плохое

2) объяснять причины

3) указывать пути изжития плохого.

Рождественский стоит пока ещё на первой ступени. А когда он указывает, как надо бороться, у него получается абстрактно. Но стремление у него есть. У нас часто получается так, что писатели идут за газетой. Сами редко выдвигают. Но Рождественский ещё до фельетона «Плесень» стремился поднять вопрос. В этой вещи Рождественский не сумел поставить какого-то основного вопроса. Как только молодой поэт сталкивается с чем-то конкретным в жизни, так у нас не получается. Между представлениями о жизни и самой жизнью – вот в чём, очевидно, конфликт. В этой поэме есть шаг вперёд по отношению к «временно прописанным» в Москве, что в ней есть попытка уяснить причины случившегося. (Дальше идут конкретные замечания по кускам.) В отношении самой – мало действия. В основном вещь удачная, только над ней надо поработать» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 681, л. 42 об.).

Впрочем, к поэме Юрия Мельникова Евтушенко отнёсся ещё жёстче. Выступая 25 марта 1954 года на семинаре, он сказал: 

«В общем, мне эту вещь читать было неприятно. Рождественский слишком либерально отнёсся к разбору поэмы. Вещь вся написана неплохо, но это не ново. Не показаны причины конфликта <…>Поэма очень слабая. В настоящей поэме человек должен искать какие-то новые вещи. У Мельникова нет неожиданности. Существует литературный закон – закон дыхания. Оно может быть спокойным или порывистым, но у Мельникова нет глубокого поэтического дыхания <…> У Мельникова нет понимания, что такое искусство» 
(РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 681, лл. 44 об., 45).

Но за Мельникова тогда горой были Захарченко и нередко остававшийся за руководителя кафедры творчества критик Валерий Дементьев, которые отсутствие у бывшего миномётчика необычных образов и оригинальных ритмических ходов расценивали не как недостаток, а, наоборот, видели в этом достоинство. Как утверждал Захарченко, стихи Мельникова брали за душу не утончённостью образа и не броскими метафорами, а простыми человеческими чувствами. Но руководитель семинара, похоже, лукавил. Во всяком случае ни у кого из его студентов желания перечитать Мельникова и уж тем более выучить наизусть не возникало.

В институте все видели, что Евтушенко разбирался в литературе и культуре куда лучше, чем Мельников, Догадаев или даже Рождественский. 

Нет сомнения, Евтушенко был намного талантливей, чем другие студенты из семинара Захарченко. Другое дело, что с этим не все могли смириться. Не поэтому ли к нему так часто придиралась дирекция института?! Она требовала от Евтушенко строгой дисциплины. Уже 24 марта 1954 года директор Литинститута Сергей Петров издал приказ: 

«За недисциплинированность и систематические пропуски занятий без уважительных причин студенту 2-го курса тов. Евтушенко Е.А. объявить выговор» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 27).

Однако Евтушенко не придал этому взысканию серьёзного значения и продолжил прогуливать многие занятия. Возмущённый Петров 5 мая 1954 года объявил нерадивому студенту ещё одно взыскание. В приказе по институту 
говорилось: 

«За продолжающееся систематическое нарушение учебной дисциплины, выразившееся в пропусках лекций без уважительных причин (в апреле месяце пропущено 53 часа) студенту 2-го курса тов. Евтушенко Е.А. объявить строгий выговор с предупреждением» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 26).

Перед Евтушенко замаячила угроза исключения из института. Но выметаться на улицу в его планы не входило. Поэтому он решил надавить на жалость. 

«Я, – сообщил Евтушенко в очередной объяснительной записке, – просил дирекцию Литературного института о предоставлении мне творческого отпуска. Он был мне необходим для работы над поэмой, срок сдачи которой – 1 июля с.г. Дирекция мне отказала. Я вынужден сейчас всё время работать по ночам, а если учесть подготовку к экзаменационной сессии, то станет ясно, как мне тяжело. Постоянные недосыпания, переутомлённость и привели к пропуску необходимых часов. Постараюсь, чтобы это не повторилось» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 28).

Но эта записка Евгения Евтушенко руководство института не разжалобила. Испугавшись возможного исключения, молодой стихотворец решил не пропускать хотя бы последние майские занятия. Правда, на этих занятиях царила ужасная тоска. Особенно скучным получился последний семинар у Захарченко, на котором обсуждался Игорь Грудев, написавший поэму о рукотворном Цимлянском море и несколько стихотворений вроде бы о любви. 

«Человек рассказывает о своих чувствах, но в своём рассказе, сам метод – те же <затасканные> слова, – заявил во время обсуждения Евтушенко… – «Помилуй бог» – не твоё, т. Грудев! Чужие слова «Далеко и, верно, очень скоро синий поезд папу увезёт». «Носы чёрные» – чужеродные носы» в стихах. Трудно понять мысль, которая загромождена словами. Стихи бесстрастные о любви. Это позиция монаха. Неправильная позиция» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 682, л. 14).

Перед тем, как отпустить студентов на экзаменационную сессию, дирекция института затребовала от руководителей семинаров краткие творческие характеристики на каждого студента. Выполняя это указание, Василий Захарченко 26 мая 1954 года сообщил о Евгении Евтушенко:

«Молодой весьма способный поэт – член ССП, печатающийся, выпустивший книгу стихов. Мешает в работе отсутствие жизненного опыта и некоторое головокружение от первых успехов. Неуживчив по характеру, задаётся. Пишет много, чаще всего интересно, но не глубоко – необходим тот жизненный фундамент, что определяет мировоззрение писателя» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1. д. 1506, л. 53).

 

 

Неисправимый прогульщик

 

Перейдя на третий курс, Евтушенко и не подумал исправляться. Пропуски занятий вошли у него в систему. А для учебной части он каждый раз придумывал новые объяснения: неожиданные писательские собрания, внезапные приезды родни и так далее.

«6, 7, 8 декабря <1954> года, – сообщил он в очередной объяснительной записке, – происходило предсъездовское собрание писателей Москвы, на котором присутствие для всех членов и кандидатов ССП было обязательно [последние два слова Евтушенко подчеркнул дважды. – В.О.]. Поэтому я пропустил два учебных дня – 7, 8 декабря» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 37).

Серёгин на этой записке написал: «Я ему разрешил».

 

Потом почти две недели продолжается сам съезд. Евтушенко на некоторые заседания получил официальные приглашения. Тут уж к поэту придраться оказалось невозможно.

Кстати, на съезде третьекурсника Литинститута очень поразила перепалка классиков. Он искренне не понимал, за что Михаил Шолохов обрушился на Константина Симонова и почему ответившему за Симонова Фёдору Гладкову некоторые делегаты попытались устроить обструкцию. Он тогда тешил себя иллюзиями, что уж его-то поколение, доверившись «оттепели», до подобных дрязг никогда не опустится.

Радуясь успехам старшего товарища – Владимира Соколова, Евтушенко вскоре отдал в «Литгазету» большую статью «О двух поэтических поколениях», в которой пропел своему другу просто песню (она вышла в январе 1955 года). Позже Владимир Соколов в одном интервью сказал: «…Статья Евтушенко о моих стихах была одной из первых серьёзных статей. Меня с ним связывает многолетняя дружба, и мне приходилось неоднократно убеждаться в его добром отношении к собратьям по перу, в его щедрости, бескорыстии, верности поэтическим идеалам. Писать его обо мне я не просил. Он сам почувствовал, что на смену громкой поэзии идёт поэзия другая, и что эту поэзию надо заметить и приветствовать».

Когда второй писательский съезд закончился, возобновились скучные будни. А это Евгению Евтушенко было уже неинтересно. Естественно, он продолжил пропускать занятия.

Дирекция Литинститута негодовала. Но у поэта нашлись новые объяснения. 

«Ко мне, – доложил он, – приехали родные. Известие это я получил неожиданно от приехавшего знакомого (если была бы телеграмма, то я бы её, конечно, представил), и не смог предупредить учебную часть. Я думал, что опоздаю на час, два, но поезд пришёл позднее. Кроме того, мне пришлось получать багаж, а так как один из моих родственников заболел, пришлось бегать за лекарствами и т.д. В результате этого я пропустил 1 день. Я понимаю, что это всё выглядит неубедительно, но это так. Обещаю, что это впредь не повторится» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 38).

Но, естественно, вскоре всё повторилось. В этом плане Евтушенко был неисправим.

Тогда же, на третьем курсе Евтушенко близко сошёлся с тремя другими студентами – Юрием Казаковым, Михаилом Рощиным и Юнной Мориц. А потом он увидел очаровательную первокурсницу Беллу Ахмадулину.

Позже Евтушенко вспоминал:

«В 1954 году я был в одном московском доме, среди студенческой компании. За бутылками сидра и кабачковой икрой мы читали свои стихи и спорили. И вдруг одна восемнадцатилетняя студентка голосом шестидесятилетней чревовещательницы сказала:

– Революция сдохла, и труп её смердит. (Это была Юнна Мориц… – Е.Е., 1998.)

И тогда поднялась другая восемнадцатилетняя девушка с круглым детским лицом, толстой рыжей косой и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула:

– Как тебе не стыдно! Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь.

Эту девушку звали Белла Ахмадулина. Она вскоре стала моей женой» (Е.Евтушенко. Волчий паспорт. М., 2015. С. 102).

Это «вскоре», уточню, произошло в 1957 году.

 

 

Неудавшаяся попытка начальства устроить Евтушенко обструкцию

 

В 1954/55 учебном году руководителю поэтического семинара Василию Захарченко, да и не только ему, а всей дирекции Литинститута, показалось, что Евгений Евтушенко стал эволюционировать в опасную сторону и ещё больше отрываться от жизни. Писательское руководство забило тревогу. Впрочем, этот вопрос об усилении тяги молодого поэта к безыдейности можно было бы обсудить и в узком кругу, если б не одно «но». В самом начале 1955 года директора Литинститута Сергея Петрова уличили в поставке студенток министру культуры СССР Г.Александрову и бывшему директору Института мировой литературы им. Горького Александру Еголину. Возник грандиозный скандал. Аморальное поведение министра и учёных мужей было рассмотрено и осуждено на заседании Президиума ЦК КПСС. После этого Петрова, естественно, из Литинститута изгнали, а новым директором временно стал оргсекретарь Союза советских писателей Дмитрий Поликарпов, который был известен резким неприятием либерализма и ненавистью к космополитам. (Это он в войну, будучи председателем всесоюзного радиокомитета, гнобил Ольгу Берггольц, а сразу после войны, занимая уже пост второго человека в Союзе писателей, преследовал Веру Инбер и Веру Панову, за что был сурово наказан Георгием Маленковым.) Так вот, Поликарпов, едва приняв в Литинституте дела, распорядился разобраться со смутьянами и их покровителями.

1 апреля 1955 года дирекция решила провести объединённое заседание поэтических семинаров, чтобы не только обсудить новые стихи Евтушенко, но и устроить зазнавшемуся студенту в назидание другим учащимся публичную порку. Первым слово взял официальный руководитель молодого поэта Василий Захарченко. Вспомнив несколько состоявшихся на его семинаре обсуждений Евтушенко, он отметил: 

«Основная линия была в основном в том, что Е.Евтушенко многое заимствует не из жизни, не из знания жизни, а из литературы и окололитературных проблем, окололитературоведения, около жизни. Я считаю, что для того периода было правильно, тут основа его стихов была оторвана от жизни. Это и понятно, пришёл молодой человек, у которого за спиной школа, начинающаяся взволнованность поэтических слов, много гонору и желание сразу шагнуть на Олимп и свесить ножки. Я вспоминаю целый ряд резких выступлений на прошлых семинарах, где отмечались бесспорные способности и недостатки, и первый недостаток подчёркивался – это отсутствие знания жизни, опыта. Я не убеждён, что под давлением только работы на семинарах, так как стихи обсуждались и в Союзе писателей, и целый ряд товарищей влиял на него, но Евтушенко перестроился в какой-то степени и пошёл по линии детализации поэтических произведений. Он очень остро, точно, рельефно и выпукло в целом ряде стихов работал над деталями, над вычерчиванием деталей. Это были интересные стихи. Это были стихи, в которых можно было рассмотреть много очень острых оттенков, подмеченных поэтом. Эти стихи показали, что т. Евтушенко подошёл более или менее вплотную к попытке воспринять жизнь, проникнуть в эту жизнь. Ему способствовала поездка с геологической экспедицией, обогатила его творчество. Но увлечение деталями привело его к такой ошибке, на которую также обращали внимание поэта. Поэт начал перегружать стихи деталями 1, 2, 3, 10. Это можно было ещё 20 добавить, но ничего не изменилось по существу в том или ином стихотворении. Я отношу стихи Е.Евтушенко к интересным работам, но к работам промежуточного этапа. Эта работа – экспериментальная лаборатория, она давала себя чувствовать, и эта работа за прошлые годы не прошла бесследно для поэта. Сейчас вышла книга «Третий снег» Евтушенко. Там есть целый рад стихов, которые мы знаем, а сегодня выносятся на обсуждение новые стихи. Я не буду давать характеристику этим стихам, мы их обсудим, выскажем своё мнение. Я хочу подчеркнуть развитие роста Евтушенко, в этих стихах появился сюжет, очень острая тематика, я бы сказал, обнажённая тематика, и это показывает, что Е.Евтушенко не остановится на одном месте, он экспериментирует, он разбирается, он ещё, это моё убеждение, далёк от совершенства, но это человек много работающий, бесспорно способный и в целом ряде стихов можно ясно усмотреть зреющее мастерство молодого поэта» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 707, лл. 3–5).

Затем от имени однокурсников Евтушенко слово взял Егор Полянский. То ли от зависти, то ли от страха он приклеил товарищу по семинару кучу ярлыков. 

«У меня впечатление, – заявил Егор Полянский, – что облик поэта двоится. В первой книге я не видел Евтушенко, видел литературную вещь, прав был Лазаренко, который критиковал его. Второй Евтушенко – которого я не люблю, он даже вызывает ненависть. У него взгляд на жизнь и на людей не как на людей, а как на сюжет для стихов, ему плевать на человека. Вот стихи «Инвалид». Ему всё равно, кто инвалид, нога болит или не болит, ему надо обыграть сюжет. Он не задумался о причине, почему человек собирает копейки, а его литературщина является ему на помощь, а литературщина явление отрицательное. Вот он пьянствовал, побирался, и вдруг видишь – появляется в брюках в клеточку, и вдруг человек сразу заговорил «я плох, а ты гад, контра…»

Есть стихи неплохие, но та же поза, то же отношение к жизни. Сначала как-то всё вымучено, а потом вдруг начинает говорить искренно о таких дорогих для нас вещах. Это несоответствие сразу бьёт по поэзии. То, например, стихи о Хлебникове, которого он к сердцу прижимал, но Евтушенко очень рационально подходил, он интересовался, какой тираж этой книги выпущен. Я помню в детстве, вряд ли кто и другой также, обращал внимание на тираж и т.д. А у Евтушенко масса таких явлений. И это несоответствие выдаёт его с головой. Причём такое отношение – идёт с Хлебниковым по миру, или …а там живой бедой народной оборван и на слово лют гудел голодный и холодный эвакуированный люд». Что за небрежное отношение к людям… люд…

А дальше: …разные в углах и непричёсанные бабы сидели… что это за пародия… дальше «Я шёл толкаясь худ и мал»… Сколько тогда было лет Евтушенко?

Это называется мелкая философия на глубоком месте. 

Я считаю, что это стихи второго Евтушенко, у меня вызывают неприятное чувство, вызывают раздражение. Или стихи о любви написаны как пародия. Так писать о любви нельзя» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 707, лл. 7–8).

Лев Ошанин

Полянский упрекнул Евтушенко в искусственном отношении к действительности. Но его не поддержали другие студенты. И тогда молодого поэта принялись, играя на публику (точнее – на своё начальство), воспитывать руководители других семинаров, в частности, Лев Ошанин и Александр Коваленков. Эти два литератора, привыкшие писать даже не простенькие, а скорее примитивные стишата и не терпевшие никаких отступлений от реализма, стали наперегонки обвинять Евтушенко во всех тяжких грехах. Ошанин, к примеру, воспринял некоторые стихи студента как упражнения над человеческим горем, а также манерность и наглость. А Коваленков и вовсе причислил Евтушенко к неумёхам, у которого слишком много надуманных стихов. 

«Он, – подчеркнул Коваленков, – хочет писать картины маслом, акварелью и пастелью в то время, когда он может работать только карандашом».

Из студентов не побоялись открыто выступить в защиту Евтушенко лишь два человека: Роберт Рождественский и Геннадий Лисин, который потом приобрёл мировую известность как Геннадий Айги. Впрочем, тот же Рождественский при этом умудрился потрафить одновременно и Ошанину с Коваленковым.

Выступая, Рождественский признался: 

«Мне лично нравятся многие стихи Евтушенко и до сих пор, например «Море». Тут говорили, что не нужно писать слишком много, но я, например, завидовал Евтушенко, как он может быстро и технически здорово написать. Например, вчера говорили, что хорошо бы написать что-то вроде этого, и на следующий день приходим в институт, а Евтушенко читает уже стихи на эту тему. 

Из его стихов мне нравится «Зависть», по моему, напрасно т. Ошанин так разбил эти стихи. Нравится стихотворение «Спутница», нравится «К добру или к худу». У Евтушенко есть стихи, где сконденсировано обилие, иногда нужных, но большей частью ненужных, деталей, он понял, мы его дважды обсуждали, когда он писал такие стихи, он понял, что это не то, что нужно. А сегодня мы слышим, что он уже не знает жизни и поняты те слабые и надуманные стихи, так как слишком иногда ещё Евтушенко не понимает, что требование узнать жизнь он понял умозрительно и у него стихи и не получаются. Вот уже говорили о стихотворении «Инвалид», но я хочу поподробнее на нём остановиться. Я впервые услышал это стихотворение на вечере в Политехническом музее, и оно меня подкупило, я даже обрадовался, что наконец-то Евтушенко увидел, что жизнь, не просто какое-то нагромождение деталей, как было в тех стихотворениях, а это была какая-то проблема, какая-то трагедия, это был вопрос, который всё время задаёт себе человек, особенно молодой, и на слух мне стихотворение понравилось, особенно первая часть. Единственно, что мне не понравилось, это юмористичность относительно пуговиц, которые он в артели делает. Все смеялись, и он сам почувствовал, что остроумно. А потом я стал думать над этим стихотворением и пришёл к выводу, что оно надумано, даже если это действительно Евтушенко взял из жизни. Почему это надумано? Потому что всё даётся легко, всё очень поверхностно, вот в этой части я согласен с Полянским. Здесь поэту как бы нет дела до тех трагедий, до той большой трагедии инвалида даже тогда, когда он создаёт эти пуговицы. Это всё надумано и это опереточный стиль. Нет глубины, за которую ратует Евтушенко в стихотворении. И вот к такому типу стихов, стихов поисковых, стихов первой пробы зубов и каких-то больших тем, я отношу стихи «На демонстрации», «Жена», Елена».

Меня не устраивает такое решение стихов, абсолютно не у страивает, но в то же время меня устраивает, что Евтушенко пробует искать, понял, что этими штучками, на старом далеко уехать нельзя» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 707, лл. 26–28).

По-своему ярко выступил Лисин (Айги). Сравнив первую книгу Евтушенко с новыми стихами, он увидел несомненный рост мастерства поэта.

«Поэт Евтушенко или нет? – вопрошал Лисин (Айги). – Там, в первой книге, ещё поэта не было. Потом Евтушенко начал писать уже серьёзнее, например «Море», тут уже появилась творческая задумчивость, но всё же ещё поэта не было, не было своей позиции, своего взгляда. Поэт тогда начинается, когда начинает отыскивать формы и строить свои позиции. Я уверен, что теперь эта позиция появилась, я верю, что это настоящий поэт. Но какие его стихи можно уже назвать настоящими. Вот где он стал без всякой позы, это стихотворение «Зависть», начал просто без всякой позы говорить, как бы сам с собой беседовать. Если взять Гумилёва, он был настоящий поэт, но может быть его не понимали» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 707, л. 29).

Не ожидав от большинства студентов яростной защиты Евтушенко, дирекция института попробовала перевести разговор в другое русло, сведя новые обвинения к отсутствию у Евтушенко жизненной позиции и идейности. 

«Надо всегда думать поэту, – заявила заместитель директора Литинститута по ВЛК Тамара Трифонова, – не только о поэзии». «Мне кажется, – подчеркнула она, – что перед т. Евтушенко стоит самая главная задача, а именно осмысление жизни и её понятие. Думаю, что критика ему пойдёт на пользу. Я думаю, что не надо писать декларацию о себе. Это есть внутренняя работа, которая должна перегореть внутри вас, чтобы было какое-то программное стихотворение, но чтобы это не было как разговор с фининспектором. Надо проделать большую работу по философскому осмыслению жизни, тогда мелкие недостатки быстро можно устранить, так как неудачная рифма или неудачный образ, эпитет – это дело наживное. А думать нужно о главном.»

Василий Захарченко

Однако никакие нравоучения Евтушенко не переубедили. Он отверг и патетику, и пафос, продолжая стоять на своём – на праве поэта видеть и отражать мир так, как это представлялось именно ему, а не кому-то другому. Приведу концовку обсуждения.

«Тов. ЕВТУШЕНКО. Мне очень много ценного было сказано, что несомненно мне поможет. Но мне не понравилась тональность некоторых выступлений и некоторые реплики, но это не страшно. Человек я крепкий, меня одним ударом с ног не свернёшь. (т. Трифонова – Тем более, что никто и не пытался…)

Тов. ЕВТУШЕНКО. Относительно стихов мне непонятно выступление проф. Ошанина, я не пойму, за что он меня ругал, я не вижу абсолютно никаких погрешностей в стихотворении «Зависть», и т. Захарченко говорил…

Тов. ЗАХАРЧЕНКО. Я считаю такой взгляд неправильным в вашем возрасте.

Тов. ЕВТУШЕНКО. Может быть, оно необычно для меня, но как раз так может быть в жизни. Относительно стихотворения о Хлебникове, я говорю, что книгу Хлебникова мальчишке только что дали.

(С МЕСТА – Даже посмотреть успел какой тираж.)

Это не имеет никакого значения, так как в стихотворении отрывочная фиксация явлений жизни без всякого отношения к жизни.

Тов. ЗАХАРЧЕНКО. Значит объективизм. И последнее стихотворение профессоре такой же пример объективизма.

Тов. ЕВТУШЕНКО. Может быть, у меня так получилось. Относительно стихотворения «Инвалид» я согласен, что оно неудачно, я сожалею, что я это стихотворение не прочитал в новом виде, я это стихотворение переделал. Я согласен, что я сбился на дешёвую эстрадность и там у меня плохой конец. Я хотел показать, что человек опустился, будто бы в нём нет ничего советского, но перед лицом врага вдруг проявляется ненависть.

Тов. ЗАХАРЧЕНКО. Считаете ли вы самой главной проблемой современности положение пьяницы-инвалида?

Тов. ЕВТУШЕНКО. Конечно, не считаю и так же, как меня обвинили, что я сравниваю ромашку и иду по лугу – будто я поставил жизненную проблему. Относительно стихотворения «Елена» я не думал, что получится, что я любуюсь пошлым романом, страшная мысль в том, что все люди жили и что меня взволновало, я приезжаю сюда и мне заметно, что женщина недовольна, у неё хорошая жизнь, а она не замечает, ей кажется, что жизнь там, откуда я приехал, а я сам приехал от жизни, мне кажется, что жизнь здесь. Вот что я хотел отобразить, а не просто пошлость. Я тут пошлости не вижу.

Относительно смелости, например, в стихотворении «Жена» говорят, что есть несвойственная для меня интуиция, но это трудный материал и мне не даётся, но я ищу. Мне говорили, что у меня нет главного и основного, это правильно. Я это ещё больше почувствовал, чем вы хотели мне сказать. Сейчас я пишу поэму, и мне думается, что в ней я что-то главное для себя скажу, может быть на всю жизнь. Это новая вещь. 

Мне сказали много верных вещей, и я глубоко благодарен присутствующим за высказывания» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 707).

Добавлю: в сохранившемся личном деле студента Литинститута Евтушенко я нашёл пятьдесят машинописных страниц со стихами поэта. На одной из этих страничек осталась помета: «Обсуждались на объединённом семинаре 1/IV-55» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 58-а). Так вот на полях некоторых стихотворений я увидел несколько анонимных комментариев. Особенно меня заинтересовали пометки к стихотворению «Жена».

У Евтушенко так начиналось это стихотворение:

Ты садись

и выслушай.

Я – Скворцов Степан.

Я сегодня выпивший,

а никак не пьян.

Был я молод – 

Грушеньку

встретил по судьбе» 

(РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 108).

И вот какой-то аноним написал на полях: «Пишет это Евтушенко и думает – вот я какой – рублю правду-матку! А стихи: 1) чужие по интонации и ладу – стиль ala russ! (и с этим <нрзб> вот я какой – и так могу); 2) вне времени стихи м<ожет> б<ыть> о войне 12 года. Вдруг кольцовско-никитинская интонация».

А что – о любви следовало всегда писать только в конкретное время? Вот такой уровень был у профессуры Литинститута. Видимо, профессура предпочитала говорить о любви только казёнными фразами в строго оговоренное время.

Неудивительно, что публичная порка строптивого студента ощутимых результатов не дала. Молодой стихотворец и не подумал исправляться. А тут его ещё мощно поддержал Константин Симонов, заверставший в июльский номер «Нового мира» стихотворение «Зависть» (то самое, которое в апреле 1957 года на объединённом заседании творческих семинаров разнёс в пух и прах Лев Ошанин). 

 

 

На смену словесам затёртым

 

Естественно, образовавшаяся летом 1955 года новая связка Симонов – Евтушенко не осталась в писательских кругах незамеченной. Эта связка заставила дирекцию института изменить тактику. Евгения Евтушенко в какой-то момент перестали гнобить за безыдейность. Добить самоуверенного молодого поэта решили по-другому: усилив придирки к посещаемости и к сдаче зачётов. 

Евтушенко понял, что ссылки на участие в писательских мероприятиях и встречи родственников больше не сработают. Поэтому он попросил дирекцию дать ему передышку на год. 
«В связи с плохим состоянием здоровья, – написал он руководству, – прошу дать мне отсрочку на год» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 36). Но заместитель директора Литинститута Серёгин ограничился тем, что разрешил нерадивому студенту перенести экзаменационную сессию с июня 1955 года на осень. 

Конечно, ни к каким перезачётам Евтушенко серьёзно готовиться не стал. Он решил действовать на авось.

Кстати, новый учебный год для молодого автора начался очень успешно. Его позвали на первый день поэзии. 11 сентября 1955 года он вместе с другими литераторами читал в книжных магазинах стихи. Но если старшие коллеги декламировали в основном пафосные сочинения, то Евтушенко не побоялся оглушить народ любовной лирикой. Позже поэт написал:

А Первый День поэзии

он был

в том перевальном 

пятьдесят четвёртом [поэт ошибся: в 51-м. – В.О.],

когда на смену словесам затёртым

слова живые встали из могил.

А новые великие слова

ходить учились,

но едва-едва.

Добавлю: буквально через две недели после первого дня поэзии, 25 сентября 1955 года «Комсомолка» напечатала стихотворение Евтушенко «Любовь». 

Успех молодого автора был ошеломляющим. Это вызвало в Литинституте у руководителей поэтических семинаров приступ ярости. Ведь никого из них – ни Захарченко, ни Коваленкова, ни Ошанина – читающая публика не принимала так тепло, как Евтушенко. Понятно, что на строптивом студенте решили тут же отыграться. Но как? Его завалили на зачётах, а потом ещё пропесочили в стенной газете.

В сентябре 1955 года стенгазета Литинститута поместила следующий текст:

«Студент Евтушенко зазнался до такого невежества, что три раза пересдавал профессору Г.Н. Поспелову «Горе от ума». Последний раз он не смог назвать дату образования общества карбонариев, а ведь это очень важно для понимания образа Чацкого, которого столпы самодержавия издевательски называли именно «карбонарием». Стыдно советскому комсомольцу не знать истории международных революционных движений. Евтушенко полностью игнорирует замечания по своим стихам руководителя творческого семинара В.Захарченко, во время семинарского занятия пренебрежительно назвал поэзию А.Суркова «сурковой массой». Вместо того чтобы повышать свой политический и художественный уровень, Евтушенко не только ходит сам, но и затягивает всех морально неустойчивых студентов в пресловутый коктейль-холл – гнездо стиляг. Евтушенко сочинил бестактную эпиграмму на своего сокурсника, бакинца: «Стихи Мамедова Рамиса напоминают плов без риса», что показывает его несерьёзное отношение к ленинской национальной политике. Может ли стать большим поэтом такой горе-студент, как Евтушенко? Ему надо посмотреть на себя со стороны, если, конечно, он на это способен».

В конце заметки стояла подпись: «Немолчалин. Горе, но не от ума». Как говорили, её сочинили в дирекции.

Но этого завистникам оказалось мало. У кого-то появилась идея стравить Евтушенко с другими талантливыми поэтами, посеять рознь между творческими людьми. И ведь это недоброжелателям отчасти удалось. Не случайно вскоре началось отделение Евтушенко, к примеру, от Василия Федорова, Фёдора Сухова и некоторых других почвенников. Подтверждение тому можно найти в переписке двух приятелей – Сухова и Николая Краснова за 1955 год, в которой Сухов по чём зря костерил Евтушенко, а заодно и Симонова.

Закрепить это разделение молодых поэтов на разные политические группировки должна была серия публичных обсуждений второго сборника Евтушенко «Третий снег», которую в 1955 году выпустило издательство «Советский писатель».

 

 

Вы узакониваете измену, или Что в стихах Евтушенко взбесило Захарченко

 

Первое публичное обсуждение второго сборника «Третий снег» прошло, естественно, в Литинституте на семинаре Василия Захарченко. 

Захарченко собирался устроить Евтушенко новую порку. Но часть семинаристов, поверив в «оттепель», отказалась слепо следовать установкам преподавателя. Мнения по поводу второй книги Евтушенко разделились. Я приведу стенограмму обсуждения.

БЕТАКИ [студент-заочник, до Литинститута изучавший иранистику в Ленинградском университете]: Сначала я скажу о мелочах. Огорчает некоторые неточности в стихах Евтушенко. Автор пишет: в дому′, столя′р. Так не говорят. Плохо: вузовка. Мешают воспринимать стихи полуканцелярские обороты.

И потом: зачем автор поднимает на щит Хлебникова и Есенина? Почему Хлебников становится путеводителем для человека, входящего в жизнь?

На мой взгляд, лучшим стихотворением является «Жена». Там мне понравилось всё. Понравился и «Инвалид», но этот стих сделан несколько прямолинейно. Сюжет захватывает.

«Елена» – в стихе чувствуется большая психологическая глубина, но она скрыта под пастернаковской мишурой. Для стихотворения «Окно выходит в белые деревья» очень удачно подобрана интонация. «На демонстрации» – хороший замысел, но всё стихотворение затянуто. В «Предисловии» автор зря борется за то, чтобы дети дрались. Нечего любоваться синяками.

КАРПЕКО: Меня беспокоит новая книжка Евтушенко. Беспокоят меня и те стихи, которые он нам предложил. Автор решил покопаться в поколении, в самом себе, он неудовлетворён, но пока что это мелочная неудовлетворённость, это просто обильное брюзжание. Герой Евтушенко плаксивый и слабенький.

Чувствуется пренебрежение к другим людям. Дескать, «я – сложный, я – многогранный, а другие примитивные и глупые». Всё время ставит себя выше остальных. А мне непонятно, почему герой Евтушенко лучше других? Мне непонятно, к чему призывает герой.

Теперь мне хочется возразить Бетаки. Он выступил с видом классной дамы: не надо драться, не надо синяков! Нет, надо синяки. Это плохо, что сейчас растёт поколение без синяков, поколение более изнеженное, чем были раньше. Я был в пионерлагере летом. Ну и воспитание!! На детей не дышат, дрожат над каждым их шагом. А это неправильно.

Стих. «Елена» несоразмерно с основной мыслью. Судьба героини не раскрыта. И потом мы должны искать неодинаковость жизни, а не её одинаковость. Мещане, везде мещане.

В стихах Евтушенко много ассоциаций. Самых смешных. И причём не в форме, а в мыслях. Например, у Евтушенко: «Ведь, это очень просто быть счастливым, ты просто должен быть самим собой». А у Козьмы Пруткова: «Если хочешь быть счастливым, будь им». Очень много лишних необязательных строф, ненужного описательства. Стих «При каждом деле есть случайный мальчик» ложен. Опять разговор о патрициях и плебеях. По-моему, стих оскорбителен. Мечты у героя стихов Евтушенко бескрылы. Поэту нужно бросить копание в сереньком мирке.

КИРЕЕВА [вторая жена Роберта Рождественского, занимавшаяся в Литинституте в семинаре критики]: Евтушенко меня обрадовал. Он начал браться за настоящие темы, но ещё неудачно. Создаётся впечатление, что есть 3 Евтушенко.

Первый: Евтушенко напоказ, Евтушенко для всех. Второй: Евтушенко для себя, один на один с собой. Третий: Евтушенко в стихах. Понемногу от первого и второго.

Герой стихов поэта очень самоуверенный человек. Все женщины так и бросаются ему на шею. Женщины все как одна плохие. Становится обидно за них. На большие темы идёт несерьёзный разговор.

«Инвалид» – по-моему, – спекуляция. Первая часть несколько лучше, а вторая часть – просто игра.

РОЖДЕСТВЕНСКИЙ: По-моему, чувства в стихах в большинстве своём придуманы. Некоторые стихи придуманы целиком. В первую очередь это относится к стихам «Инвалид» и «Жена».

Налицо явное противоречие между тем человеком, который встаёт из стихов поэта, и самим поэтом, его обликом, поведением его в жизни. Нужно одно из двух изменить: или героя, или облик, отношение Евтушенко к людям в жизни.

ГРУДЕВ: Не согласен с Рождественским. У Евтушенко была первая книга, где всё очень просто и ясно. Поэт ни над чем не задумывался. А сейчас сам поэт пришёл к выводу, что по-старому писать больше нельзя. У него появились новые мысли, появились сомнения. И это закономерно. В жизни человеку нужно всё понять самому. Мы сидим с Евтушенко за одним столом, и я видел, как Евтушенко читал Хлебникова, как он восхищался его рифмами, я видел, как он писал стихи и поэтому не согласен с тем, что всё это придумано. Поэт начал говорить по-настоящему, о настоящем, но оказалось, что в жизни у него настоящего-то ещё мало. Он мало знает жизнь. Очень понравилось «Жена».

<Герман> ФЛОРОВ: В стихах Евтушенко не хватает той наполненности, которая была в прежних его стихах, посвящённых геологам. Сейчас поэт упирается в тёмные стороны жизни, ничего этим сторонам не противопоставляя.

«Стихи не о любви» – больное самолюбие.

«Жена» – ложное и очень плохое стихотворение. После него становится муторно на душе.

«Инвалид» – нет главного, нет человечности. «Окно выходит в белые деревья» – пародия.

ЗАХАРЧЕНКО В.Д.: Мне понравились замечания Киреевой, Грудева, Карпеко и Флорова.

Теперь о стихах Евтушенко. Стихи его мне интересны. В первой книжке «Разведчики грядущего» было много искренних строф, строк. Там была жизнь. Я помню также обсуждение Евтушенко, где его ругали за каскад деталей.

В сегодняшних стихах есть отчаянное стремление показать знание жизни. Но, по-моему, этот путь придуман. Вы, Евтушенко, приняли позу: берёте острую тему и громите всё с высот «смелого» критика, который ничего-де не боится. От многих стихов веет душком спекулятивности, запашком этакого «рокфора». Напр. «Стих о Хлебникове». Вы как бы заявляете: Все, мол, ругают и долбают Хлебникова, а я вот вхожу с ним в жизнь. Но вы не только придумали Хлебникова у груди, вы, Евтушенко, придумали и жизнь, в которую вы якобы входите. У вас цыганки пляшут в вокзалах, в тех же вокзалах стонут сыпнотифозные. А это ложь. В том-то и заслуга нашей медицины, что за период войны не было ни одной ярко выраженной формы эпидемии. Были санпропускники, были врачи. Вы не видели этого. Вы это придумали. И этот стих, и «На демонстрации», и Инвалид», и «Жена» – всё это пахнет рокфором. Стихи острые, стихи будут нравиться на эстраде, но это успех стихов с душком, это дешёвый успех. Всё это сделано для того, чтобы говорили: «Это первым сказал Евтушенко. Это он».

«Елена» – очень хорошая семья, работящая, целиком наша. А у вас абсолютно бесстыдное отношение к людям. Как вы воспитываете? Чему учите? В «Жене» – вы ведь узакониваете измену. И хотя стихотворение очень пикантно, но оно ложно насквозь. Вы приняли позу «острого поэта». Это только поза. Много ложной многозначительности. Напр. стих. «Довольно небо тем, что голубое». Призыв: «шагаем назад к предкам!» – философия мелкая, но с вывертом.

Теперь о форме: формально многое в стихах очень хорошо – отличные рифмы, детали, строфы. Но наряду с этим встречаются рифмы типа партии – падали. Это недопустимо. Неужели вы сами не слышите, что это плохо? Стихотворение «Окно выходит в белые деревья» – совершенно искусственная вещь. Полное расхождение формы и содержания. Здесь форма съела сюжет. Удачнее других последняя строфа. Там с каждой строчкой образ развивается, углубляется, а не повторяется, как в других строфах.

«Жена» – по форме искусственно. И даже очень. Теперь общие вопросы: Кто герой книги? Меня лично он совершенно не устраивает. Это нудящий герой, всё уступающий мальчишке, которому он завидует («Зависть»), герой потерял активность, это только рассуждающий (и притом не всегда верно) герой. Позиция его – это позиция человека, стоящего над людьми. У вас, Евтушенко, всё происходит вокруг «я». Прочтёшь стихи и невольно возникает вопрос: почему у нас в жизни всё так подловато? Почему всё так грязно? – Это, Евтушенко, желание сыграть на остренькой темочке, чтобы все вокруг посмотрели на вашу смелость.

Содержание стихов выдумано, вам не за что воевать. И я боюсь, что, придя к лёгкому успеху, вы подумаете, что нашли «золотую жилу». А это не так. Я наговорил вам много резких вещей. Но это всё для вашей пользы. Все выступающие хотят вам только добра. Сейчас вам нужно серьёзно подумать над тем, за что вы боретесь и против чего. Не проходя мимо плохого, вы должны смелее и шире утверждать положительное в жизни. Надо поворачивать к жизни. И я не сомневаюсь, что вам удастся продраться сквозь ошибки. Я убеждён, что вы придёте к вещам, по-настоящему глубоким.

ЕВТУШЕНКО: Я знал, что меня будут ругать. Но я человек не робкий и догадывался на что иду. Неудовлетворённость сделанным звучала, ведь, и в самих стихах. Я и сам не считаю их правильными до конца. О позиции героя. Это же только временная позиция. Герой растёт, развивается. Это позиция становления человека. И это совершенно закономерно. Есть сомнения и в жизни. Человек, ошибаясь, разбирается в жизни. Это типично для нашего поколения.

Меня ругают за сомневающегося и недовольного собой лирического героя. Сейчас у нас в поэзии лирические герои в основном – это безгрешные обличители. Отрицательное всегда находится вне их. Вы от меня требуете утверждения. Но ведь без отрицания не может быть полнокровного утверждения. Искусство это и обличение самого себя. Ведь есть же самокритика в жизни – значит, она должна быть и в литературе.

Об «острых темах». Василий Дмитриевич мне говорит, что я бравирую смелостью. Не знаю, мне этого не кажется, наоборот, думаю, что я ещё слишком нерешителен в постановке ряда проблем.

О Хлебникове. Во-первых, внимательно читав это стихотворение, можно увидеть, что я вовсе не объявляю Хлебникова своим учителем. Ведь пишу же я:

И разобраться было надо 

В эпохе, в книгах и в себе.

Во-вторых, нельзя всё-таки так пренебрежительно говорить о Хлебникове.

Обвинение некоторых выступавших в «придуманности» и даже «спекуляции», обидны и несправедливы. То, что я сознательно не включил в поэму, которую сейчас пишу, вылилось вот в эти стихи, группирующиеся вокруг неё. Эти стихи – подготовка решения и нужно рассматривать их как этап в моём развитии» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 56).

В литературной же печати книгу Евтушенко «Третий снег» первым разругал Владимир Любовцев. Этот тридцатилетний критик, отличавшийся тонким пониманием поэзии, намеренно столкнул Евтушенко с Василием Фёдоровым. 

«Оба поэта, – заявил Любовцев, – выступили со своими вторыми книжками, которые, несмотря на их диаметральную противоположность, невольно хочется сопоставить и ответить на вопрос: случайно или закономерно то, что Фёдоров за эти годы вырос в оригинального самобытного поэта, а Евтушенко, которому предрекали незаурядную будущность, не только топчется на одном месте, но и идёт назад, превращаясь из «подававшего надежды» в простого версификатора?» («Молодая гвардия». 1955. № 15).

Добавлю: после новой атаки Захарченко у Евтушенко усилилось желание сменить семинар и уйти к другому руководителю.

 

 

Разбор персонального дела студента Евтушенко на Секретариате Союза писателей СССР

 

15 декабря 1955 года Евгений Евтушенко, зависнув из-за академической задолженности между третьим и четвёртым курсом, сослался на плохое здоровье и попросил нового директора Литинститута Виталия Озерова отпустить его в годичный отпуск. В ответ Озеров разрешил непутёвому студенту свободное посещение занятий, но обязал его погасить задолженность по политэкономии. 

«Обязать, – подчеркнул Озеров 22 декабря в своём приказе, – студента 3 курса тов. ЕВТУШЕНКО сдать до 1 января 1956 года задолженность по политэкономии, после чего решить вопрос о переводе его на 4 курс. В связи с болезнью ПЕРЕНЕСТИ тов. Евтушенко Е.А. зимнюю экзаменационную сессию на март 1956 года и разрешить ему до 31 марта свободное посещение лекций.

ПРЕДУПРЕДИТЬ тов. Евтушенко Е.А., что невыполнение установленных сроков сдачи экзаменов и малейшие нарушения дисциплины повлекут за собой самые строгие меры воздействия» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 22).

Но Евтушенко, похоже, решил, что ему и дальше всё будет прощаться. Несмотря на наличие многочисленных «хвостов», он продолжал ощущать себя не третьекурсником, а четверокурсником, которому вскоре предстояло вплотную заняться дипломной работой.

Самоуверенность Евтушенко сильно раздражала Озерова. Директор Литинститута решил вынести вопрос о поведении студента на секретариат правления Союза писателей СССР. В письме-жалобе литературным генералам он сообщил: 

«На IV курсе Литинститута учится поэт, член СП тов. ЕВТУШЕНКО. В течение длительного времени он халатно относился к занятиям, совершал дисциплинарные проступки, имеет академическую задолженность. Общественность института, студенты IV курса не раз ставили вопрос о том, что он дезорганизует общую работу, служит плохим примером для окружающих и заслуживает отчисления. Дирекция потребовала от т. Евтушенко изменить своё отношение к учёбе и дисциплине, дала ему творческий отпуск для окончания задуманной работы, определила индивидуальные сроки сдачи экзаменов. Однако ни требования руководства института и общественности, ни проявленное внимание не дали результатов. Тов. Евтушенко не сдал экзамена по политической экономии, не посещает занятий и всё больше отрывается от коллектива.

Всё это обязывает дирекцию исключать тов. Евтушенко из института. В то же время нас крайне беспокоит вопрос о его дальнейшей судьбе. Человек даровитый, способный принести пользу литературе, может окончательно оторваться от организованной жизни коллектива, остаться недоучкой, развиваясь лишь в своём литературном окружении. Считали бы целесообразным в целях воспитания самого тов. Евтушенко, да и всех студентов института, рассмотреть вопрос о нём, как о члене Союза писателей, на заседании Секретариата СП» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 9).

Обращение Озерова было рассмотрено на Секретариате правления Союза писателей СССР 27 апреля 1956 года. Секретариат постановил:

«1. Осудить недопустимое отношение члена Союза писателей молодого литератора т. Евтушенко Евгения к своим обязанностям студента Литературного института.

За нарушение учебной дисциплины объявить т. Евтушенко выговор.

2. Потребовать от Е.Евтушенко в течение семестра ликвидировать отставание в учёбе и порекомендовать ему сделать серьёзные выводы из предупреждений, сделанных ему на заседании Секретариата. В том случае, если т. Евтушенко этих выводов не сделает, он будет исключён из Литинститута и вопрос о его пребывании в Союзе будет специально рассмотрен московской писательской организации.

3. Рекомендовать секции поэтов московской писательской организации глубоко и всесторонне обсудить творчество Е.Евтушенко» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 21).

Евтушенко вновь всем клятвенно пообещал исправиться. Соответственно Озеров не стал чинить препятствия в переводе замучившего всех студента с третьего на четвёртый курс. Уже 9 мая 1956 года он издал приказ № 84, в котором говорилось:

«Практика студентов 4 курса является практикой преддипломной. В связи с этим утвердить студентам 4 курса следующие пункты практики:

11. Евтушенко Е.А. – в Краснодарский край» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 20).

Из этого приказа недвусмысленно следовало: всё, Евтушенко считался уже четверокурсником. Однако вскоре выяснилось, что поэт сдал не все «хвосты». Окончательно проблема разрешилась лишь через месяц.

Новый приказ по Литинституту появился 13 июня. Он гласил:

«Студента 3 курса тов. Евтушенко Е.А., ликвидировавшего академическую задолженность, перевести на 4-й курс» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 19).

Открытым остался другой вопрос: сможет ли Евтушенко за летние каникулы досдать экзамены за четвёртый курс, чтобы первого сентября продолжить занятия со своей группой. Озеров пришёл к выводу, что не сможет. Поэтому 29 июня 1956 года он издал приказ № 121, решив «студента IV курса Евтушенко Е.А. оставить на второй год» (РГАЛИ, ф. 632, оп. 1, д. 1506, л. 18).

 

Вячеслав ОГРЫЗКО

 

Окончание следует